Автограф

Беда и яблоки

Действительно, надо было спешить, поскольку с каждым часом, с каждой минутой, с каждой секундой не только они, но весь мир приближался к Бойне. Она началась через три с половиной месяца после Счастья. С какой лёгкостью человек готов схватиться за оружие! Дипломаты ведут переговоры, подписывают какие‑то важные документы, все призывают к мирному решению конфликта, но под этими энергичными усилиями подспудно лежит желание найти повод (который обычно не заставляет себя ждать) помериться силой. Какие‑то скрытые механизмы приходят в движение, и вот уже грохочут пушки, гибнут люди, и горе большим чёрным жирным пятном растекается по свету, оно ест глаза, и из них текут безутешные слёзы до тех пор, пока не превратятся в сухие строчки умных, и не очень умных, книг, на страницах которых умные, и не очень умные, учёные напишут про причины и предпосылки войны. Всё будет подробно и тщательно задокументировано. Школьники прилежно вызубрят эти все «во‑первых», «во‑вторых», их будущие дети будут бубнить под нос, готовясь к переводным экзаменам: «эрцгерцог Фердинанд был убит… ультиматум Сербии… война». Имена и названия могут быть другими, но сути это не меняет. Так будет продолжаться до тех пор, пока новые подспудные конфликты, наслоения различных кризисов, подковёрная борьба интересов и глупого тщеславия, алчности и страха, желание поиграть в маленькую «войнушку», вопреки выученным урокам, не приведут к новой Бойне. Трагедия, горе тысяч и тысяч людей. Зачем они соглашаются в этом участвовать? Ещё со времён Крестовых походов их – наивных, беспечных, покорных – обманывают правители, выдумывают для подвластных себе красивую благородную идею, чтобы заманить на бойню. Женечка впервые поняла, что не только незнание – её противник в борьбе против тяжелых недугов и смертельных болезней, но и война.

Митю призвали через месяц после венчания и направили в полевой госпиталь. Ему самому не терпелось применить полученные знания на практике. В новой военной форме, сшитой на заказ, он старался держаться солидно, но то и дело, не выдержав, начинал насвистывать марш Верди из оперы «Аида». Женечка с грустью смотрела на мужа.

– Ну как тебе твой муж в форме? – поинтересовался Митя, приосанившись и вытянувшись во фрунт. Женечка молчала.

– Что‑то случилось? – с беспокойством спросил Митя.

– Ничего. Ты просто такой весёлый, как будто в театр собираешься. Ненавижу войну! Ненавижу!

– Дорогая моя девочка, что я могу поделать? Запретить войну? Дезертировать? Закидать немцев яблоками? – с этими словами Митя приблизился к Женечке. – Я не хочу, чтобы ты грустила. Служба в полевом госпитале – прекрасная практика. Вспомни Пирогова! Кроме того, тебя за эти речи могут уличить в недостатке патриотизма, – уже серьёзно произнёс юноша.

Женечка сделала вид, что слова мужа подбодрили её, но про себя решила отправиться вслед за мужем на фронт.

Казалось, абсолютно всем вокруг для счастья и обретения смысла в жизни не хватало только войны: столько ликования, всеобщего подъёма, доходящего до экзальтации, Женечка и представить себе не могла. Родные, друзья, знакомые – буквально все в ажитации только и говорили про фронтовые новости, малейшие успехи на фронте воспринимались как проявление превосходства силы духа русских солдат в сравнении со всеми прочими. Неожиданно для себя Женечка оказалась в изоляции перед сплочённостью всех остальных. Даже у Маши она впервые не нашла полной поддержки. Та сказала, что понимает сестру, но если произошла несправедливость, то возможно и силой оружия защищать обиженных – своих братьев по крови. Женечка не стала спорить, поскольку от разговора с Машей её растерянность и недоумение только возросли. «Не может быть, чтобы все ошибались, одна я была бы права», – рассуждала Женечка, на что внутренний голос устало и в который раз отвечал ей: «Может, может». В любом случае, не в её силах было прекратить войну; значит, всё, что она может сделать – это быть рядом с мужем.

