Восход и закат

– Уверяю вас, возразил мистер Ло с достоинством: мы употребили все средства…

– Боже мой! перебила дама с нетерпением: избавьте меня от похвал вашему заведению. Я не сомневаюсь, что оно очень почтенно и чрезвычайно полезно лавочникам и гризеткам. Но виконт – хорошей фамилии, имеет связи… Одним словом, его предприятие сумасбродно. Не знаю, какой награды ждет мистер Ло, но, если он успеет отвлечь виконта и расстроить начатое дело, эта награда, какова бы она на была, будет удвоена. Вы меня понимаете?

– Как-нельзя лучше. Впрочем, будьте уверены, меня склоняет не это предложение, а единственно желание услужить такой прекрасной даме.

– Так решено? сказала дама равнодушно и опять взглянула на Филиппа с любопытством знатока, неожиданно нашедшего дорогую картину в таком месте, где её нельзя было подозревать.

– Если вам угодно заехать дня через два, я сообщу вам свой план, сказал мистер Ло.

– Хорошо, я заеду.

Она вышла, слегка кивнув головой, не хозяину, а его названному сыну. Филипп почувствовал странное, непонятное движение в сердце и слегка покраснел.

– Ха, ха, ха! это не первый раз, что родственники женихов и невест платят мне деньги за то, чтобы бы я разорвал узы, которые сам же связал! вскричал Гавтрей: клянусь честью! кто мог бы завести контору для расторжения браков, тот в один год стал бы Крезом. Ну, ладно; это кстати: я без того не мог решиться, за кого выдать мадмуазель де-Курвиль, за виконта или за лавочника Гупиля. Теперь это покончу. А вас, мистер Мортон, кажется, можно поздравить с успехом?

– Что за вздор! сказал Филипп вспыхнув.

Несколько дней спустя, Гавтрей собрался идти со двора и пригласил с собою Филиппа.

– Вы желали видеть мою Фанни, сказал он: пойдемте теперь. Сегодня её рождение; ей шесть лет. Отнесем, ей игрушки, которые я приготовил еще вчера, а потом, вечером отправимся на свадьбу месье Гупиля и мадмуазель Адели де-Курвиль.

Они пошли.

– Бедная Фанни! дорогою сказал со вздохов Гавтрей: она премиленькая девочка, но… я боюсь, у неё, кажется здесь не совсем ладно.

Гавтрей приложил палец ко лбу.

– Отчего?

– Да она как будто немножко расстроена; подчас она говорит такие умные речи, что и большому не удается сказать, а в иное время опять как будто совсем оглупеет, или совсем молчит, или говорит такие странности, что ничего не разберешь. Особенно она как будто помешана на том, что, если кто уходит от неё, тот умирает, а воротится, так это она называет встал из гроба. Впрочем, может-быть она еще поправится. Меня больше всего беспокоит её будущая участь вообще: боюсь, чтобы с ней не случилось того, что угрожало её матери.

– Как, разве её родственница старается овладеть ей?

– Родственница? Нет, та умерла два года тому назад… Бедная Мери!.. я… Ну, да это глупость. Фанни теперь в монастыре. Все до неё очень ласковы, но зато я и плачу хорошо. А что будет, когда меня не станет и плата прекратится? Что с ней будет тогда… если мой отец…

– Но ведь теперь вы составляете себе состояние?

– Да, хорошо, если все так пойдет как теперь. Но я нахожусь в постоянной тревоге: полиция в этом проклятом городе пронырливее черта.

– Но, скажите, зачем же вы не возьмете свою воспитанницу к себе в дом, когда вы ее так любите? Она была бы вам утехою и радостью.

– Место ли здесь ребенку, девочке? воскликнул Гавтрей, нетерпеливо топнув: я с ума сошел бы, если б воровские глаза этого подлеца, этой выжиги из мерзостей, остановилась хоть на секунду на моей Фанни!

– Вы говорите о Бирни? Но зачем же вы терпите его у себя?

