Свет и тени русско-японской войны 1904-5 гг.

VII. Отступление от Вафангоу

Харбин, 25-е июня 1904 года.

Вот я снова в цивилизованном городе, в том самом славном Харбине, который месяца три назад казался мне дырой и захолустьем. Так-то все относительно в жизни. Но после лагерной жизни, когда приходилось спать и на земле, питаться скоро приедающимися консервами, сидеть на жердочках или ящиках, в самом лучшем случае на разваливающихся стульях, писать при свете задуваемой ветром свечи, в мокрой, колыхающейся палатке, при постоянном ожидании тревоги, – оказаться во втором этаже теплого каменного дома, за письменным столом, при керосиновой лампе, сидеть на венском стуле и писать на атласном бюваре, хотя бы и чужом, – это переход более резкий, чем перелететь из деревни в Париж, – но такова моя судьба, что мне все время приходится летать. Мне оказалась надобность заехать в наши госпиталя в Тьелине, Каюяне, Гунчжулине и Харбине, и я, повернувшись в Ляояне, укатил на север, хотя каждый день ожидался бой на юге. Я поехал туда, где начальство меня признавало нужнее. Но едва я добрался до Харбина, как в Дашичао вспыхнула эпидемия дизентерии, и Давыдов сегодня телеграфирует, что я нужен на юге. Александровский меня однако еще не вызывает, и я надеюсь доделать здесь свои дела.

30 июня 1904 года.

Ты удручена, что все наши потери ни к чему, что нас «все-таки оттеснили». Не знаю, есть ли это общепринятое выражение о результате Вафангоуского боя, ибо газет я не читаю, но не такое осталось у вас впечатление.

– Vous n'avez pas gagné la bataille, parce que vous ne l'avez pas voulu, – сказал Chemineau, – один из французских военных агентов, и сказал то, что вам всем здесь кажется.

Не то чтобы кто-нибудь изменил интересам родины, а по-видимому дальнейшее наступление считалось для вас невыгодным: мы могли быть окружены; или что-нибудь в этом роде.

Во всяком случае, мы фактически наступали, левый фланг наш брал позицию за позицией, японцы отступали и только направо вас теснили, – когда было приказано отступать. Никто не понимал такого распоряжения командира корпуса, солдаты спрашивали: «Да зачем же мы отступаем, ваше благородие?» – и не слушались, – им приходилось трижды повторять приказание. Казалось, если бы наш левый фланг окончательно опрокинул правый – неприятеля, то мог бы ударить в его левый и, тем выручив наш правый, – выиграть сражение. Таковы мысли штатского, – конечно, более трудно выполнимые на деле, чем в письме, особенно если принять во внимание, что вся линия боя была растянута верст на одиннадцать.

Но что вы говори, а отступление есть вещь крайне тяжелая, особенно когда приходится поворачивать спину неприятелю в двух или трех стах шагах от него, и наибольшие потери ваши приходятся именно на отступление.

– Из вас бы никто живым не вернулся, – говорят солдатики, – если бы японцы хорошо стреляли.

Из ружей они стреляют плохо, но тоже заваливают свинцом, из орудий – метко, кажется, с помощью сигналов китайцев, которые, говорят, делают им знаки, то руками, то ветками деревьев. Кроме того, местность им отлично известна, они знают расстояние до каждой нашей позиции и могут стрелять, хоть без прицела. На их сопках стоят столбы с дощечками, на которых нарисованы очертания наших гор и отдельные опознавательные точки, с точным обозначением расстояния, так что им остается только стоять и расстреливать наши баттареи.

Продолжаю свою бесконечную повесть о Вафангоу.

Итак, мы шли из Вафангоу с отступающими стрелками, которые двигались под орудийным огнем, как на параде. Мой последний раненый, Шестопалов, был ранен в позвоночник, ноги его были совершенно парализованы, и он был тяжел, точно весь из свинца: мы с трудом несли его вшестером. Скоро мне подвели откуда-то лошадь, и я поехал, продолжая следить за теми ранеными, которых несли, так как истомленные солдатики несли через силу. Приходилось останавливаться и перевязывать или подбирать раненых. Так, один доплелся до фанзы и оттуда взывал о помощи: он был перевязан, но не мог идти дальше, и боялся, что его забудут в его фанзе. Его посадили на мула, но дальше мне пришлось опять отдать свою лошадь одному раненому в ногу, перетянутому выше раны полотенцем.

