Нью-Йорк

– Братьев меньших, полковник? – переспросила она.

Он улыбнулся:

– Я, знаете ли, повидал сорок пятый.

Сорок пятый год. Еще не прошло пятнадцати лет с тех пор, как Красавчик принц Чарли высадился в Шотландии и попытался отвоевать старое королевство у лондонских правителей из рода Ганноверов. Это было безумное, романтическое предприятие. И предельно трагическое. «Красные мундиры» обрушились на плохо экипированных и необученных шотландцев и разгромили их.

– Необученные люди не могут противостоять регулярной армии, миссис Мастер, – хладнокровно продолжил полковник. – Это невозможно. А шотландские горцы… – Он улыбнулся. – Они, к вашему сведению, недалеко ушли от дикарей.

Мерси насмотрелась на шотландцев, прибывавших в Филадельфию и Нью-Йорк. Они не показались ей дикарями, но было ясно, что полковник уверен в своих словах, и она сочла неуместным с ним спорить.

Однако чуть позже разговор переключился на Ирландию.

– Коренные ирландцы, – категорично изрек полковник, – немногим лучше животных.

И хотя она понимала, что это не следует воспринимать буквально, ее квакерская душа сочла такие суждения возмутительными и непристойными. Однако она отметила, что никто за столом не выразил несогласия.

– Ирландией подобает править железной рукой, – спокойно высказался лорд Ривердейл. – Уверен, все со мной согласятся.

– Они определенно не способны к самоуправлению, – поддакнул полковник. – Даже те, которые протестанты.

– Но ведь у них существует ирландский парламент? – спросила Мерси.

– Вы совершенно правы, миссис Мастер, – с улыбкой ответил лорд Ривердейл. – Но дело в том, что мы-то уж позаботились, чтобы ирландский парламент не обладал никакой властью.

Мерси не сказала больше ни слова. Она вежливо улыбнулась, и вечер продолжился в приятнейшей атмосфере. Но она поняла, что увидела душу империи, и она ей не понравилась.

Юный Джеймс Мастер не знал, что делать. Он любил родителей. Когда начался новый год, он поговорил с отцом, но не с матерью.

Со времени прибытия в Лондон в нем прибавилось и уверенности, и роста. Он был уже на полтора дюйма выше, чем по приезде, и красивая новая куртка – подарок отца – стала изрядно коротка в рукавах.

– Пожалуй, ты вымахаешь выше меня! – рассмеялся отец.

Неудивительно, что Джеймс влюбился в Лондон. Бесспорно, это была столица англоязычного мира. Город настолько кипел, что можно было повторить за доктором Джонсоном: «Кто устал от Лондона, тот устал от жизни». В своем наставнике Джеймс приобрел гида, в маленьком Грее Альбионе – очаровательного младшего брата. Английские сверстники сочли его ровней. Чего еще желать в пятнадцать лет?

Только одного. Ему захотелось в Оксфорд. Он был еще слишком мал, но под умелым руководством наставника делал огромные успехи.

– Нет никакой причины, чтобы через несколько лет ему и впрямь не поступить в Оксфорд, – заявил наставник его отцу.

И правду сказать, Джон Мастер был восхищен этой мыслью.

– Ты куда больший молодец, чем я в свое время, – признался он Джеймсу с чрезвычайной откровенностью.

Он, что и говорить, не мог сдержать улыбку, вспоминая свое унижение перед бостонскими родственниками. Гарвард и Йель – прекрасно, но сын, который учится в Оксфорде! Да он заткнет за пояс этих бостонских Мастеров!

Имелось и другое соображение. Он знал людей из провинциальной ассамблеи, а также близких к губернатору ньюйоркцев, и среди них на удивление многие получили образование в Англии. Оксфордский диплом мог очень пригодиться их семейству в будущем.

Мастер переговорил с Альбионом, и лондонец согласился.

– Если Джеймс поступит в Оксфорд, – сказал он, – то пусть на каникулах живет у нас, в Лондоне. Мы и так уже почитаем его за родного.

Проблема была только одна.

В Новый год Мерси сообщила Джону неожиданную новость:

– Джон, я жду ребенка.

