Волга-матушка река. Книга 1. Удар

Лиса была сражена насмерть. Орел лежал, раскинув крылья, припав грудью к травам. Он, тяжело дыша, то приподнимал, то опускал гордую голову с белыми наглазниками и с такой ненавистью смотрел на подошедших, что даже шоферу стало страшновато.

– Разорвал бы нас на клочки, волю дай, – проговорил он.

– Да. Сила в нем могутная, – согласился Иван Евдокимович и шагнул было к орлу, чтобы лучше рассмотреть его, но Аким Морев преградил дорогу:

– Хотите, чтобы он когти в вас всадил?

3

Солнце взошло и палило так, что в машине пришлось открыть дверки, и все равно было душно и угарно от запаха трав, которые, казалось, поджаривались на гигантских сковородках.

Впереди уже лежали Сарпинские степи, ровные, как море в тишь, только временами попадались пригорки и выдутые ветрами огромные песчаные котлованы, заросшие травой-колючкой – лакомой пищей верблюда. Здесь вид степей был уже иной, чем на Черных землях. Там все покрыто разноцветными коврами, здесь почти всюду житняк и седой ковыль. Но все такое же безлюдье – ни человека, ни подводы, ни встречной машины… Только степи, седой ковыль, пожелтевшие травы в низинах, жаркое солнце, удушливый запах полынка и миллиарды бугорков-могильников, созданных сусликами.

– Отметьте в своей памяти, Аким Петрович, – проговорил Иван Евдокимович, опять став собранным и сосредоточенным, – там, где ковыль, обычно целина и земля хорошая. В этих степях, понимаете ли, пасти бы неисчислимые гурты овец, стада коров, табуны коней, разводить бы хлопок, выращивать бы чудесный рис: солнца-то сколько, охапками хватай. Воды, водички бы сюда. Заметьте еще, мы с вами едем по левую сторону бывшего русла Волги – будущего канала Волга – Черные земли. Представьте себе, что будет через пять или десять лет. Водой – жизнью степей – заполнятся все озера, котлованы, вода хлынет по оросительной системе на поля, разработанные электротрактором. Все оживет от прикосновения человеческой руки.

– Возвышенно говорите! – досадуя на то, что так много зря пропадает здесь земли, воскликнул Аким Морев.

– И уверенно, – подтвердил академик.

Часа через два, когда спидометр показал, что от Астрахани отмерено двести семьдесят километров, на пути снова попался огромный песчаный котлован.

– Кстати, попьем, а то на озере вода неважнецкая, – посоветовал Иван Евдокимович. – Да и с собой бы захватить. У вас есть посуда? – спросил он у шофера.

– Имеется, – с живостью и хитрецой ответил Федор Иванович. – И для воды и для особой влаги.

– Особой-то влаги пока трудно достать. Подождите лет десяток: тут рестораны на пути вырастут.

– Нам так долго ждать нельзя: сайгак протухнет, – отшутился и шофер.

Машина перевалила через песчаную кромку и остановилась.

Весь огромный, пылающий жаром, как раскаленная плита, котлован был забит сизо-лиловатыми, тонкорунной породы овцами. Они даже не блеяли, а, уткнув в землю морды, слившись в единый поток, всей массой в две-три тысячи голов напирали на небольшую колоду у одинокого журавля-колодца.

Старший чабан Егор Пряхин – человек несокрушимой силы: мускулы на его обнаженных плечах так и перекатывались, – вместе со своим молодым помощником качал воду и лил ее в колоду, а другие два, тоже бронзовые от загара, палками отталкивали овец, которые, казалось им, уже напились. Но те заходили в тыл отаре и вместе со всеми продолжали напирать на одинокую колоду.

Дальше, за отарой, на желтом бугре, виднелись кибитки, запряженные красными волами. Около них стояли понурые верховые кони, лежали, свернувшись клубочками, широколобые собаки-волкодавы и седоватый козел. Этот при появлении машины вскочил, поднялся на дыбки и начал что-то быстро-быстро пережевывать, делая паузы, словно произносил с запинками речь.

– Да что это за издевательство над животными? – проворчал академик, выбираясь из машины, и, подойдя к чабанам, сурово заговорил: – При уме ли? Столько овец в такую жару из одной колоды решили напоить?

Егор Пряхин зло покосился на него.