День был жаркий, и во рту у меня так пересохло, что язык казался куском люфы, сильно царапавшим нёбо. Тогда я отбросил предразсудок о сырой воде и попивал у солдатиков из их фляг по глотку, то у того, то у другого, – чтобы не лишить и их необходимой влаги. В одной деревне какой-то китаец угощал нас студеной водой и, чтобы мы пили ее с доверием, говорил: «Знаком, знаком».

Где-то на пол-дороге мой Гакинаев мне привел еще лошадь, и я, сдав носилки с ранеными полковому лазарету, который мы нагнали на стоянке и с которым я некоторое время шел потом вместе, причем через речку они перевезли меня на двуколке, – поехал один вперед, так как Гакинаев отдал свою лошадь тоже раненому.

Дальше я нагнал Ф., офицера, состоящего при иностранцах, который рассказал мне, что когда на левом фланге был получен приказ об отступлении (он дошел туда приблизительно часа через два после того, как станция, пришедшаяся на правом фланге, была уже очищена), он поехал на станцию один, чтобы узнать положение дел, и в леску около станции наскочил на японцев, которые по нем стреляли, и он спасся только благодаря быстроте своего полукровного коня. По времени (тотчас после грозы) это было как раз тогда, когда обстреливали наш, вернее уж мой, перевязочный пункт по другую сторону станции. Вероятно, японцев было тут мало, а то бы нам не уйти было от них.

Еще дальше нагнал я одного капитана генерального штаба. Мы мило с ним беседовали, когда он вдруг окликнул офицера в бурке, скакавшего в стороне от нас, но нам на встречу.

– Есаул Матвеенко, по какому праву вы позволяете себе распоряжаться чужими лошадьми и дали моего коня?.. – следовало неприятное объяснение, и я отъехал.

Войска тянулись непрерывной нитью; впереди виднелся белый китель командира корпуса и светлое пятно его штаба. Я увидал красный крест и подъехал, думая, что это один из ваших отрядов. Оказалось, что это 34-й волк несет за флагом Красного Креста своего раненого командира Дуббельта. (Сегодня как раз, несмотря на тяжесть полученных ран, значительно поправившись, он уезжает на Кавказ из Харбина, где лежал в Дворянском госпитале).

Дорога становилась все труднее, местами артиллерия совершенно закупоривала путь, быстро надвигалась темнота. В поисках за проездом я уже в совершенную темноту наткнулся на казаков.

– Я прилеплюсь теперь к вам, – сказал я офицеру в бурке, от которого видел одни очертания, – а то совсем потеряю дорогу.

– Отлично, мы тоже ищем, как проехать, – ответил мне приятный голос, сразу располагающий в человеку. Мы поехали рядом и разговорились.

– Не понимаю, – сказал мой спутник, – почему Красный Крест так рано уезжает с поля битвы, а не убирает раненых? Это – прямая его задача.

– Оттого, – говорю, – что на него все еще смотрят как на обоз, и приказывают ему отступать вместе с ним, но он не весь отступил, и вот вы едете с ним рядом. Меня тоже просили уйти с моего перевязочного пункта, но так как я имел право располагать собой, то и остался.

Я рассказал ему, как было дело, а он – о том, что, испросив разрешение у своего начальства, поехал после отступления с казаками на правый фланг и вывез оттуда оставшихся на позициях 50 раненых.

– И вот, представьте, мне нужна была для них лишняя лошадь, и попалась лошадь капитана генерального штаба (имя рек), я и взял ее, а он потом встретил меня и стал разносить, грозить… Ну, да Бог с ним!

– А как ваша фамилия, – спрашиваю.

– Есаул Матвеенко.

Интересное совпадение и поучительный контраст!..