Женечка понимала, что без знаний и навыков никто её в полевой госпиталь или санитарный поезд не возьмёт. Поэтому мысль о поездке в Петербург для поступления в университет была отложена до лучших времён. Женечка решила, что самый короткий путь оказаться рядом с мужем – пойти на курсы сестёр милосердия. С началом войны от желающих попасть туда не было отбоя – девушки рвались внести свой вклад в грядущую победу. Были созданы дополнительные группы. Женечке повезло, поскольку в её группе занятия по оказанию первой помощи раненым проводил фельдшер Пётр Анисимович, прошедший и Крымскую, и Японскую войну. Он делился с ученицами своим опытом, стараясь подготовить к непростой военной реальности, в которой им придётся работать. Девушки уважали фельдшера за знания и обожали его захватывающие рассказы. Остальные преподаватели ничем особенным Женечке не запомнились. Через несколько месяцев ей наскучило слушать только про уколы, корпий, морфий и перевязки. Её тянуло в хирургическое отделение. В операционную учениц, разумеется, не пускали, но Женечка могла брать дежурства в послеоперационной палате. Конечно, самостоятельно дежурить она ещё не имела права, но помогать медсёстрам разрешали. Женечка относилась к себе строже самого строго начальства, не позволяя ни единой небрежности или невнимательности. Вскоре медсёстры, оценив её усердие, принялись учить её сложным перевязкам, объяснять назначение выписанных врачом препаратов, признаки возможных послеоперационных симптомов. Женечка всё записывала в толстую тетрадку и по несколько раз за день перечитывала и выучивала наизусть.

Настал день Митиного отъезда. Как полагалось, Женечка устроила прощальный обед для родных и друзей дома. Компания собралась тёплая, весёлая. Пили шампанское, звучали тосты за скорейшую победу, за здоровье Дмитрия и Верховного главнокомандующего. Пели песни под аккомпанемент гитары и рояля. Всё было как всегда, но за весельем в уголках улыбающихся губ, в часто отводимых в сторону глазах, в некоторой нарочитости смеха робко пряталась грусть расставания. На рассвете Митя уехал. Грусти уже незачем было скрываться, и она, в обнимку с беспокойством, полностью завладела Женечкиным сердцем. Спасением стали занятия на курсах и работа в больнице, переименованной теперь в госпиталь. Когда знаешь, куда и зачем идти – нельзя останавливаться и раздумывать, надо просто передвигать ноги, – говорила себе девушка.

На семейном совете было решено, что Женечке разумнее всего было бы пожить у Митиного дяди Бориса Львовича, в его уютном старинном деревянном доме с мансардой и садом недалеко от госпиталя, где находились Женечкины курсы. Сад поражал количеством развесистых яблонь и кустов крыжовника, малины, смородины – основных поставщиков душистого и вкусного варенья к вечернему чаю. Борис Львович слыл знатным садоводом, но к цветам был совершенно равнодушен, а вот яблоки, вслед за уважаемым А. П. Чеховым, почитал наипервейшим залогом здоровья, заставляя домашних каждый день съедать по две штуки. Ночами, лёжа без сна, Женечка слышала, как падают поспевшие яблоки с деревьев, а стоило приоткрыть окно – комната наполнялась чудесным ароматом антоновки, и вместе с ним приходило некоторое успокоение. Когда на столе вкуснейшее варенье, блюдо с яблочным пирогом, а где‑то в углу стрекочет кузнечик, не может в этом мире случиться никакая БЕДА, – успокаивала себя Женечка. Однако приближение серьёзных перемен чувствовалось в какой‑то особенной хрупкости осеннего утра, в сдержанной грусти прохладного вечера, в размытости солнечного света днём, в прощально склонённых под тяжестью ягод ветках рябины. Женечка стремилась укрыться от нарастающей тревоги в подготовке к занятиям на курсах, в хлопотах по дому, в домашней библиотеке за чтением книг. Чего тут только не было! В отдельном шкафу хранилась литература, собранная ещё дедом Бориса Львовича, военным врачом. Он оставил потомкам в наследство свой труд «Исследование органов живота» и пожелтевшие от времени тома с экслибрисами «Черемнин Павел Сергеевич». Они, главным образом, были посвящены военной истории, географическим открытиям и инженерии, но встречались и стихи Пушкина, Дельвига, Веневитинова. Несколько шкафов были отведены медицинской литературе, а в специальной стеклянной витрине хранились археологические находки, старинные монеты и грамоты. Женечке очень нравилось проводить свободное время, разглядывая какие‑то старые журналы, открытки, папки с вырезками из старых газет. Как‑то открыв наугад одну из книг о животном мире в Африке, она увидела подчёркнутые строчки и комментарии на полях, сделанные Митиной рукой. Книги, которые человек выбирает себе для чтения, могут рассказать о нём многое, пометки – и того больше. Если от Мити задерживались письма, и тоска рука об руку с вечерними сумерками прокрадывалась в сердце, Женечка шла в эту молчаливую комнату и листала книги в надежде найти другие пометки Мити. Для неё это времяпровождение превратилось в своего рода игру. Она старалась угадать, какие книги могли привлечь внимание мужа. Иногда ей это удавалось, и она радовалась, обнаружив там следы его карандаша – ещё одну ниточку, связывающую её с Митей.