После стольких лет это явилось полным сюрпризом, однако сомнений не было. А за новостью последовала и просьба:

– Джон, я хочу вернуться в Нью-Йорк. Я хочу, чтобы ребенок родился дома, а не в Англии.

Джон выждал день, прежде чем обсудить желание Джеймса учиться в Оксфорде. Он был готов к неудовольствию жены, но не к смятению.

– Отдай его в Гарвард, Джон, но только не оставляй здесь! Я умоляю тебя! – А после того как он расписал преимущества обучения в Оксфорде, она расстроилась еще больше. – Я не вынесу, если брошу сына в этом проклятом месте!

Когда он сообщил мальчику о материнских чувствах, Джеймс промолчал. Но вид у него был такой несчастный, что Джон попросил несколько дней подождать, пока он будет думать.

И Джон Мастер со всей тщательностью обдумал ситуацию. Он понимал Мерси. Ему было так же больно при мысли, что их с сыном разделят три тысячи миль – весьма вероятно, на годы. Возможно, даже больнее после того, как славно они поладили в Лондоне. С другой стороны, Джеймсу явно понравился Оксфорд, и Мастер не сомневался в душе, что это удачный выбор.

На другой чаше весов лежало здоровье матери. Беременность всегда опасна, а с возрастом, по его мнению, угроза росла. Вправе ли они с Джеймсом нанести ей такой удар? Вдруг, боже упаси, дела обернутся скверно? Его умственному взору предстала картина: Мерси на смертном одре зовет сына, который находится за три тысячи миль. Ее молчаливый упрек. Муки совести несчастного Джеймса.

Он вновь осторожно коснулся этой темы, но Мерси была непоколебима. Тогда он заключил, что выход один.

– Ты вернешься в Америку и побудешь там несколько месяцев, – сказал он Джеймсу. – Но после этого, если не передумаешь, мы снова обсудим Оксфорд. Я ничего не обещаю, но мы подумаем. Пока же, мой мальчик, сделай веселое лицо и постарайся не расстраивать маму. Если же будешь ныть и огорчать ее, – зловеще добавил Джон, – то я закрою тему раз и навсегда.

Он не сказал сыну о своем твердом намерении вернуть его в Англию раньше, чем пройдет год.

Догадался ли Джеймс об этом или просто учел его слова, но Джон Мастер был очень доволен тем, что оставшиеся зимние месяцы он был настолько добр и предупредителен, что о большем не приходилось мечтать. Они продолжили наслаждаться Лондоном. И вот наконец в первый погожий весенний день трое Мастеров сердечно простились с Альбионами, взошли на корабль и отправились в долгий обратный путь до Нью-Йорка.

Абигейл

1765 год

Построить империю мечтали многие народы, но к шестидесятым годам XVIII века ни один разумный человек не сомневался в том, что Британии уготована слава. Вскоре после возвращения Мастеров в Нью-Йорк пришло известие о смерти старого короля и восшествии на престол скромного, благонамеренного молодого принца Уэльского – отныне Георга III.

Британские войска в Америке изгнали из Канады французов-соперников. В 1763 году был заключен Парижский мир, и Франция отказалась от всех притязаний на бескрайние американские территории. Французам оставили лишь скромный городок Новый Орлеан в болотах реки Миссисипи, а их союзникам, католикам-испанцам, пришлось проститься с крупными владениями во Флориде.

Теперь все Восточное побережье Америки принадлежало Британии. Конечно, не считая индейцев. Недавно, когда вождь племени оттава Понтиак поднял восстание, которое привело в ужас массачусетских колонистов, британская армия при содействии местных стрелков довольно быстро разгромила индейцев – неплохое напоминание колонистам о важности их далекой родины. Но если не касаться вынужденной строгости, британское правительство считало свою политику благородной и мудрой. Пусть индейцы боятся английской власти, но трогать их незачем. На востоке полно свободной земли. Поход вглубь территории на запад можно было отложить на пару поколений. Возделывайте бескрайний сад Восточного побережья и наслаждайтесь плодами!