– Проживете с мое, так узнаете, зачем мы терпим тех, кого боимся, зачем стараемся подружиться с тем, кто иначе был бы смертельным нашим врагом. Нет, нет!.. ничто не освободит меня от этого мерзавца, кроме смерти!.. Но… я не могу убить человека, который ест мой хлеб… Да, мой друг, есть узы покрепче любви, такие, которые сковывают людей между собою как каторжников на галерах. Тот, кто может довести тебя до виселицы: надевает тебе веревку на шею и водит за собой как собаку.

Дрожь проняла молодого слушателя: он ужаснулся мрачных тайн, которые могли привязать твердую волю и решительный характер Виллиама Гавтрея к человеку, которого он ненавидел и презирал.

– Но, прочь думы и заботы! вдруг вскричал Гаврей: притом, если рассудить, Бирни малой полезный и так же мало смеет пикнуть против меня, как и я против него. Но прошу вас об одном: никогда не упоминайте при нем о моей Фанни. Мои тайны с ним не такого роду. Он, конечно, не может сделать ей вреда… по крайней мере я не предвижу… но нельзя быть спокойным насчет своего ягненка, если хоть раз подвел его к мяснику.

Тут они подошли к монастырю. Описывать этого свидания мы не станем, хотя оно было довольно трогательно. Вечером герои наши отправились на свадьбу, которую месье Гупиль, довольно богатый лавочник, человек много уважаемый в своем околотке. справлял с надлежащим великолепием в ресторации. Описание этой свадьбы также считаем лишним. Мимоходом заметим только, так она кончилась. В самый развал бала, в танцевальную залу вдруг входит полицейский чиновник месье Фавар, с каким-то господином не слишком приятной наружности, который при всей честной компании, во всеуслышание, объявил, что имя ему Жак Комартен, а ремесло лакейское, и что он пришел за своей женой, мадам Розалией Комартен, которая жила с ним в одном доме, в горничных, и, вышедши за него, Комартена, замуж, вела себя не очень пристойно, заслуживала и сполна получала побои, которые он, муж, имея чувствительное сердце, мог отпускать не иначе как под пьяную руку; несмотря на это однако ж она, мадам Комартен, однажды ночью воспользовалась бесчувственным состоянием супруга, обобрала его, захватила все деньги, три тысячи франков, которые он приобрел честными трудами около господ, и тайно ушла из Гавра в Париж, где изволила назваться девицей, дворянкой, баронессою Аделью де-Курвиль, под каковым титулом намеревается выйти за месье Гупиля при жизни первого мужа, чему и надлежит воспрепятствовать. Можно себе представить, какой эффект произвела эта новость. К чести мистера Ло надобно сказать, что он ничего этого не знал. Он только в виде вознаграждения за хлопоты, взял с мадмуазель де-Курвиль пятьсот франков вперед, да столько же с месье Гупиля в день свадьбы, следовательно, он был чист. Несмотря на свою чистоту, он однако же решился выехать из Парижа, потому что эта история могла наделать много шуму и потому, что месье Фавар, полицейский чиновник, как-то странно посмотрел на него и дал заметить, что знает молодца. Содержатели брачной конторы в ту же ночь исчезли.

Несколько времени спустя, мы встречаем их в Туре, на берегах Лоары. Мортон слывет за богатого наследника, Гавтрей за его воспитателя, аббата, и играет свою роль превосходно, – шпигует свои речи латинскими цитатами, носит широкополую шляпу, короткие штаны, и играет в вист как поседевший викарий. Этим искусством он сначала приобретал столько, что вся компания могла жить довольно порядочно. Но наконец его необыкновенное счастье возбудило подозрение, и надобно было убираться подальше. Поехали в Милан, но и там не повезло: и аристократическом кругу трудно было удержаться, а мещанский был очень скуп и расчетлив. Наконец неприятная встреча с одним старым знакомым принудила Гавтрея уехать и оттуда.

* * *

Однажды утром три пешехода, в сильно поношенных, истертых платьях, вошли в Париж Сен-Денискими воротами. Двое шли рядом, третий на несколько шагов впереди. Он, исподлобья поглядывая на все стороны, не слышными, эластическими шагами крался как кошка. Следовавшие за ним, один пожилой, дюжий мужчина, задумчивый, опираясь на трость шел молча и смотрел в землю; другой, молодой, стройный, но печальный, с выражением душевных страданий на лице, смотрел вперед, но, казалось ничего не видел.