Война продолжалась. Всё больше раненых в госпиталях, всё больше тревоги в разговорах людей. Никто уже не кричал возбуждённо: «Мы им ещё покажем, этой немчуре! Наш великий славянский мир не победить!». С каждым днём всё очевиднее становилось, что война – это надолго. В городскую больницу стали поступать раненые средней тяжести. Женечку же чем дальше, тем больше терзало чувство неудовлетворённости. Ей хотелось большего и быстрее. В конце концов, с помощью Бориса Львовича ей удалось получить разрешение присутствовать на операции перелома ноги. Женечка вошла в операционную с благоговением, с каким и в церковь не заходила. Она не знала, как перенесёт это зрелище, но знала, что необходимо как можно больше рассмотреть и запомнить. Через несколько минут Женечка забыла обо всём, сосредоточившись только на лаконичных командах хирурга, адресованных операционной медсестре. Эти двое работали чётко и слаженно. «Ни одного лишнего движения!» – восхитилась Женечка. Всё прошло успешно. Никаких потрясений и обмороков у неё не произошло. Дома она записала всё, что успела запомнить. Вечером за ужином Борис Львович, выслушав её отчёт о посещении операционной, предложил устроить девушку на только что открывшиеся дополнительные курсы хирургических сестёр. Женечка с энтузиазмом согласилась. Началась захватывающая, полная новыми впечатлениями жизнь. Несколько раз занятия проводились в прозекторской. Странное место не то, чтобы с гнетущей, а, скорее, ошарашивающей своей обыденностью атмосферой. Заурядность происходящего совсем не вязалась с великим таинством смерти, перед которым принято смиренно склоняться. Здесь же мёртвое тело было не более, чем учебный экспонат. Трём девушкам стало нехорошо, и их увели. Остальные выглядели не лучше покойника на цинковом столе. Женечку снова спасло от шока… любопытство: «а что там внутри?». Оболочка тела скрывала от взгляда Тайну – устройство человека. Механизм человеческого организма – вот что по‑настоящему занимало Женечкино внимание, а об остальном она просто старалась не думать. Книга Ж. Мальген «Руководство к оперативной хирургии» не покидала прикроватной тумбочки. Женечка читала и перечитывала её, если не спалось, до тех пор, пока практически не выучила наизусть.

Однажды Женечка вернулась из больницы и застала в доме переполох и тревогу. Дверь открыла заплаканная горничная, которая на недоумённые вопросы Женечки только безнадёжно махнула рукой в сторону столовой. Наспех скинув пальто и боты, Женечка пошла туда. За пустым столом она увидела Бориса Львовича. Он сидел неподвижно, обхватив голову руками. Заслышав её шаги, он поднял голову. По его лицу было видно, что он сильно расстроен. У Женечки упало сердце. «Митя?» – прошептала она, опускаясь на банкетку.

– Нет, нет, не Митя. Елена, – ответил доктор. – Она сбежала.

– То есть как, сбежала? Куда? Зачем? – растерянно спросила девушка.

– Пока мы не знаем. Она сбежала со своей подругой Ольгой, – ответил доктор, поправляя манжеты сорочки, одетой под пиджак.