С этим не стал бы спорить и сам Бен Франклин. За неутомимую лоббистскую деятельность благоразумное британское правительство даже выделило ему немалую долю в великом предприятии: его сына Уильяма Франклина, дипломированного юриста, но без административного опыта, произвели в губернаторы колонии Нью-Джерси.

Что касается остальных пределов своей разросшейся империи и ее соперничества с Францией, Британия теперь контролировала несметные сокровища Индии и богатый сахарный остров Ямайка. Ее флот господствовал во всех океанах. Британия правила морями.

Такой была просвещенная, счастливая империя, доставшаяся благонамеренному молодому королю.

Но счастливы были не все.

По мнению Чарли Уайта, дела шли от плохого к худшему, и не иначе. Он брел по Бродвею, и порывистый северный ветер с Гудзона разрезал январские сумерки, как острый нож. Улицы покрылись тонкой коркой мерзлого снега. И настроение Чарли было мрачнее некуда.

Была Двенадцатая ночь^[30]. Он собирался сделать жене подарок, но не разжился ничем.

Хорошо, не совсем ничем. Купил по дешевке варежки. Тут ему повезло, но это было все.

– Я хотел купить тебе новое платье, – сказал он горестно, – но мне хватило только на еду.

– Не переживай, Чарли, – ответила она. – Главное – намерение.

То же самое относилось и к большинству их соседей. Так стало после ухода проклятой британской армии.

Война закончилась. В том-то и беда. Ушли нуждавшиеся в продовольствии «красные мундиры», отбыли офицеры, желавшие себе домов, меблировки и слуг. Военные корабли задержались ненадолго – их тоже след простыл. Вся местность пришла в упадок. С деньгами стало туго. Лондонские купцы переправляли за океан излишки товаров и продавали их по бросовым ценам в Нью-Йорке, из-за чего честные ремесленники не сводили концов с концами. Зато цены взвинчивали фермеры, компенсируя уменьшившийся спрос.

– Англия использует это место для борьбы с французами, – сказал домашним Чарли, – но, едва дело сделано, бросает нас на произвол судьбы.

Не пострадали только богачи. Они обитали в другом мире. Театр был полон. Открывались парки, названные по образу и подобию лондонских – Ранела, например. Люди называли это Лондоном в Нью-Йорке. У лиц вроде Джона Мастера дела шли прекрасно.

Чарли избегал Мастера с момента возвращения купца из Лондона. Он отлично знал о пребывании юного Джеймса в Оксфорде, ибо по-прежнему, с горечью, следил за каждым шагом этого семейства. Но если бы его спесивый друг пожаловал в гости, Чарли плюнул бы ему в лицо.

Дела в доме Уайтов пошли до того плохо, что жена Чарли начала ходить в церковь. Конечно, не в англиканскую. «Оставим это ораве из храма Троицы», – думал Чарли. Она предпочла диссентеров^[31]. Иногда, желая ее порадовать, он даже ходил с ней на службы и проповеди. Но сам не веровал.

– Твоя мать обратилась к религии, сынок, – сказал он Сэму. – Думаю, это от нищеты.

Но где носят черти юного Сэма? Вот почему Чарли шагал по Бродвею в морозных сумерках. Искал своего ненаглядного сына. Тот ушел днем. Чем он, черт побери, занимается?!

Конечно, Чарли догадывался чем. Сэму было семнадцать, и Чарли не без гордости заметил, что он начинает пользоваться успехом у девушек. На прошлой неделе он заметил его с хорошенькой горничной. Скорее всего, с ней и прохлаждается шалопай.

Но на дворе была Двенадцатая ночь, которую семейство отмечало в полном составе. Сэму следовало лучше соображать. Чарли собрался устроить ему нагоняй, когда найдет.

Миновал час. Чарли обошел все таверны в Вест-Сайде, но сына нигде не видели. В раздражении он пошел домой. Все остальные были в сборе и ждали трапезы. Так что поели без Сэма. А жена сказала, что если с Сэмом все в порядке, то она ничуть не расстроена, что было откровенной ложью.