– Филипп! сказал пожилой на повороте первой улицы: мне что-то кажется, будто я вхожу в свою могилу.

– Ба! вы уже давно хандрите, Гавтрей.

– Да… оттого, что я думал о бедной Фанни… оттого, что этот Бирни приступает ко мне с своими ужасными искушениями.

– Бирни!.. Я ненавижу этого человека. Неужто мы не избавимся от него?

– Нельзя; не могу. Тише, он услышит. Какое не счастье… из одного в другое так и падаем. Теперь нет на копейки в кармане!.. Здесь помойная яма, там тюрьма!.. Мы наконец в его руках!

– В его руках? Что это значит?

– Э! послушай Бирни! вскричал Гавтрей, не обращая внимании на вопрос Филиппа: остановимся где-нибудь, позавтракать. Я чертовски устал.

– Ты забываешь, что у нас нет денег… пока не сделаем, холодно отвечал Бирни: пойдем к слесарю; он нам даст взаймы.

* * *

Можно заметит, что есть некоторые года, когда в цивилизованных землях бывают в ходу по преимуществу известного роду преступления, которые потом сменяются другими. На них также бывает мода, как и на покрой платья. То в моде грабежа с зажигательством, то отравления, то самоубийства, то мальчишки колят друг друга перочинными ножами. Почти каждому году свойственно какое-нибудь особенное преступление; это род однолетнего растения, которое вдруг разрастается и вдруг исчезает. Нет сомнения, что эти эпидемии имеют близкое отношение, к книгопечатанию. Какой-нибудь газете отдать сообщить известие о необыкновенной подлости, привлекательной новости, и в миг найдется множество испорченных умов, которые вопьются в него как пиявки, станут носиться с ним, передумывать, совершенствовать; идея растет, множится, становится чудовищною мономанией и вдруг одно гнусное зерно, посеянное свинцовыми литерами, дает зловредные плоды сторицей. Если же, к несчастью, случится, что обнародованное преступление осталось ненаказанным, то плодовитость его становится чудовищною.

Незадолго до того времени, которое мы описываем, в Париже был открыт и осужден фальшивый монетчик. Едва этот случай сделался известным, едва преступник приобрел своего роду знаменитость, как уже и следствия обнаружились в размножении фальшивых монет, и промышленность эта вошла в моду. Полиция также не дремала; она разведала, что с особенным успехом трудится одна шайка, которой произведения делались так искусно, что публика бессознательно иногда предпочитала её монеты настоящим. Месье Фавор, знаменитый сыщик, сам прежде бывший фальшивым монетчиком, был в главе следственной комиссии. Он был человек неутомимый, проницательный и обладал мужеством, которое более обыкновенно нежели многие вообще думают. Очень заблуждаются те, которые полагают, что мужество – значит мужество во всем. Заставьте героя-моряка скакнуть на коне через высокий барьер, – он побледнеет; поставьте охотника, который один ходит на медведя, на горах перед бездонною расщелиною, через которую альпиец скачет смеясь, – и он струсит пуще девочки. Люди мужественны в опасностях, с которыми они сроднились в воображении или по навыку. Так и месье Фавар, был отменно храбр, где нужно было изобличить, озадачить вора или мошенника: он одним взглядом заставлял их трепетать, а между-тем всему городу известно было, что того же месье Фавара жена нередка сбрасывала с лестницы и что он же, в бытность свою в военной службе, дезертировал накануне первого сражения. Это-то и есть, как говорят моралисты, беспоследовательность человеческого характера.

Месье Фавар поклялся, что откроет фальшивых монетчиков, а он не знал неудачи. Однажды он пришел к своему начальнику с таким гордым и торжественным видом, что тот сказал:

– Вы верно нашли молодцов?

– Почти-что нашел: нынче ночью я буду у них в гостях.

– Браво! Сколько же человек вы возьмете с собой?

– От двенадцати до двадцати. Мне нужно только обставить дом караулом, а войду я один. Только условие. Один из участников преступления хочет ввести меня в честную компанию, но не смеет открыто сыграть роль предателя: боится за свою голову. Я ему обещал совершенное прощение и двадцать тысяч франков награды. Сегодня я их навещу, поосмотрюсь, а завтра и заберу весь улей и с медом.