– Я знаю Ольгу. Мы с ней вместе учились и даже какое‑то время общались… После гимназии она, кажется, пошла работать учительницей младших классов… Странно, не понимаю, – растерянно проговорила Женечка, безуспешно пытаясь совместить образ одноклассницы со словом «побег».

– Теперь стало ясно, как им удалось сесть в поезд. Билет покупала совершеннолетняя подруга, – Борис Львович вновь резко поддёрнул манжет, опять было скрывшийся в рукаве пиджака. – Вот, – он протянул Женечке листочек бумаги, на котором аккуратными буквами было написано следующее: «…мне всё невыносимо в этом городе: скучная учёба, каждый день одно и то же, ханжество и лицемерие, которое здесь называют «моралью». Между тем, где‑то кипит жизнь, рождается новое искусство, новые идеи и другое, более передовое представление о свободе, о смысле жизни. Почему же моя молодость обречена на увядание в этой провинциальной пошлости? Лишь бы никого не расстроить? Дядя, милый дядя, я люблю тебя и очень признательна тебе за всё, что ты дал мне в жизни, но быть «как все» для меня невыносимо и смерти подобно. Я надеюсь, что ты поймёшь меня и простишь. Я знаю, что в нашем побеге будут обвинять Ольгу, но она ни в чём не виновата! Она уговаривала меня закончить гимназию. Это я, не она, спланировала и организовала наш отъезд. Это я полгода бегала за ней. Умоляю, дядя, не думайте плохо об Оле. Она самый близкий мне человек. Я люблю её, а она меня. Этого не изменить. Я раньше никогда бы не подумала, что такое возможно, но оказалось, что я не такая, как другие. Мы не пропадём, не бойся. Я поступлю на сцену, а Оля будет преподавать. Через полгода моё совершеннолетие, и я смогу пользоваться маминым наследством. Не переживай за меня. Я обязательно дам о себе знать, когда чего‑нибудь достигну. Твоя виноватая, но счастливая Лена».

– Вот так. Не сберёг я её, не досмотрел, не сдержал обещание, данное её покойной матери, – безжизненным голосом произнёс Борис Львович и замолчал, как будто прислушиваясь к своим же собственным словам. Было очевидно, что он до конца не может осознать случившегося.

– Не знаю, чего Леночке не хватало? Зачем тайком бежать? – продолжал он размышлять.

– А знаете, она права, – сказала Женечка, всё более воодушевляясь. – Жизнь без цели, без желания вносить свой вклад в общественное благо… вообще, зачем тогда жить?!

Борис Львович в ответ раздражённо пожал плечами. – При чём тут общественное благо? Елена ещё не готова к взрослой жизни, она может попасть в опасную ситуацию. Ты, вообще, слышала, о чём она пишет? Она, понимаете, влюбилась, влюбилась в женщину! Понимаешь, в женщину! Как она додумалась до такого? Что себе нафантазировала? В богему решила поиграть! Благопристойная жизнь ей неинтересна, решила познакомиться с пороком! Какой стыд! Ведь у столичных творческих людей в моде кокаин и всякие другие непотребства, и это – общественное благо?

Женечка нахмурилась. Она как‑то совсем об этом не подумала и, надо признать, своего мнения на этот счёт у неё не было. Девушка ничего не знала об однополой любви, даже думать о таком не хотелось. Тем не менее, она попыталась найти в этом хотя бы что‑то положительное. – Борис Львович, пожалуйста, не волнуйтесь так. Елена не одна. Ольга старше её. Она хорошо училась, и вообще, никакие безумства за ней не наблюдались. Дай бог, Елене хватит ума…

– Ума?! – голос Бориса Львовича сорвался на крик, – умные люди не совершают подобных безумств и не скрывают от близких своих мыслей! Умные люди следуют своей природе, а не поддаются греховным соблазнам! Почему она не сказала об этом мне? Я‑то, дурак, наивно полагал, что она мне доверяет.

– Она боялась, что не сможет себя отстоять в споре с вами, что сломается. Елена сильно привязана к вам, уважает ваше мнение. Я точно так же не посвящала родных, кроме Маши, в мечту стать врачом. Я понимала, что очень их люблю, и мне будет трудно не поддаться на их увещевания, – сказала Женечка.