Поэтому, когда все закончилось, Чарли вышел опять. Жена сказала, что это бессмысленно, и он был согласен, но просто не смог сидеть на месте. Уже была темная ночь, приправленная злым ветром. По небу неслись рваные тучи, в прорехах слабо и холодно посверкивали редкие звезды. Улицы были почти пусты.

Чарли пошел по Бродвею, заглянул в несколько таверн, но без толку. Миновав церковь Троицы, направился дальше на юг. Теперь он вступал на ненавистную территорию.

Тогда ее называли районом богачей. Старый форт стал фортом Джордж. Находившийся перед ним маленький парк Боулинг-Грин был изящно огорожен и превращен в фешенебельный анклав с уличными фонарями в каждом углу, которые отпугивали бродяг. Здесь стоял губернаторский дом. Даже таверны носили королевские названия.

Во тьме вырисовывались громады богатых особняков. Расцвет и упадок города не отражались на их владельцах – Ливингстонах, Байардах, ван Кортландтах, Деланси и Моррисах. Они, в их наследственном благополучии, были неуязвимы. Чарли свернул на восток, на Бивер-стрит. В конце ее он дошел до какой-то ограды и красивых железных ворот, увенчанных фонарями. Они охраняли широкую мощеную дорожку и ступени, ведущие к большому дому в классическом стиле. Ставни были не заперты, во двор через высокие окна струился теплый свет.

Дом Джона Мастера. Он выстроил его вскоре после возвращения из Лондона.

Чарли продолжил путь через южную оконечность Манхэттена и добрался до Ист-Ривер. Над длинной линией доков и складов царила тишина, на воду легли тени от множества кораблей. Он немного прошел вдоль причалов, затем свернул на Куин-стрит. Там горели огни, и таверны еще не закрылись.

Через пятьдесят ярдов он наткнулся на какую-то фигуру, устроившуюся на земле. Это был чернокожий, завернувшийся в одеяло и приютившийся у складской стены. Он глянул на Чарли и без особой надежды протянул руку:

– Босс?

Чарли посмотрел на него. Очередная примета времени. По всему городу стесненные в средствах мелкие господа освобождали своих рабов. Это было дешевле, чем кормить их. Они были всюду: вольные чернокожие, которым не оставалось другого выхода, как попрошайничать. Или голодать. Чарли дал ему пенни. Миновав причал Шермерхорна, он вошел в большую таверну.

Там собралась приличная толпа – в основном моряки. За столом он заметил знакомого возчика. Здоровый детина, рыжие волосы. Всегда его недолюбливал. Вспомнить бы имя – тогда можно и заговорить, хотя не особенно хочется. Но возчик встал и уже направился к нему. Что ж, грубить незачем. Чарли кивнул.

Но в следующий миг обнаружил, что детина взял его за плечо. Билл. Вот как его зовут.

– Сочувствую насчет твоего пацана, Чарли, – сказал он.

– Моего пацана? Ты о Сэме? – Чарли почувствовал, что бледнеет. – А что с ним не так?

– Разве не знаешь? – удивился Билл. – Да нет же, Чарли, он не мертв, – затараторил он. – Ничего такого. Но нынче после полудня его и еще десяток таких же сцапали вербовщики во флот^[32].

– Вербовщики?

– Они побывали здесь и смылись не поверишь как быстро. Корабль уже отплыл. Твой Сэм теперь в Королевском флоте, служит его величеству.

Чарли ощутил, как чья-то сильная рука поддержала его, иначе он и сам бы не понял, что падает.

– Сядь, Чарли, сядь… Рому ему!

Раскаленная жидкость обожгла рот и согрела желудок. Чарли беспомощно обмяк, а рыжий детина устроился рядом.

И Чарли Уайт разразился бранью. Он проклял британский флот, похитивший его сына, и британское правительство, разорившее его город, проклял и губернатора, и приход церкви Троицы, и Джона Мастера с его большим домом, и его сынка в Оксфорде. Он пожелал им гореть в аду.

В ненастный весенний день несколько недель спустя Гудзон заглянул в маленькую комнату, отведенную под библиотеку, и застал Джона Мастера за дописыванием какой-то бумаги. Ему немного мешала пятилетняя девчушка, сидевшая у него на коленях.