– Фальшивые монетчики народ отчаянный. Советую вам быть осторожным.

– Помилуйте! я наизусть знаю все их обычаи.

Около того же времени, когда происходил этот разговор, в другом конце города, в небольшой комнате пятого этажа сидели Мортон и Гавтрей. Несколько недель уже прошло со времени их последнего прихода в Париж. Гавтрей был хорошо, даже щеголевато одет и чистенько выбрит; Мортон в том же изношенном и местами продранном платье, в котором совершил последнее путешествие. Они сидели у окна. Бросив взгляд через узенькую улицу в окно противоположного дома, Гавтрей пробормотал с досадой:

– Не понимаю, куда ушел Бирни и отчего его нет до сих пор? Мне поведение этого человека становится подозрительным.

– Неужели вы думаете, что он обкрадет вас?

– Может-быть, еще хуже. Несмотря на угрозы полиции, я опять в Париже. Он может предать меня.

– Зачем же вы позволяете ему жить отдельно?

– За тем, что живя в двух противоположных домах, мы, в случае нужды, имеем два выхода. Стоит перекинуть веревочную лестницу из одного окна в другое и он у нас, или мы у него.

– К чему же такие предосторожности? Вы нынче многое от меня скрываете… Вы меня обманываете. Что вы сделали? чем вы нынче занимаетесь?.. Вы молчите. Послушайте, Гавтрей, я привязал свою судьбу к вашей; я даже отказался от надежды… По временам я с ума схожу, когда оглядываюсь назад а вы всё-таки не доверяете мне! Со времени возвращения в Париж, вы по целым ночам, часто и по дням не бываете дома; вы задумчивы, мрачны… однако ж нынешнее ремесло ваше, кажется, дает хороший доход.

– Вы видите, что я получил славный доход, сказал Гавтрей тихо и ласково, а всё-таки отказываетесь принять хоть столько денег, чтобы сменить это рубище!

– Потому что я не знаю, как эти деньги приобретены; я не могу принять того, что…

Он не договорил и начал снова:

– Да, ваше занятие, кажется, выгодно. Вчера еще Бирни давал мне пятьдесят наполеондоров, которые, как он говорил, вы желали разменять на серебро.

– Давал?.. ах, он мошен… И вы разменяли?

– Не знаю, почему, но я отказался.

– Это хорошо, Филипп. Не делайте ничего, что скажет вам Бирни.

– Будьте откровенны со мною, вы запутались в ужасное дело… быть-может, в кровавое преступление… Я уже не ребенок; у меня есть воля. Я не позволю себя безответно и слепо вовлечь в погибель. Если уже идти мне далее по этому пути, так идти по доброй воле. Откройтесь мне сегодня же, или мы завтра расстанемся.

– Успокойтесь, Филипп. Есть тайны, которых лучше не знать.

– Всё-равно! Я решился; я хочу знать все.

– Если так, хорошо, сказал Гавтрей подумав: мне самому нужен поверенный. Вы мужественны; не содрогнетесь. Вы хотите знать мое ремесло… Хотите нынче ночью быть свидетелем?

– Я готов. Нынче ночью.

Тут послышались шаги на лестнице… стук в дверь… Вошел Бирни. Он отвел Гавтрея к стороне и, по обыкновению, шептался с ним несколько минут. Гавтрей кивнул головой и нотам сказал вслух:

– Завтра мы будем говорить без утайки при моем молодом друге. В эту ночь он придет к нам.

– В эту ночь? Хорошо, сказал Бирни с обыкновенною своей холодною, насмешливой улыбкой: он должен произнести клятву, и вы жизнью отвечаете за его честность.

– Да; таков закон.

– Ну, до свидания.

Бирни ушел.

– Желал бы я знать, сказал Гавтрей сквозь зубы, удастся ли мне когда-нибудь влепить порядочную пулю в голову этого негодяя? Ха, ха, ха!

И от хохота его задрожали стены.