– Что делать? Что делать? – казалось, Борис Львович не слышал свою невестку, продолжая думать о своём.

– Мне кажется, надо узнать их адрес – возможно, родители Ольги что‑то знают – и написать Елене, что мы её любим и с уважением относимся к её решению. Если она пойдёт на контакт, мы не потеряем её, – Женечка постаралась придать голосу больше уверенности и решимости.

Неожиданно для неё самой, эти слова произвели впечатление на Бориса Львовича. Он резко встал со стула и твёрдой походкой направился к себе в кабинет.

– Я пошлю, пожалуй, телеграмму своим друзьям в столице. Попрошу навести справки или нанять частного сыщика, – обернувшись, уже более спокойно сказал Борис Львович. – Я не допущу, чтобы с Леночкой, с нашей девочкой, что‑то случилось. Не допущу. Ни за что.

Провожая взглядом Бориса Львовича, Женечка уже было вздохнула с облегчением – слишком уж тот разнервничался – как внезапно пришедшая мысль: «Что же будет, когда Митя узнает об исчезновении Елены?» – будто иглой кольнула сердце девушки. Было очевидно, каким ударом для него станет сумасбродство Елены.

«Загад не бывает богат» – гласит русская пословица. В точном соответствии с ней Женечке не удалось, как она планировала, уехать к мужу. Митя сам неожиданно вернулся в декабре. Тревога, которая подспудно железной хваткой сжимала сердце его молодой жены, отступила. И хотя Митю комиссовали из‑за проблемы с лёгкими, она не сомневалась в благополучном исходе лечения дома. Митя попал в зону газовой атаки, однако, к счастью, его задело только краешком, и они вдвоём с Борисом Львовичем уверяли Женечку в несерьёзности происшествия по причине крепости молодого организма.

Выяснилось, что Елена писала брату, и, хотя обратного адреса на конвертах не было, письма оставляли вполне благополучное впечатление о новой жизни сестры. Что же до всего остального, Митя сказал, что, хотя совершенно не понимает, что хорошего Елена во всем «этом» находит, но это её жизнь и, так или иначе, он уважает её выбор.

На какое‑то время прерванное войной семейное счастье вернулось. Молодые так же, как и раньше, читали друг другу книги по вечерам, рассказывали друг другу обо всём, что произошло за день, обсуждали планы на будущее. Ночью Женечка засыпала под смешные Митины истории, придуманные им на ходу. Он шептал их ей на ухо, и небольшие усики щекотали ей щёку. Женечка притворялась рассерженной, но на самом деле как это было прекрасно! Огорчало лишь одно – Митино состояние пока не позволяло им большей близости, но «какое счастье, проснувшись ночью, почувствовать рядом мужа», – думала Женечка. «Он жив, он теперь мой, только мой!». Временами Митя просыпался и, чтобы не разбудить жену, шёл в соседнюю комнату. Женечка слышала его шаги, приглушаемые ковром – он почти беспрерывно ходил по комнате, останавливаясь только затем, чтобы прикурить ещё одну сигарету, после чего заходился приступом кашля. Иногда его хождение продолжалось до рассвета, когда он, измученный, возвращался в постель и забывался тяжёлым сном. На все встревоженные расспросы жены Митя лишь улыбался и убеждал Женечку, что ему становится лучше. Действительно, лечение кумысом, забота и уход домашних оказывали своё благотворное влияние. Однако постепенно Женечка стала ощущать непонятное беспокойство, сумрачная тень которого нет‑нет да пробегала по лицу мужа; оно заполняло собой молчаливые тяжёлые паузы в их разговорах, превращаясь в невидимую преграду между ними. Женечка никак не могла найти объяснения происходящему. О войне муж ей почти ничего не рассказывал; между тем, она подмечала происшедшие в нём перемены. Он старался выглядеть беззаботно, но Женечка чувствовала какую‑то его подавленность, то ли от усталости, то ли от пережитого на фронте. Кроме кашля у Мити случались сильнейшие приступы мигрени, и тогда он, не двигаясь, часами молча лежал на кровати, не в силах пошевелиться.