Я расстался с его приятным голосом, говорившим как-то особенно ровно и покойно, в Вандзялине и поехал в темноте искать Красный Крест. Данные мне указания привели меня в военный госпиталь, но я так был утомлен и было так темно и поздно, что я решил тут и переночевать. Меня отпоили чаем, дали закусить консервами солонины (моя первая еда в этот день, и я стал так неудержимо дремать, разговаривая с милыми товарищами, что решился откровенно сесть в угол, и на стуле заснул. Меня разбудил один военный врач, который свел меня в соседний госпиталь (его – был переполнен), где мне дали носилки и чье-то пальто, и я под открытым небом заснул мертвым сном. Часа через полтора, много два, словом – в четвертом часу утра, чуть брезжило, меня разбудили: пора было укладывать носилки, госпиталю было приказано свернуться и отступать. Добрые сестры, частью знакомые, были уже на ногах и отогрели меня чаем и дружелюбным приемом, и я, когда посветлело, пошел искать свои отряды.

IX. После Вафангоу

4-ое июля 1904 г.

Снова сижу в вагоне и возвращаюсь на юг. Чтобы до-ехать до Ляояна, я воспользовался любезностью полковника Н. и занял место в его вагоне ИИ-го класса. Это представляет громадные удобства по нынешним временам, так как расстояние в каких-нибудь 60 верст от Мукдена до Ляояна, теперь требует до суток времени. Сейчас мы стоим на последней станции перед Ляояном и стоим уже бесконечное число часов, хотя нам с пол-часа тому навал дали уже третий звонок. Остановки эти объясняются тем, что в Ляояне происходит выгрузка войск и интендантских грузов, и станция не может нас принять. А здесь уже скопилось поезда три, если не четыре. Очень возможно, что на оставшиеся верст 30 у нас уйдет еще весь день, и что вас в конце концов еще не довезут до Ляояна, а на часок, другой, остановят у закрытого семафора. Ты понимаешь, как от этого должны страдать бедные солдаты, которыми полны все эти поезда, как трудно рассчитать при этой системе, где и когда их можно будет кормить, так что они целыми днями остаются без еды или получают свой обед в 2–3 часа ночи. Единственное спасение, если в поезде у них походная кухня. Мне же, когда б не любезность полковника, пришлось бы тоже и голодать, и проводить ночь в переполненном вагоне III-го класса. Теперь же я сладко спал на мягком диване и с чистыми простынями. Полковник отлично говорит, как будто все знает, и мне было крайне интересно все, что он сообщал: о Мукдене и Ляояне, их взаимных отношениях, которым приписываются и, как видно из его слов, несправедливо, многие из наших бед; о способностях того и другого из деятелей; о ходе и конце нашей кампании. Он не сомневается в нашем успехе, считает, что Япония будет раздавлена на много лет, что она уже проиграла войну благодаря собственным ошибкам, не менее крупным и многочисленным, чем наши. На-днях она высадила последние свои две дивизии (теперь он считает у них 250 тысяч) и больше сформировать армии не может, так как у них нет офицеров. Что мы выиграли первую половину кампании – доказывается и всеми оптимистами; так как японцам не удалось сделать того, на что они рассчитывали: ни Артура, ни Ляояна, ни Мукдена они не взяли и нигде дороги не разрушили, так что дали нам подвезти порядочное количество войск. План их, как говорят, был: взять Артур (это они могли сделать 27-го января пятью тысячами человек беспрепятственно) и сильно укрепить его; затем взять Владивосток и тоже укрепить, а затем засесть в Корее, из которой нам пришлось бы выбивать их в течение пяти лет. С этой точки зрения они, разумеется далеки от успехов.

Под Вафангоу мы имели дело с противником вдвое нас сильнейшим, что узналось лишь поздно, или изменилось за ночь между 1-м и 2-м июня. Между тем, у нас все были убеждены, что японцы превосходили вас всего какими-нибудь тремя тысячами.

Должен признаться, что отсутствие единства управления боем меня тогда же поразило. Я всегда воображал, что командир корпуса или другой военачальник, руководящий сражением, составляет центр самой интенсивной распорядительной работы; я думал, что к нему и от него безостановочно летят гонцы с донесениями и распоряжениями, что он ежесекундно знает, что творится на любом конце поля брани, – на деле же получается впечатление, что каждый за себя, а за всех – один Бог. Думаю, что и тебе должно было так показаться из того, что я раньше писал о Вафангоу, – слухов же передавать даже не решаюсь.