Мортон пристально взглянул на Гавтрея. Тот опустился в кресла и уставил неподвижный, бессмысленный взор на противоположную стену. Беззаботное, беспечное, веселое выражение, обыкновенно отличавшее черты этого человека, с некоторого времени уступило место беспокойству, робости, а подчас отчаянной дерзости. Он походил на хищного зверя, который забавлялся гоньбой за избранной жертвой, пока силы были свежи, мышцы крепки, враги далеко; но от страху и бешенства приходит в отчаяние, когда день склоняется к ночи и стадо свирепых псов преследует по пятам.

– Мне кажется, сказал он наконец с ребяческою улыбкой дряхлого старика: мне кажется, жизнь моя была ошибкой, промахом. У меня были таланты… вы не поверите… но когда-то я был не дурак и не подлец. Странно! неправда ли. Подайте-ка вина!

Мортон с легким содроганием отворотился и вышел.

Он машинально бродил из улицы в улицу и очутился на набережной Сены. Она была оживлена гуляющими и за делом идущими; богатые экипажи с грохотом катились по мостовой; белые дома, ярко освещенные весенним солнцем, весело гляделись в реку, отражавшую голубое небо и усеянную лодками и пестро раскрашенными купальнями, – все кругом было светло, ясно, только в сердце бедного сироты-изгнанника господствовал мрак: для него солнце давно уже закатилось, и не было надежд на восход. Он остановился у великолепного моста, украшенного статуями знаменитых людей, прославленных по смерти за то, что они при жизни были любимцами счастья. Филипп невольно вспомнил тот роковой вечер, когда, в отчаянии, мучимый голодом, просил милостыни у наемного слуги своего дяди; в нем пробудились все те чувства, все те мрачные мысли, которые тогда обуревали его душу и заставили решиться искать помощи у теперешнего покровителя. Эти места в обоих городах имели для него много общего: там его отчаянии достигло высшей степени; там он дерзнул забыть Провидение Божие и взял свою судьбу в собственные руки; на первом мосту он решился вступить на новое для себя поприще, на втором в отчаянии и ужасе усматривал, к какому концу ведет этот путь. Тут он был так же беден, так же оборван, но голову держал уже не так высоко, и смотрел не так свободно и бесстрашно: его совесть и честь были уже не столь безукоризненны. Каменные арки обоих мостов и катящиеся под ними волны приняли для него особое, мистическое значение: это были мосты через реки его жизни.

Погруженный в такие думы, он простоял долго, и наконец потерял нить собственных мыслей. Он опомнился, когда близко подле него остановились двое прохожих.

– Что ж вы стали? Мы опоздаем, сказал один другому.

– Ничего, друг мой, отвечал тот: я никогда не прохожу мимо этого места, не вспомнив той поры, когда я стоял здесь без гроша в кармане, без надежды на завтра, в отчаянии, с дерзновенною мыслью о самоубийстве.

– Как! вы? такой богач, такой счастливец? Как же это случилось? Счастливая перемена обстоятельств? Богатое наследство?

– Нет, не богатое наследство, а время, вера и деятельность, – три гения хранителя, которых Бог дал бедным.

Прохожие удалились. Мортону показалось, будто тот, который отвечал на вопрос, произнося последние слова, значительно взглянул на него, и он повторял эти слова: они проникли ему прямо в сердце; они казались ему счастливым предзнаменованием свыше. Быстро, как-бы волшебством, смуты в душе его утихли; он снова вдохновился мужеством и решимостью, и бодро, скорыми шагами пошел назад. Прошедши несколько улиц, он встретился с Гавтреем.

– А! вот кстати встретились. В эту ночь вам предстоять выдержать нешуточное испытание. Пустой желудок ослабляет нервы. Пойдемте-ка, пообедаем вместе… пойдемте!.. Пойдемте, говорят вам. Нельзя же не пообедавши!

Гавтрей, несмотря на сопротивление, взял Мортона под руку и потащил с собою, но, не сделав трех шагов, остановился. Мортон почувствовал, как сильная, тяжелая рука его покровителя задрожала, словно лист. Он взглянул на него и потом, по направлению его взора, на двух человек, которые, в нескольких шагах, внимательно вглядывались в них.