Однажды Женечка услышала через полупретворённую дверь, как Дмитрий с усилием, словно погибая под тяжестью произносимых слов, что‑то втолковывал Борису Львовичу о грядущей неизбежной Катастрофе, нежелании солдат воевать, массовом дезертирстве на фронтах и беспомощности командования. Что ответил ему Борис Львович, Женя не слышала, но затем вновь послышался Митин взволнованный голос: «Дядя, вы не представляете, на что мы, современные люди, способны! Кажется, нет такого зверства, которое человек не мог бы совершить! Мы оперировали по 12 часов в день, а искорёженные тела всё несли и несли. Зачем всё это? Кому это нужно? Никто ни во что не верит, за что воюем – не знаем! Солдаты бегут с фронта! Это конец».

– Человек не только на зверства способен, но и на героизм во имя служения Отечеству, – возразил доктор.

– Да кому он нужен, героизм на этой Бойне! Живые тела превращают в пушечное мясо. Кто больше убил, тот и герой?

– Митя, не нам об этом судить. Мы не политики, мы многого не знаем, но мы врачи! Что бы мы ни думали о происходящем, мы должны лечить и спасать. Всегда, в любых условиях.

– Лечить и спасать… Дядя, я убил человека. Не в бою, а просто… Мы везли на двух подводах из штаб‑квартиры Красного Креста медикаменты. Телега, в которой я ехал, вырвалась вперёд. Шедшая следом попала под обстрел. Казалось, мы проскочили. Кроме меня в телеге были две сестры милосердия. Вдруг я увидел немецкого сержанта, который на секунду высунулся из‑за кустов, чтобы лучше прицелиться, так мне показалось. Я успел выстрелить раньше него. Он упал. Перестрелка продолжалась где‑то позади нас. В части не хватало винтовок, и мне пришлось подойти к убитому, но дело даже не в этом – мне нужно было непременно его увидеть. Маленький, щупленький, немолодой человек. У него было растерянное выражение лица и не было винтовки! Он оказался безоружен! То, что я принял за нее, было лишь самодельной удочкой. Рядом валялся железная банка с червями. Я полез к нему в карман за удостоверением. Немец, оказалось, родился 26 июня 1873 года, как и мой покойный отец! Один раз во сне я опять попал в тот день, и… у убитого мною сержанта было лицо моего отца. Я смотрю на фотографию отца, а вижу того, убитого. Дядя, как мне теперь жить с этим? Как мне возвращаться на фронт? Я не хочу, не могу убивать! Когда я сказал об этом главврачу, он обозвал меня молокососом и трусом. Ты тоже считаешь меня трусом, да?

– Нет, конечно, нет. Однако, Дмитрий, как ни прискорбно, но это война. На войне есть присяга, приказ и долг. Ты думал, что будет, как на параде? Я понимаю, тебе тяжело, но ты не заставишь меня перестать восхищаться нашими солдатами и офицерами, которые в таких условиях продолжают сохранять верность царю, отечеству и воинскому долгу. Если бы ты не опередил того солдата, то наши раненые не получили бы медикаменты, одеяла и прочее. О них подумай. Не мы начали эту войну.

– А кто начал? Те, кто начал, сидят в тёплых кабинетах, по‑прежнему отдавая приказы, и… – Митя закашлялся – я не смогу, я не хочу больше убивать… я врач! – прохрипел молодой человек, заходясь в кашле. Дядя накапал какое‑то лекарство и протянул ему стакан.

– Тише, дорогой, тише. Успокойся, тебе нельзя волноваться. Так устроен мир – в нём всегда были и будут войны, как бы отвратительны они ни были. И на войне выживает только тот, кто успел сделать выстрел первым. Тебе повезло – ты успел, – Борис Львович мгновенно замолчал, увидев в дверях Женечку. «Почему ему нельзя волноваться? Почему именно сейчас его кашель беспокоит Бориса Львовича? Обычно он относится к нему спокойно», – удивилась про себя девушка. «Значит, Митя тоже, как и я, против войны! – с облегчением подумала она, – а я‑то боялась вновь заговорить об этом. Только бы Митю не отправили обратно на фронт. А о какой катастрофе он говорил?».