– С неба свалился? Ай не знаешь, воды кругом даже глаза помочить и то нет. Все озера как моя ладонь. – Он протянул огромную руку, показывая загрубевшую широкую ладонь.

– Гнали бы на Сарпинское.

– И в Сарпинском, говорят, пусто.

– Ну уж… пусто. Озеро в тридцать километров длины – и пусто. Чепуху мелете.

– Мы чепуху, а ты муку мелешь. Вон гляди, – показывая на пустующие землянки в стенках котлована, проговорил Егор Пряхин. – Видишь: вода ушла, и люди ушли. Давай! Давай, ребята! А то перемрут овцы-то! – прокричал он и смолк, уже не отвечая на вопросы академика.

– Обида, брат, – плохой помощник в труде, – под конец заметил Иван Евдокимович, желая этим вызвать на разговор чабана, но тот качал воду, отворачивался, затем прорвался:

– Уйди-ка! Я вот одного слушал такого на курсах, он и то и се, в небеса взовьется, аж пятки сверкают. А тут – на грешной-то земле – вон чего. Давай! Давай, ребята, а то помрут овцы-то! – снова прокричал Егор Пряхин, отвернувшись от академика.

Но Иван Евдокимович не отставал, и Аким Морев, понимая, что дело может закончиться шумной руганью, стыдясь за грубость чабана, вышел из машины и спросил:

– Да вы из какого колхоза, товарищ?

– Я-то? – сразу присмирев, проговорил Егор Пряхин. – Из «Гиганта»… Разломовского района мы.

– Да ну! – обрадованно воскликнул академик. – А я у вас там бывал… в Разломе, – невольно приврал он, желая скрыть то, что обрадовало его: в Разломе живет Анна Арбузина.

– А вы кто, между прочим? – произнес Егор Пряхин, у которого неприязнь уже прошла, но он еще упорствовал, грубовато спрашивая: – Кто вы, между прочим?

– Академик Бахарев, Иван Евдокимович, – вместо академика ответил Аким Морев.

– Ну-у! Ой! Стеганул было я вас, товарищ академик, Иван Евдокимович. А я вас знаю. Ну, пшеницу-чудо вывели вы. Как не знать?

– Я-то, может, и чудо вывел, а вы-то вот что выводите? – продолжал так же сурово академик.

Но Егор Пряхин, не обращая внимания на тон его голоса, обрадованно говорил:

– Вот расскажу своим. Впрочем, весной уж: гоним овечек на Черные земли… Утта и Халхутта, а между ними наша база. Вот расскажу. Не серчайте за овечек, товарищ академик: на нашей точке вода есть. А тут что ж? Туда сунулись – пусто, сюда сунулись – пусто. Пересохли озера. Вы вот что, товарищи, помогите-ка нам. Давайте качайте воду, а мы тех, кои хоть малость водицы хлебнули, из котлована выгонять будем, – и, не дожидаясь согласия, закричал: – Митрич! Иди-ка сюда! Махорки хочешь? Митрич! – А когда к нему подскочил козел и, потряхивая бородкой, заглянул ему в глаза, Егор Пряхин добавил: – Давай работать, Митрич. Нечего дурака-то валять. Веди овечек. Ну-ка, – и отбив две-три сотни овец от отары, он повел козла из котлована, а за козлом тронулись и овцы.

Так, проредив отару, вместе с чабанами напоив половину овец, академик, Аким Морев и шофер, набрав в бак воды, сели в машину и помчались дальше – на Сарпинское озеро.

– Не верю, – садясь в машину и помогая шоферу установить бачок со свежей водой, проворчал академик. – Лень погнать на Сарпинское, вот и болтают – пересохло. Аким Петрович, соберите-ка и второе ружье, да и патронов надо приготовить. Скоро Сарпинское. Постреляем, да и в Разлом, посмотрим, что колхозники делают, а оттуда в город. Вы поди-ка соскучились? Я – нет. Так и жил бы в степи.

– Чай, не один – в степи-то? – усмехаясь и намеренно произнося волжское слово «чай», спросил Аким Морев.

– Один? Как одному? С чабанами бы связался.

– С чабанихами… и то лучше. Аннушка, она что – не только садовод, но и чабаниха?

– Эх, правда… Дичи набьем – и к ней. Представляете, Аким Петрович, входим, увешанные дичью – казарой, материком, чирками. Нет, чирков брать не будем… А вот если бы удалось гуся, а то и парочку. Ловко бы. Или лебедя. Что? На Сарпинском и лебеди водятся. Представляете, пару лебедей вносим в дом.