– Папа, ну когда же мы пойдем? – спросила она.

– Скоро, Эбби, – ответил Мастер.

Тогда Гудзон шагнул вперед и осторожно снял дитя с отцовских колен.

– Я присмотрю за ней, пока вы собираетесь, – сказал он мягко, и Мастер благодарно улыбнулся. Гудзон направился в кухню, девчушка обхватила его за шею. – Пойдемте-ка, мисс Эбби, поищем печенье, – посулил он.

Абигейл не возражала. Они с Гудзоном дружили с ее рождения. Вообще говоря, ему чуть не пришлось принять роды.

С тех пор как Джон Мастер спас его, прошло четверть века, и Гудзон исправно работал на семейство Мастер. Он остался добровольно. Мастер никогда не оспаривал притязания Гудзона на статус свободного человека. Он платил ему умеренное жалованье, и Гудзон был волен уйти в любую минуту. Пять раз, когда его одолевало желание, Гудзон ходил в плавание на одном из хозяйских кораблей, однако с годами его тяга к странствиям поубавилась. В доме Джон сперва держал его разнорабочим, потом поручил и другие дела. Теперь Гудзон заправлял всем хозяйством. Когда семейство отправилось в Лондон, Мастер без колебаний оставил дом на его попечение.

Пятнадцать лет назад Гудзон женился. Жена была рабыней в доме Мастеров. Ее звали Клеопатра. По крайней мере, когда прибыла, – Мерси сочла ее имя неудобоваримым и заставила сменить его на Рут. У них с Гудзоном родилась дочь, затем сын. Когда Гудзон нарек его Соломоном и Мерси спросила, почему он выбрал библейское имя, он объяснил это почтением к мудрости царя Соломона. Однако жене он потом тихо добавил: «А еще старый царь Соломон был богатым человеком». Поскольку жена была рабыней, рабами стали и дети. Но Мастер предложил ему напрямик:

– Гудзон, ты можешь выкупить их за разумную цену прямо сейчас, или пусть остаются моими, пока им не стукнет двадцать пять. Тогда я дам вольную и им, и матери.

Сделка была неплохая, поскольку дети были одеты и сыты, а Мастер проследил, чтобы Соломон научился читать, писать и считать.

– В Нью-Йорке вольным чернокожим не так уж сладко, – напомнил Гудзон Рут. – Во всяком случае, не в нынешние времена.

Вольноотпущенные чернокожие еще оставались в городе, но последние полвека определенно выдались тяжелыми для негров. О старых временах голландского правления, когда белые фермеры и черные рабы бок о бок трудились в поле, никто и не вспоминал. Поскольку торговля сахаром, которой занималась Англия, не просто процветала, а неимоверно развилась, постольку возросло и число рабов на невольничьих рынках. С той поры, когда дед Гудзона был мал, Вест-Индия поглотила почти миллион рабов, и вся торговля африканскими невольниками сосредоточилась в руках Британии. При таком рыночном изобилии цена на людей упала. Большинство городских торговцев и ремесленников могли позволить себе дойти по Уолл-стрит до невольничьего рынка и прикупить в хозяйство пару рабов. Фермеры из графства Кингс пользовались Бруклинским паромом, достигали Нью-Йорка и закупали полевых рабочих. В Нью-Йорке процент рабского населения был выше, чем где-либо еще к северу от Виргинии.

И большинство уже соглашались с тем, что коль скоро чернокожие – товар, то, видно, сам Бог сотворил их низшими существами. А раз они низшие, то нет никакой причины давать им вольную. К тому же народ не забыл чинившиеся ими беспорядки – те же поджоги 1741 года. Чернокожие были опасны.

А потому Гудзону не было дела до того, что в нем видели раба Джона Мастера.

– Так меня хотя бы не трогают, – рассудил он.

Все, что ему оставалось, – радоваться своему везению и надеяться на лучшие времена.

Пока Джон и Мерси находились в Англии, он справно вел хозяйство под началом старого Дирка Мастера. Гудзон и отец Джона всегда хорошо ладили, и Дирк отправил в Лондон письмо с многими похвалами в его адрес. Но восторгов бы поубавилось, предоставь ему Гудзон полный отчет. Проблемой была юная мисс Сьюзен.