– Вот злой демон мой, пробормотал Гавтрей, заскрежетав зубами.

– И мой! сказал Мортон.

Младший все наблюдателей пошел-было навстречу Филиппу, но тот, который был постарше, остановил его, шепнув на ухо:

– Что вы делаете? Вы знаете этого молодого человека?

– Он мне двоюродный брат; он побочный сын Филиппа Бофора.

– Это он? Ну, так избегайте встречи с ним. Откажитесь от него навсегда: с ним самый опасный мошенник во всей Европе!

Лорд Лильбурн не успел кончить предостережения своему шурину Артуру Бофору, как Гавтрей подступил к нему и, уставив глаза в глаза, сказал глухим, зловещим голосом:

– Милорд! есть ад, право, есть! Я иду пить за приятную встречу там с вами!

С этим словом он насмешливо поклонился и исчез в галереях Пале-Рояля.

– Вот, и опять упустил Филиппа! сказал Артур с упреком самому себе: как же я исполняю свою клятву?

– Пойдемте, Артур, сказал Лильбурн: нас ждут. Что ж касается до этого негодного молодого человека… Будьте уверены, он совершенно погиб душой и телом. Забудьте об нем.

– Но он мне брат!

– Ба! вздор! с побочными детьми нет родства. К тому ж, он скоро отыщет вас, не беспокойтесь. Такие оборванные претенденты не долго гордятся просить милостыни.

– Неужто вы в самом деле думаете?..

– Положитесь на мое знание света. Пойдемте.

* * *

Было около полуночи. На перекрестке той улицы, где жил Гавтрей, стояли четыре человека и о чем-то таинственно разговаривали. В том доме, против которого она стояли, раздавалась бальная музыка.

– Месье Фавар, говорил один из них, обращаясь к самому малорослому и худенькому: вы не забыли условия? Двадцать тысяч франков и совершенное прощение.

– Помню, помню. Сказано: так дело и кончено. Но, признаюсь, мне хотелось бы иметь своих людей поближе, при себе. Я не труслив, да это шутка-то опасная.

– Вы вперед знали опасность и согласились. Вы войдете со мною одни, или вовсе не войдете. Мои товарищи поклялись убить того, кто изменит им, хоть одним словом. Я ни за двадцать раз двадцать тысяч не хочу, чтобы они стали подозревать меня: я не прожил бы одной минуты безопасно. Если вы теперь уверены, что вас не узнают под этою маской, так и опасности нет никакой. Вы увидите их за работой, можете потом узнать их лица, узнаете место, а там, как хотите, так и начинайте следствие. Я между-там успею выехать из Франции.

– Хорошо, хорошо; быть так.

– Еще одно. Заметьте себе, что начальника, того, что живет в том дом, вы должны захватить именно дома, спящего, если хотите взять его живьем. Пока он бодр и вооружен, он ни за что не дастся в руки, какой бы ни то было сил.

– Понимаю… Жильбер! сказал Фавар обращаясь к одному из своих провожатых: возьмите трех человек с собою и исполните, как я вам сказал. Дворник впустит вас: это уже условлено. Только осторожно; смотрите, без шума. Если я до четырех часов не ворочусь, не ждите меня; делайте свое дело. Осмотрите пистолеты… да есть ли порох? Схватите живьем; в крайнем случае – мертвого. Ну, с Богом… А вы, сказал он другому, идите со мной и поставьте наших людей в некотором расстоянии от дому, но так, чтобы они могли явиться по первому знаку. Сами встаньте у дверей погреба и ждите звонка; раньше не входите. Пойдемте.

Пришли. Дверь большего, неблаговидного дому была только притворена. Они тихонько вошли, беспрепятственно миновали двор и спустились в подвал. Тут один из них остался, как было сказано. Вожатый мосьё Фавара отпер дверь погреба, вынул из-под плаща воровской фонарь и осветил черные своды, под которыми лежало несколько бочек. Он отвалил одну из них, поднял люк и скрытую под ним лестницу.

– Войдите! сказал он, и оба исчезли в подземелье.