– Вот так жених, – подшутил Аким Морев, но тут же поправился: – Не я говорю. Что вы! Из хаты родственники кричат: «Вот так жених, Аннушка».

– Хорошо бы, конечно, если бы так встретили. Да уж где нам, – вдруг впервые откровенно произнес Иван Евдокимович.

– Где? А там – у Аннушки.

Академик долго и внимательно смотрел ему в лицо, не понимая, шутит он или говорит серьезно.

– Что так смотрите? Хорошо, если сердце зовет… Вон как за несколько дней посвежел. Лет этак на десяток моложе стал, – заканчивая приготовления второго ружья, вымолвил Аким Морев.

– Вы правы, – глубоко передохнув, чуть погодя произнес Иван Евдокимович. – Не знаю, как внешне, но душа омолодилась.

Федор Иванович знал, что в такие разговоры ему «встревать» нельзя, поэтому гнал Стрелу и сам даже подпрыгивал на сиденье, как бы весь летя вместе с машиной вперед, выкрикивал:

– Стрелушка, дуй до гремящего боя. Такой огонь откроем – ахнешь.

– Да-а. Только как дичь будем доставать? Озеро хотя и неглубокое, но ведь я в ботинках, Аким Петрович, в ботинках. Стало быть, следует дичь бить так, чтобы она попадала на берег.

– А я для чего? – возопил Федор Иванович. – Разденусь, вроде дикаря, следить буду. Бей – достану.

– Там камыш три метра вышины.

– Достану, достану! – с обидой возразил шофер.

– Прошу извинения, – сказал академик. – Если вы уж такой заядлый охотник, вам, конечно, без дела на берегу не сидеть.

Вдали показалось Сарпинское озеро. Оно туманилось, словно было залито парным молоком. По берегам же чернели стены камышей.

– Видите? Вода! – воскликнул академик, подтверждая свою правоту в разговоре с пастухом. – А они – пусто. Лень пригнать сюда овец – вот и пусто, – и он, взяв ружье, осмотрел его. – Хорошие ружья стали выпускать ижевцы. Да, ну что ж, попалим. Давно я не стрелял. Как, Аким Петрович, зуд-то охотничий? Зашевелился червячок?

– Не червячок, а удав. Давайте-ка проверим патроны, – посоветовал Аким Морев и, беря патроны, стал поодиночке трясти их около уха. – Ничего. Дробь плотно лежит…

Пока они проверяли патроны, шофер дал такой газ, что Стрела рванулась вперед с головокружительной быстротой, и вот она уже круто застопорила, остановилась на боковине озера, вздрагивая от перебоев мотора, а Федор Иванович шепотом, со страхом, будто перед ним неожиданно появился тигр, произнес:

– Товарищи! Водички кот наплакал.

– Ну, это, вероятно, только тут – в начале озера. Пошел вперед, – дрогнувшим голосом проговорил академик, неотрывно глядя на сухое, будто утрамбованное серое дно.

Машина сорвалась с места.

Но и дальше было то же самое, – сизое, сухое дно, напоминавшее собою прибитую дождями золу, а по бокам высокий пересушенный камыш. Снизу еще тянутся зеленые побеги, а выше – все посерело, заиндевело, будто в трескучие морозы… и ни единой птицы… Даже воробьи и те куда-то скрылись. Виднелись только следы лис и крупные отпечатки лап волка.

– Страшно, – промолвил академик, когда машина промчалась вдоль берега километров двадцать.

– Пустыня, – горестно подтвердил Аким Морев.

– Да. Вот как язык-то пустыни наступает на Поволжье. Мы там, в Москве, спорим, прорабатываем, планируем, а тут? Ну что ж – бери левее, Федор Иванович… В Разлом. Валяй прямо степью. Дорога скоро попадется, – приказал Иван Евдокимович и чуть погодя добавил: – Что ж, сайгака привезем… Тоже не шутка. А? Аким Петрович!

– Шутка ли – целого козла на стол!