Сьюзен Мастер не только выросла в красивую молодую женщину, но и отличалась ровным нравом, практичностью и была себе на уме. Ее дед заметил Гудзону: «По крайней мере, мне незачем за нее беспокоиться».

Но Гудзон был не так уж уверен в этом. Когда за Сьюзен начал ухаживать молодой мистер Медоуз, стало ясно, что его внимание ей весьма по душе. Он был красивый юноша с волевым лицом, да еще и наследовал одну из лучших ферм в графстве Датчесс. Короче говоря, несмотря на ее молодость, он был пределом ее мечтаний.

И все бы ничего, когда бы дело не грозило зайти чересчур далеко еще до свадьбы. А оно грозило. Бывало, что молодые люди слишком долго оставались в доме одни.

– Скажи ей быть осторожнее! – взмолился Гудзон, обратившись к жене.

Да и сам набрался храбрости – деликатно обмолвился старому Дирку, что молодые много времени проводят одни, без присмотра. Жене он горестно сказал:

– Если она попадет в беду, а молодой Медоуз передумает…

– Мастеры заставят его жениться, – утешила Рут мужа.

– Может быть, – ответил он, – но это будет нехорошо.

И снова попытался предупредить деда.

Но старый Дирк Мастер не захотел волноваться. Он наслаждался Нью-Йорком. Бремя дел было невелико. Казалось, он не желал допустить, чтобы хоть что-нибудь нарушило умиротворенность его души. И действительно, веселое лицо и чуткий характер Сьюзен опровергали тревоги Гудзона. Но тот испытал великое облегчение, когда одним летним утром вбежал Соломон, сообщивший, что Мастеры вернулись и Гудзона зовут сейчас же явиться в порт.

Облегчение же мгновенно сменилось паникой. Приехав в порт, он застал Мерси чуть ли не в родах. Они с Мастером помогли ей сесть в экипаж, Соломона послали за доктором, позвали акушерку. Гудзон и Мастер отнесли Мерси в спальню, не исключая, что дитя родится на свет еще до того, как они поднимутся по лестнице.

Ну и денек же выдался! Но и принес же он радости! Не прошло двух часов, как родилась крошка Абигейл.

Гудзон обожал Абигейл. Все обожали. У нее были густые каштановые кудри и карие глаза. Она была пышкой. В колыбели плакала редко, а когда подросла – полюбила решительно всех, кто ее окружал.

– Самое добросердечное дитя, какое я видел, – говаривал Гудзон Рут.

Его собственное лицо лучилось улыбкой. Он играл с ней, когда только мог, как с родной дочерью.

Присутствие Абигейл возместило Мерси отъезд других детей. Сьюзен вышла замуж в том же году. На следующее лето Джеймсу позволили вернуться в Англию, чтобы подготовиться к поступлению в Оксфорд.

– Но Абигейл здесь, – с улыбкой говорил Гудзону Мастер, – а с нею и мы по-прежнему молоды.

Сейчас же счастливый Гудзон развлекал ее в кухне почти полчаса, пока хозяин не покончил с делами.

Джон Мастер посмотрел на два лежавших перед ним письма и вздохнул. Он знал, что был прав, когда отпустил Джеймса в Англию, но скучал по нему и хотел, чтобы тот вернулся.

Первое письмо было от капитана Риверса. После встречи в Лондоне они поддерживали связь. Риверс, как обещал, посетил Нью-Йорк, и они приятно провели вместе неделю. Затем он отправился в Каролину и женился на своей богатой вдовушке. У них уже родилось двое детей. По всем отзывам, капитан хорошо управлялся с плантациями, и Мастер знал, что его дела с Альбионом шли превосходно. Но многие соседи, по словам Риверса, жаловались на своих английских кредиторов. Они годами жили припеваючи, беря все товары в кредит, который лондонские купцы охотно предоставляли. «Теперь настали трудные времена, – писал Риверс. – Им нечем расплатиться». Сам он был достаточно разумен, чтобы жить по средствам.