* * *

Фальшивые монетчики работали во все руки. Вилиам Гавтрей сидел за бюро и вносил счеты в большую книгу. В стороне, один, у длинного стола, сидел Филипп Мортон. Действительность превзошла самое черное его подозрение. Он согласился дать клятву, что никому никогда не откроет того, что тут увядать, и, когда его ввели, когда повязка с глаз была снята, он долго не мог еще вполне понять преступной деятельности этих страшных людей, между которыми высилась огромная фигура его покровителя. Когда истина мало-помалу прояснилась перед ним, он содрогнулся и отскочил от Гавтрея. С глубоким состраданием к уничижению своего друга и с отвращением от его преступного ремесла, он опустился на стул и чувствовал, что последняя связь между им и Гавтреем разорвана, что завтра он опять будет стоять одиноким сиротой на свет. От времени до времени, когда грубые шутки и отвратительные проклятия, оглашавший черные своды, долетали до его слуха, Филипп с такою гордостью, с таким презрением окидывал взглядом грязные группы окружающих, что Гавтрей трепетал за его жизнь. Но Филипп молчал. Он удерживал огненную речь негодования, которою готова была разразиться всё-еще гордая и беспорочная его душа: его удерживал не страх: он только не хотел умереть от таких подлых рук. Все присутствующие были вооружены пистолетами и ножами; только Мортон оставил на столе те, которые ему даны были.

– Ну, поздравляю, товарищи! дело идет как-нельзя лучше, сказал Гавтрей, закрывая книгу: еще месяца два, три, и с нас будет довольно; можем отправиться на покой, наслаждаться жизнью. А где Бирни?

– Он ничего не говорил вам, капитан? спросил один из работников; он нашел, искуснейшего парня во всей Франции, того самого, что помогал Бушару делать пятифранковики. Бирни обещал привести его сегодня.

– Да… помню, он говорил сегодня утром, возразил Гавтрей; этакая западня этот Бирни!

– Да, уж нечего сказать! лучше его никто не сумеет заманить! Ведь он же поймал и вас, капитан, лучшую голову для наших рук, черт возьми!

– Льстец! сказал Гавтрей, отойдя от бюро к столу и налив большой стакан вина: ваше здоровье, господа!

Тут отворилась дверь и вошел Бирни.

– Где ж ваша добыча, почтеннейший? спросил Гавтрей: мы чеканим только деньги, а вы поискуснее нас, вы чеканите людей, клеймите их своим гербовым клеймом и пускаете в оборот… к чертям.

Работники захохотали. Бирни не обратил внимания на злую выходку и только бросил презрительный взгляд исподлобья на своего товарища.

– Вы спрашиваете о знаменитом монетчик, Жаке Жиромоне? Он за дверьми. Вам известно правило: я не могу ввести его без позволения.

– Позволяем, позволяем! Не так ли, господа? сказал Гавтрей.

– Да, да! разумеется! закричали все в голос: он знает клятву и наказание?

– Знает, сказал Бирни и вышел.

Через минуту он воротился с малорослым, худеньким человечком, в грязной блузе, с огромными седовато-рыжими бакенбардами и усами, нечесаными волосами такого же цвету и черным пластырем на левом глазу, что еще увеличивало неприятность его физиономии.

– Черт возьми! вскричал Гавтрей: да вы, месье Жиромон, настоящий подземный ковач! вы больше походите на Вулкана, нежели на Адониса.

– Не знаю я, кто таков был Вулкан, но знаю, как делаются пятифранковики, отрывисто отвечал мнимый Жиромон.

– Вы бедны?

– Гол как сокол, то есть, как общипанный сокол: потому что на мне и перьев нет.

Монетчики захохотали.

– А кто ручается за вашу верность?

– Я! сказал Бирни.

– Ну, пусть его произнесет клятву.

Четыре работника схватили гостя и вынесли в другое отделение подземелья. Через несколько кануть она воротились.

– Он дал клятву и знает, чем будет наказан в случае измены.

– Смерть тебе, твоей жене, твоим детям и внукам.

– Детей у меня нет, стало-быть и внуков не будет. Что ж касается до жены, капитан, то это больше похоже на подкуп чем на угрозу, когда вы говорите мне об её смерти.