4

– Я знаю, Иван Евдокимович, не беспокойтесь. На Разлом? Домчимся: мигнуть не успеете – там будем… Прямо и прямо, – так уверенно говорил вначале шофер, особенно подчеркивая свое «не беспокойтесь». Так говорил он и час спустя, но уже менее уверенно произнося «не беспокойтесь», так утверждал и сейчас, но слова «не беспокойтесь» произносит уже с дрожью в голосе, добавляя: – Разлом? Ге! Да я там был. Ге! Куропаточек кушал. Ге! Удивительно, в степи, в жару, аду кромешном, я бы сказал, а куропаточек тьма-тьмущая, особо на Докукинской балке.

– На чьей? Докукинской? – спросил Иван Евдокимович и потому не уловил тревоги в голосе шофера. – Что за балка?

– Докукинская? Это, слышь, какой-то чародей жил: нигде ни кустика, а он в балке дубы вырастил. И теперь – лес шумит, деревья гнутся, а ночка темная была, – неожиданно запел шофер.

Иван Евдокимович, подмигнув Акиму Мореву, проговорил:

– Веселый парень Федор Иванович. С ним, вижу, не пропадешь.

– Со мной? Ни в жисть.

А кругом стелились степи – золотисто-рыжие, местами укрытые серебристым отцветшим ковылем. Он, словно приветствуя путников, махал миллиардами седых кудерек.

– Шо за черт, – вдруг вырвалось у шофера. – Два часа едем, километров сто оторвали… а в конце-то концов… Может, Разлом перенесли на другое место… или ту же Анату?

Только тут впервые Иван Евдокимович тревожно посмотрел на степь и проговорил:

– Вы, голубчик, опять на Черные земли подались.

– Это отчего? – возразил шофер. – Я-то уж знаю да перезнаю Черные земли.

– А вот и не знаете: облик Сарпинских степей один, как, например, ваш, облик Черных земель другой, как, например, мой. Не перепутаешь же нас с вами, если знаешь. Постой-ка. – Академик выбрался из машины, посмотрел во все стороны и с досадой произнес: – Вы несетесь на Астрахань. Я вам сказал: «Бери левее», – то есть на северо-запад… На закат солнца. А вас потащило на юг.

– На ветер, Иван Евдокимович, – виновато запротестовал шофер. – Вы сказали левее, а ветер дул оттуда, и я поехал на него. Ковыль кланяется мне – ну, я на его поклоны…

– На ветер? Надо же придумать. Да он тут в эту пору то и дело меняет направление. Разворачивайтесь и давайте резко на север. Кстати… вовсе, конечно, не кстати… солнышко закатывается. Держите на него… Попадем на Анату, а оттуда свернем влево – на Разлом.

– Есть на солнышко, попадем на Анату, а потом влево, на Разлом! – делая вид, что он вовсе не унывает, прокричал, разворачивая машину, Федор Иванович, а Иван Евдокимович раздраженно пробубнил:

– Кстати… некстати. Ночь застанет, и будем сидеть, как суслики у норы!

Аким Морев молчал: в данном случае он ничего путного посоветовать не мог, ему все время казалось, что едут правильно, а земли вокруг так много, что, вероятно, ее до сих пор никто не измерил.

«И, наверное, много ее ничейной. Лежит матушка-земля и лежит. Растут на ней травы, ну и пусть растут. Да, здесь будет край изобилия… если… если дать воду» – так, думая о своем, он меньше всего обращал внимание на то, куда едут, как едут. Одно беспокоило его: они со времени выезда из Москвы путешествуют уже десятый день. Пора бы и в Приволжск. Ведь там известно, что академик и Аким Морев давным-давно покинули Москву. Вероятно, ждут и, пожалуй, тревожатся. Хотя что ж, Аким Морев перед выездом попросил у Муратова разрешение на такую поездку.

– Не только одобряю, но и завидую, – ответил тот.

И Аким Морев ко всему присматривается, а несколько часов тому назад, когда они пересекли пересохшее Сарпинское озеро и академик сказал: «Ваша область начинается», – Аким Морев этому обрадовался так же, как радуется человек, преодолевший тяжелый путь и наконец-то очутившийся в родных местах. Он здесь не просто смотрел, наблюдал. Нет. Ему порою хотелось выбраться из машины, ковырнуть землю и попробовать определить ее пригодность, собрать в пучки сорта трав.