Женечка тихонько пересекла комнату и подошла к мужу. Митя лежал на оттоманке, бледный, с закрытыми глазами. Женечка легонько сжала его руку. «Ты слышала?» – не открывая глаз, тихим голосом спросил Митя. «Да» – так же тихо ответила жена. «Осуждаешь?» – «Нет, дорогой. У тебя не было выбора. И ты не трус, ты врач». Борис Львович взял Митю за руку и проверил пульс, покачал головой, затем обнял Женечку за плечи и слегка подтолкнул её к двери. «Всё хорошо, ему нужен покой. Это нервы, это пройдёт» – успокаивал он.

Казалось, что старый доктор прав. Через месяц Митя заметно порозовел, прибавил в весе, приступы кашля, хотя и сохранялись, не бывали продолжительными. Мигрени ещё продолжали изводить молодого человека, но случались всё реже. Митя смог даже подменять дядю на домашнем приёме, когда тот уходил в госпиталь. Женечка по‑прежнему увлечённо занималась на курсах, однако рассказ Мити о тревожной ситуации на фронте не забылся. Если раньше Женечка радовалась за каждого раненого или больного, которого удавалось врачам вылечить и выходить, то теперь мысль о том, что все усилия врачей приводят лишь к тому, что их отправляют снова на Бойню, не оставляли её. «Мы лечим, они убивают. Мы лечим, они убивают. Мы лечим, чтобы их убили здоровыми? Они лечат, мы их убиваем. Врачи на стороне Жизни. Они или мы – те, кто поднял оружие – на стороне Смерти» – размышляла Женечка, и горькие слова мужа уже не вызывали в ней удивления. Эту тему супруги по‑прежнему обходили молчанием, но теперь оно приобрело совсем другое качество – наполнилось пониманием без слов, благодарностью и повзрослевшей вместе с ними любовью.

Между тем, жизнь продолжалась. В их молодой семье стали складываться свои традиции, свой распорядок. По воскресеньям они навещали Женечкиных родных. Как бывало в детстве, Женечка первым делом взбегала по лестнице в комнату Маши, садилась рядом с ней и рассказывала обо всём, что произошло за неделю, и особенно подробно – про то, чему учили на курсах. Маша, как всегда, серьёзно выслушивала сестру, восхищаясь каждым, даже малюсеньким, Женечкиным успехом. «Человек – это совершенная система, познание которой далеко от завершения», – важно рассказывала Женечка Маше, наслаждаясь впечатлением, которое эти слова производили на сестрёнку. «Нужно иметь смелость, чтобы лечить людей». Знаешь, кто это сказал? – продолжала Женечка. Маша отрицательно мотнула головой. – Великий физиолог И. Сеченов, – сама на свой вопрос ответила Женечка, – и я клянусь тебе, что стану смелой. Маша широко раскрытыми глазами восхищённо смотрела на Женечку, одновременно надеясь, что тяжёлых испытаний, проверяющих клятву на прочность, не случится.

Маша, в свою очередь, показывала сестрёнке свои работы и делилась домашними новостями. Однажды Женечка застала Машу в задумчивом и рассеянном настроении. Она слушала сестру с меньшим интересом, чем всегда. Женечка забеспокоилась – такой Маша бывала редко. На её вопрос сестрёнка молча протянула ей письмо, в котором твёрдым, красивым официальным почерком было написано приглашение принять участие в благотворительной выставке и аукционе «предметов самодеятельного искусства» в пользу раненых.

– Ну, и? – удивлённо спросила Женечка.

– Я не знаю, соглашаться ли? Это всё Варя. Она возглавляет организационный комитет. А Андрей Галактионович (теперешний учитель Маши по рисованию) говорит, что продавать ещё рано – пригодится для будущих выставок. Да и неподходящее это место – вешать картины среди шкатулочек, вязаных шарфов, носков, кисетов для табака и прочей мелочёвки, – со вздохом произнесла Маша.

– Так, ладно. А сама‑то ты как считаешь? Ты бы хотела? – спросила Женечка.

– Наверное, хотела бы, но Андрей Галактионович не советует.

– Ну и бог с ним, с Андреем Галактионовичем. Главное, что ты сама этого хочешь.