– Гром и молния! да вы истинное сокровище для нашего общества, почтеннейший! сказал Гавтрей; между-тем как дикая толпа одобряла выходку гостя новыми неистовыми кликами.

– Ну, выпьемте же за общее здоровье.

Монетчики оставили работу и, обступив гостя, начали расспрашивать его о разных разностях, чтобы удостовериться в его знании дела; он отвечал очень удовлетворительно, как мастер, и в свою очередь расспрашивал их, рассматривал работу. Гавтрей между-тем внимательно следил за ним. Бирни заметил это и хотел-было подойти к новопринятому товарищу, но Гавтрей положил ему на плечо руку и шепнул:

– Ни слова с твоим приятелем, пока я не позволю.

С этим словом он коснулся своих пистолетов. Бирни несколько побледнел, но отвечал с обыкновенною своей холодной улыбкой…

– Подозрение! Ну, тем лучше.

Они сел за стол и закурил трубку.

– Вина! закричал Гавтрей.

Вина подали и все уселись: Гавтрей рядом с гостем на верхнем конце; Бирни через несколько человек ниже; Мортон остался на своем месте, на нижнем конце. Отчаянные люди во всякую пору склонны к веселью. Скоро монетчики запировали, начали разговаривать и хохотать один другого громче. Только Бирни и Мортон молчали, казались чужими в этом шумном кругу. Оба наблюдали, хотя с разными намерениями, однако ж с одинаковым вниманием; оба почти не сводили глаз с Гавтрея, который, казалось, был совершенно занят гостем.

– Мне немножко странно, сказал наконец Гавтрей так, чтобы все могли слышать: как такого искусного монетчика, каков месье Жиромон, никто здесь не знает кроме Бирни!

– Вовсе не странно, возразил Жиромон: нас всего трое работало с Бушаром. Сам Бушар казнен, двое помощников на галерах, стало-быть, кому же меня знать? Наша компания была маленькая. Всякая вещь имеет свое начало.

– Справедливо. Пейте же, почтеннейший.

Стаканы застучали.

– С вами, кажется, случилось несчастие, месье Жиромон, продолжал Гавтрей: как это вы лишились главу?

– Да при последней встрече с служителями правосудия, когда захватили Бушара. Такая уж игра: не мудрено проиграть и больше глазу.

– Справедливо. Выпьемте, месье Жиромон. Да на вас, кажется, парик, почтеннейший? Судя по ресницам, природные волоса ваши должны быть гораздо более приятного цвету?

– Нам важна не красота, капитан, а безопасность, – чтобы не узнали. Полиция здесь дьявольски быстроглазая.

– Справедливо. Ваше здоровье, месье Жиромон… А когда мы с вами виделись в последний раз?

– Никогда, кажется.

– Неправда. Пейте же, месье Фавар!

При этом имени собеседники в смятении и ужасе вскочили с мест; полицейский чиновник забыл роль свою, также вскочил и сунул-было руку в карман.

– Стой! измена! громовым голосом закричал Гавтрей, и схватил несчастного за горло.

Со всех сторон засверкали ножи и глаза. Колоссальный атаман фальшивых монетчиков вытянулся, подняв над головами в могучих руках своих судорожно скорченного гостя. Раздался один предсмертный стон, и толстый дубовый стол затрещал под ударом рухнувшего на него трупа; черепки разбитых стаканов и бутылок со звоном брызнули во все стороны. Все это было делом одной секунды. Гавтрей вскочил на стол и роковой взгляд его из-под грозно насупившихся бровей искал в толпе трепещущего предателя. Бирни бежал к потаенной двери. Лицо его, серое, помертвевшее, совершенно перевернутое назад, через плечи, не походило на человеческое.

– Дьявол! заревел Гавтрей своим ужасным голосом, который еще страшнее повторился эхом подземелья: я разве на то отдал тебе свою душу, чтобы ты продал другим мою жизнь? Смотрите, люди! вот как кончается мое рабство и все наши тайны!

Пистолетный выстрел поглотил последнее слово. Изменник, в одним стоном, с пробитою головой, повалился наземь. Наступала гробовая тишина, в продолжении которой только дым медленно катился клубами по черным сводам.