– Подожди, – говорил он сам себе. – Тебя еще не выбрали. Ведь могут заголосовать. – Вот это и удерживало, а так – он на все посматривал уже хозяйским глазом, даже в уме планировал, какие совхозы можно было бы здесь развернуть, на этих вот рыжих, выжженных каленым солнцем степях. – Спасибо Ивану Евдокимовичу… Теперь хотя и кое-какое, но имею представление о Волге, о Черных землях, о степях. Хорошо. – И тут же услышал голос шофера:

– Стоп. Закупорка.

Машина фыркнула и замерла.

– Что за закупорка? Ни к чему сейчас закупорка, – и академик одновременно с шофером выбрался из машины.

– Закупорка какая-то, товарищ академик, – виновато вымолвил Федор Иванович, затем, подняв капот, начал ковыряться в моторе, говоря: – Ах, беда! Клемма отвалилась.

– Ну-ка! Ну-ка! Где? – Академик заглянул под капот. – Вы очки-то нам не втирайте. Клемма! Она на месте. Вы уж лучше прямо говорите, что стряслось?

– Бензинчик выкапал. Бензинчик, – произнес шофер так, словно сказал: «Праздничек завтра». – Не зря мой дед абсолютно утверждает, что волы куда лучше: «Поесть захотели, пустил их на травку, отдохнули, покушали и пошел дальше». С чем я, конечно, товарищ академик, абсолютно не согласен. Потому что это, скажу вам, у деда абсолютный консерватизм, то есть даже царизм. Абсолютно.

Аким Морев тоже выбрался из машины и, услыхав последние слова Федора Ивановича, рассмеялся:

– Вот так царизм! Значит, загораем? Что ж будем делать?

– Да ну-у, – протянул шофер. – Чего делать? Найдем, что делать!

– Ведь мы стоим где-то в стороне от тракта, – перебил Аким Морев.

– А вон. – Шофер ткнул рукой по направлению к заросшей травами колее.

– Здесь по главному тракту и то в кои-то веки проходит машина, а по этой дороге только наши прадеды ездили, и то на волах, – пояснил академик.

– В кой век, да ведь бывает? Нельзя терять надежды. А вон котлован, там должен быть колодец. Сбегаю. – Федор Иванович, чтобы скрыться от стыда, со всех ног кинулся к котловану и вскоре вышел оттуда с такими сияющими глазами, точно откопал там бочку с бензином. Он нес охапку травы-колючки и кричал: – Есть! Есть! Верно. Что верно, то абсолютно правильно. Заброшенный колодец, но на дне вода: булькнуло, когда туда комочек землицы кинул. Ну а раз вода есть – жить можно. Я однажды три дня сидел в степи – мотор у меня забарахлил, – так сидел без воды. То – маета. А теперь что ж – вода рядом.

– Вы зачем пищу верблюдов тащите? Нас кормить, что ль, собираетесь? – горестно шутя, спросил академик.

– Костер. Знаете, как она пылает, вроде пороха.

– Все утешение.

– Айда все. Все за травой. Ночь-то длинна, – посоветовал Федор Иванович. – Ничего. Сейчас костер разведем… сайгака поджарим. Я вам такой шашлык устрою – век не едали. А чтобы остальное мясо не пропало, я его в колодец спущу: там холодно, – и, быстро достав шнур, мешок с мясом, отвалив от козла полбока, он побежал к колодцу и снова вернулся, уже неся в ведерке воду. – Давайте! Травы больше давайте, чтобы ночью не таскаться за ней…

За несколько минут перед этим еще играли, переливаясь, краски в степи: мешались красные с голубыми, с белыми, янтарно-светлыми, а на ободках облаков горели отблески лучей, и казалось, там пылает расплавленная сталь: она колышется и будто бы отдает горячими парами. И вдруг все окуталось тьмой, а на низком сине-голубом небе замерцали крупные и яркие звезды.

Федор Иванович развел костер и принялся готовить мясо на шашлык, одновременно подкладывая в огонь траву. Подкладывал он экономно – по одному пучку, но тот вспыхивал молниеносно и какие-то секунды горел с треском, освещая вокруг степь, затем снова наступал полумрак, и опять от вспышки все освещалось красно-кровяным заревом.

– Что вы так скупо… с травой-то? Мало ли ее в котловане? – ворчал академик, сам принимаясь разрезать мясо сайгака.

– Зачем попусту палить? Кроме того, спалим, а потом, может, и котлован не найдем: тьма кромешная, абсолютно!

– Я найду. Я не как некоторые шоферы. Эх, «абсолютно»! – с упреком подчеркнул Иван Евдокимович последнее слово, кстати и некстати употребляемое Федором Ивановичем.