– Андрей Галактионович – профессор, член Академии Художеств, – благоговейно произнесла Маша.

– Ну и что? Ты – художник, тебе и решать. Твои картины приносят радость всем, кто их видит, но видят‑то их только несколько человек. А тут их увидит много народу, и все получат удовольствие, не сомневайся.

– Ты правда так думаешь? – произнесла нерешительно Маша.

– Разумеется! Что с тобой? Это Андрей Галактионович тебя напугал? Я поговорю с ним! – раздражаясь всё больше и больше, воскликнула Женечка.

– Нет, нет, не надо! Это не он, это я трусиха, – грустно ответила Маша.

– Что? Это ты‑то трусиха? – возмутилась Женечка и осеклась. Она поняла, что Маша действительно боится. Боится людского приговора. Все эти годы она рисовала, не задумываясь о том, как её рисунки воспримут зрители, ведь родным нравилось всё, что она делала. Впервые Маше представилась возможность показать свои работы совершенно чужим людям. Её рисунки – это же она сама, её душа. Выставить их напоказ сродни прилюдной исповеди. Женечка задумалась. Ей вдруг так захотелось, чтобы её восторг от Машиного творчества разделили как можно больше зрителей; чтобы Маша получила свою долю заслуженного успеха; чтобы все узнали, какая она талантливая, необыкновенная; чтоб больше никто не смотрел на неё с нескрываемой жалостью, когда Маша, опираясь на костыли, заходит в церковь или садится в экипаж.

– Мне кажется, что тебе надо попробовать, – наконец решительно сказала Женечка. – В твоих рисунках так много радости, света! Почему бы тебе не поделиться этим с другими? Если кому‑нибудь они дадут повод для улыбки, что в этом плохого? Да и цель ярмарки благородная. Хочешь, я помогу тебе в отборе картин?

Маша кивнула, и сёстры пошли разбирать сложенные у стены мастерской холсты.

Всё произошло так, как надеялась Женечка. Шесть из девяти рисунков, отобранных сёстрами, приобрели посетители ярмарки. Варя, со своей стороны, постаралась разместить их на самом видном месте. Некоторое время Женечка наблюдала за лицами посетителей, задерживающих взгляд на рисунках. Они смягчались, и лёгкая улыбка пробегала по губам. Да и как могло быть иначе, если, будь то кот, задумчиво смотрящий на падающий за окном снег, или свежий букетик фиалок в простенькой вазочке на старой потёртой скатерти – если все эти незамысловатые сюжеты были пропитаны такой любовью к миру, такой радостью бытия, что сердце не могло не отозваться и не преисполниться ответным чувством.

Машу, несмотря на ворчание Андрея Галактионовича, этот маленький успех окрылил, и она старательнее прежнего принялась работать над техникой.

В будни за ужином, когда за овальным столом в гостиной собиралась семья и двое‑трое коллег, Борис Львович, владевший четырьмя языками, делился последними новостями из мира медицины, почерпнутыми из зарубежных журналов. Эти обсуждения иногда сопровождались долгими дискуссиями. Женечка понимала не всё, но слушала с интересом «профессуру» – так гостей называла кухарка Глаша. Через какое‑то время неизбежно разговоры с медицины перескакивали на события на фронте, потом на парламентские выборы в Думу. Бывало, что кто‑то из гостей, приняв на грудь две‑три рюмки вишнёвой настойки, начинал яростно спорить на повышенных тонах, и тогда Митя садился за рояль и играл всё подряд: классику, модные шлягеры и романсы. Глаша вносила зажжённые свечи: Борис Львович не спешил проводить у себя в доме электричество, хотя на телефон всё‑таки согласился. Комната наполнялась тёплым мерцающим светом, пахло мёдом, Глашиными пирогами с капустой и шанежками с курагой. Опять‑таки, в такие минуты призраки Катастрофы ретировались перед дружеской тёплой атмосферой, и вновь легко верилось в перемены к лучшему, в окончание войны, в укрепление свобод и прав в стране, во всеобщее замирение, в торжество справедливости. В такие моменты Женечка была близка к тому, чтобы корить себя за излишний нигилизм.