Антонио шёл, как безумный, повинуясь безмолвной своей путеводительнице. Она привела его в глубокую уединённую долину и внезапно слилась с её мраком. Всё было тихо, ничто не шевелилось… Наконец земля под ним вздрогнула… Яркие огни стали вылетать из неё одни за другими; вскоре наполнился ими воздух: они метались около Антонио, метались миллионами; но свет их не разогнал тьмы, его окружающей. Вдруг пришли они в порядок и бесчисленными правильными рядами окружили его на воздухе. „Готов ли ты?“ – вопросил его голос, выходящий из-под земли. „Готов“, – отвечал Антонио.

Огненная купель пред ним возникла. За нею поднялся безобразный бес в жреческом одеянии. По правую свою руку он увидел огромную ведьму, по левую такого же демона. Как описать ужасный обряд, совершённый над Антонио, эту уродливую насмешку над священнейшим из обрядов! Ведьма и демон занимали место кумы и кума, отрекаясь за неофита Антонио от Бога, добра и спасения; адский хохот раздавался по временам вместо пения; страшны были знакомые слова спасения, превращённые в заклятия гибели. Голова кружилась у Антонио; наконец прежний свист раздался; всё исчезло. Антонио упал в обморок, утро возвратило ему память, он взглянул на Божий мир – глазами демона: так он постигнул тайну природы, ужасную, бесполезную тайну; он чувствовал, что всё ему ведомо и подвластно, и это чувство было адским мучением. Он старался заглушить его, думая о Марии.

Он увидел Марию. Глаза её обращались к нему с любовию; шли дни, и скорый брак должен был их соединить навеки.

Лаская Марию, Антонио не оставлял свои кабалистические занятия; он трудился над составлением талисмана, которым хотел укрепить своё владычество над жизнью и природой: он хотел поделиться с Марией выгодами, за которые заплатил душевным спасением, и вылил этот перстень, впоследствии послуживший ему наказанием, быть может лёгким в сравнении с его преступлениями.

Антонио подарил его Марии; он ей открыл тайную его силу. „Отныне нахожусь я в совершенном твоём подданстве, – сказал он ей: – как всё земное, я сам подвластен этому перстню; не употребляй во зло моей доверенности; люби, о люби меня, моя Мария“.

Напрасно. На другой же день он нашел её сидящею рядом с его соперником. На руке его был магический перстень. „Что, проклятый чернокнижник, – закричал дон Педро, увидя входящего Антонио: – ты хотел разлучить меня с Марией, но попал в собственные сети. Вон отсюда! жди меня в передней!“

Антонио должен был повиноваться. Каким унижениям подвергнул его дон Педро! Он исполнял у него самые тяжёлые рабские службы. Мария стала супругою его повелителя. Одно горестное утешение оставалось Антонио: видеть Марию, которую любил, несмотря на ужасную её измену. Дон Педро это заметил. „Ты слишком заглядываешься на жену мою, – сказал он. – Присутствие твоё мне надоело: я тебя отпускаю“. Удаляясь, Антонио остановился у порога, чтобы ещё раз взглянуть на Марию. „Ты ещё здесь? – закричал дон Педро: – ступай, ступай, не останавливайся!“

Роковые слова! Антонио пошёл, но не мог уже остановиться; двадцать раз в продолжение ста пятидесяти лет обошел он землю. Грудь его давила усталость; голод грыз его внутренность. Антонио призывал смерть, но она была глуха к его молениям; Антонио не умирал, и ноги его всё шагали. „Постой!“ – закричал ему, наконец, какой-то голос. Антонио остановился, к нему подошёл молодой путешественник. „Куда ведёт эта дорога?“ – спросил он его, указывая направо рукой, на которой Антонио увидел свой перстень. „Туда-то…“ – отвечал Антонио. „Благодарю“, – сказал учтиво путешественник и оставил его. Антонио отдыхал от полуторавекового похода, но скоро заметил, что положение его не было лучше прежнего: он не мог ступить с места, на котором остановился. Вяла трава, обнажались деревья, стыли воды, зимние снега падали на его голову, морозы сжимали воздух, – Антонио стоял неподвижно. Природа оживлялась, у ног его таял снег, цвели луга, жаркое солнце палило его темя… Он стоял, мучился адскою жаждою, и смерть не прерывала его мучения. Пятьдесят лет провёл он таким образом. Случай освобождал его от одной казни, чтобы подвергнуть другой, тягчайшей. Наконец…»

Здесь прерывалась рукопись. Всего страннее было сходство некоторых её подробностей с народными слухами об Опальском. Дубровин нисколько не верил колдовству. Он терялся в догадках. «Как я глуп, – подумал он напоследок: – это перевод какой-нибудь из этих модных повестей, в которых чепуху выдают за гениальное своенравие».