Он также описал свой визит в Виргинию. Он гостил у Джорджа Вашингтона, бывшего британского офицера, имеющего там обширные угодья. Вашингтон был тоже недоволен далекой родиной, но по другой причине. «Ему не нравятся правительственные ограничения торговли, особенно железом, которая принесла состояние его жене», – писал Риверс. Но более глубокое недовольство было вызвано состоянием западных рубежей. За воинскую службу Вашингтону пожаловали обширные земли на индейской территории. И вот теперь лондонское правительство, желая сохранить с индейцами мир, уведомило его о невозможности притязать на эти земли и выгнать индейцев. «Я знаю многих виргинцев, угодивших в такое же положение, – продолжал Риверс. – Они надеялись сколотить состояние на этих землях и теперь пребывают в ярости, хотя Вашингтон просит их набраться терпения».

Мастер был в целом согласен с британской позицией. Земли было полно и на востоке. Каждый год с родины прибывали тысячи переселенцев: англичан, шотландцев и ирландцев; они искали дешевых земель и обретали их. Вашингтону и его товарищам следовало смириться.

Однако второе письмо – от Альбиона – заставило его поволноваться.

Начиналось оно достаточно бодро. Джеймс был счастлив в Оксфорде. Высокий и ладный, он представлялся героем юному Грею Альбиону. В Лондоне же некий Уилкс писал статьи против правительства и был брошен в тюрьму, но тут ополчился весь город, и ныне Уилкс стал национальным героем. Это напомнило Мастеру суд над Зенгером времен его юности, и он был рад, хотя и не удивлен тому, что праведные англичане отстаивают свободу слова.

Но далее Альбион перешел к главному.

Британские финансы пришли в упадок. Годы войны оставили Британию с огромной империей, но и с огромными же долгами. С кредитами стало туго. Правительство старалось повысить налоги, какие могло, однако фискальное бремя англичан было тяжелее любого в Европе. Недавняя попытка ввести на юго-востоке налог на сидр спровоцировала беспорядки. Хуже того: получив обещание снизить некоторые земельные налоги, завышенные во время войны, парламентарии шумно требовали уменьшения, а не роста их числа.

Больше всего тратилось на Америку. Восстание Понтиака показало, что колонии по-прежнему нуждались в дорогих гарнизонах, но кто будет платить?

«И вряд ли можно удивляться тому, – писал Альбион, – что правительство вынуждено обратиться к американским колониям, которые до сих пор не платили почти ничего, с призывом принять участие в расходах на собственную оборону. Новая пошлина на сахар, введенная в прошлом году, покрывает лишь восьмую часть неизбежных издержек».

Мастер покачал головой. Сахарный акт минувшего года явился невразумительным сводом раздражающих установлений. Ньюйоркцы пришли в бешенство. Но это хоть было естественным шагом правительства, которому свойственно облагать пошлинами торговлю, и Мастер рассудил, что роптать не с руки.

«А потому, – продолжал Альбион, – было предложено ввести в колониях и гербовый сбор, который, как вам известно, здесь платят все».

Но Акт о гербовом сборе не утверждал торговую пошлину. Он утверждал налог. Сам налог был достаточно прост. Правительство получало плату за каждый официальный документ, каждый коммерческий контракт и все печатные материалы. Сумма была небольшая, но налог оставался налогом.

Если и существовало правило, понятное всем праведным англичанам, то это был запрет королю вводить налоги без согласия народа. А колонистов никто не спросил.

– Не очень-то умно со стороны королевских министров, – сказал Джон жене, – выбрать тот самый единственный, лучше прочих высчитываемый налог, который разгневает здешних заправил – купцов, издателей и юристов.

Когда первые слухи об этом предложении достигли Америки, в Лондон полетели многочисленные жалобы и петиции. Мэр Нью-Йорка Крюгер объявил, что городской совет не может позволить себе снабжать английские казармы дровами. «Пусть замерзают! – радостно сказал он Мастеру. – Небось задумаются!» Колонисты умеренных взглядов, которых придерживался и Джон Мастер, согласились с необходимостью изыскать деньги. «Но пусть этим займутся наши законные представители, ассамблеи в каждой колонии – свои», – предложили они. Бен Франклин считал, что колонии должны собрать конгресс и выработать единое решение. Правительство в Лондоне объявило, что дело будет рассматриваться год. Тем и кончилось, решил было Мастер, пока не дочитал письмо Альбиона.

Меня беспокоит Ваше последнее письмо, где говорится о консультациях между колониями и правительством, так как король поручил разобрать это дело премьер-министру Гренвилю. Гренвиль честен и дотошен, однако нетерпелив и временами упрям. Поэтому я должен предостеречь Вас и сообщить сведения из надежнейшего источника о том, что Гренвиль не намерен ждать каких-либо предложений от колоний. Акт о гербовом сборе станет законом к Пасхе.

И это, угрюмо подумал Мастер, будет сродни коту среди голубей. Но, снова и снова перечитав письмо, он решил, что поделать тут нечего и остается только пойти гулять с дочкой, как было обещано. Подумать можно и на ходу.

Найдя ее в кухне с Гудзоном, он велел ей одеться, а когда она премило спросила, можно ли пойти и Гудзону, улыбнулся и ответил:

– Разумеется, Эбби. Ему полезно размяться.

Гудзон был рад пройтись. Было ветрено и сыро, но, когда они дошли до Бродвея, солнце уже сияло вовсю. Джон предложил пойти в Боулинг-Грин, где Абигейл было место поиграть вволю, но она сказала, что лучше походит. Гудзон держался в паре шагов позади. Ему было отрадно видеть высокого красивого мужчину, который держит за руку свою кроху, и подмечать улыбки, с которыми их приветствуют встречные. Абигейл была одета в серый плащик и остроконечную шляпку в голландском стиле – подарок, которым она очень гордилась. На Мастере была коричневая домотканая куртка, скроенная, конечно, хорошо, но простенькая.

Если Джон Мастер стал одеваться просто, то Гудзон знал, что это не случайно. Несколько месяцев назад прошел слух о новом обществе лондонских денди. Они называли себя макарони^[33]. Они прошлись парадом по лондонскому Вест-Энду, и их экстравагантные шляпы с перьями и украшенные самоцветами шпагами произвели нешуточный скандал. «Что ни судно, то новая мода из Лондона, – предупредил друзей Джон. – Нам лучше поберечься». Для большинства населения Нью-Йорка, переживавшего трудные времена, такая показная экстравагантность была бы оскорблением, и ничем иным. «Не разрешайте домашним одеваться как макарони! – твердил Джон. – Не время нынче!»

Джон Мастер входил в группу местных ведущих производителей одежды и белья. В последние месяцы он отказался от любимых модных нарядов и ярких шелковых жилетов, при каждом выходе предпочитая надевать добротную домотканую одежду американского пошива.

Они дошли до церкви Троицы, и Джон решил, что можно и поворачивать домой, но крошка Абигейл заявила, что хочет пройтись еще. «Придется нести на закорках», – с улыбкой подумал Гудзон. Они вступили в бедный квартал, направляясь к Коммону. Гудзон усомнился в разумности этого. Он решил идти рядом. Чуть впереди находилась таверна Монтейна.

Там собралась немалая толпа – моряки, рабочие и мелкие ремесленники. Выпивали прямо у входа на улице. При виде столпотворения Абигейл неуверенно взглянула на Гудзона. Тот улыбнулся.

– Они тебя не обидят, – пообещал он.

– В молодости я часто захаживал в такие места, – бодро сказал Мастер. Едва же переступив порог, он заметил лицо, при виде которого воскликнул: – Да это же Чарли Уайт! – И, взяв Абигейл за руку, позвал ее: – Идем, Эбби, сейчас ты познакомишься с моим старым товарищем. – Заспешив через зал, он крикнул: – Чарли!

Гудзон успел отстать шагов на двадцать, когда стал свидетелем дальнейшего.

Чарли Уайт обернулся и уставился на Джона.

– Чарли! Еще не забыл меня? – (Чарли продолжал пялиться.) – Чарли, это моя дочурка Абигейл. Эбби, скажи «здрасте» моему другу мистеру Уайту.