Но тот как будто и не слышал этого упрека. Он из-под кучи травы-колючки извлек несколько просмоленных корней, найденных им где-то. Возможно, что это корни когда-то росшего дуба или вяза. Во всяком случае, они весьма древние: почернели, покрылись той рябью, какая бывает на проржавленном железе. Предприимчивый мужик, ничего не скажешь.

В другое время Иван Евдокимович непременно занялся бы исследованием корней, а в данную минуту, глянув, как они вспыхнули, он был охвачен тем непонятным еще чувством, какое охватывает любого человека, смотрящего на пылающий костер. Академик считал, что эта непоборимая тяга к огню передана из поколения в поколение от наших предков, живших в пещерах: они достали огонь, внесли его в пещеры, и огонь стал служить им и как защита от зверя, и как тепло.

Возможно, что эта непоборимая тяга всегда и приковывала Ивана Евдокимовича к костру: он мог целыми ночами сидеть и смотреть, как огонь пожирает дрова, превращая тлеющие угли в причудливые сооружения.

И сейчас он смотрит, как вспыхнули корни, как они стали изгибаться, как накаляются, краснеют и вот уже развалились на кругляши, квадратики, вот уже образовалось какое-то причудливое сооружение в виде маленького городка. Городок рухнул… и опять возникло что-то причудливое, пламенеющее, каждую секунду меняющееся.

Академик смотрит на костер, и перед ним проносится история человека. Она проносится перед ним совсем иначе, чем, например, перед инженером или геологом. Иван Евдокимович знает, что современной мотыге насчитывается тысяч пятьдесят лет, но ведь двести – триста тысяч лет тому назад люди в качестве мотыги употребляли камень; что ныне в Тибете в диком состоянии растет пшеница, но ведь она такой росла и миллионы лет тому назад, когда человек впервые познал ее зерно, но не мог еще проращивать его; что в современной Абхазии находят деревья груши, которым насчитывается не меньше тысячи лет, и явно видно: эти деревья когда-то были посажены человеком. Да. Да. Человек урывал от природы кусочки, порою даже чуточку овладевал ею, но она всегда господствовала над ним: обрушивалась на него свирепым гневом или неожиданно одаряла изобилием, что бывало редко.

Мысль овладеть силами природы жила в людях извечно. И они до какой-то степени сумели овладеть ими: «взнуздали» огонь, он дал пар, пар создал машину, бывшую мотыгу люди превратили в трактор, дикорастущую пшеницу – в культурные сорта. Но как медленно, как медленно люди продвигаются вперед: до сих пор в ряде стран, чтобы не умереть с голоду, они, засучив штаны, идут на клочок земли и поливают ее так же, как давным-давно поливали ее древние предки…

И снова Иваном Евдокимовичем овладели те же мысли, которые не дали ему возможности заснуть в астраханской гостинице.

«Деревянные кинжальчики. Замахиваемся ими на злые силы природы, будто на Эльбрус. А Эльбрус стоит себе и стоит: все озера пересохли. Шутка – озеро длиною в тридцать километров, а на нем хоть в футбол играй: ни капли воды. Бессильны. До чего мы бессильны, – с тоскою думал он. – Так к чему же все наши трудишки? Мой дед Вениамин Павлович потратил всю свою жизнь на борьбу с засухой. Мой отец на то же потратил жизнь. Трачу я, мое поколение агрономов. К чему все это? Зачем?» – И неожиданно что-то радостное забилось в его груди. Сначала ему даже непонятно было, откуда оно, почему, отчего? Но вот послышался голос, густой, наполненный ласковым смехом… и слова: «Теперь-то… все одно ко мне не миновать». Затем появились глаза: они как будто знают все, что творится на земле, даже то, что свершилось с академиком на теплоходе. А этот цветастый сарафан! Да что такое? Разве Иван Евдокимович впервые видит сарафан? Такие видел, что ахнешь. А этот – скромный, легкий, с наплечьями. Оголены только руки. Они сильные, в крепком загаре, а кисти маленькие, с загрубевшими пальцами. Она все время прячет их… и зря: академику как раз и нравятся такие пальцы, прикасавшиеся к земле. Уверяет, что вырастила сад на площадке в десять гектаров. Не в Курской или Воронежской области, а вот здесь-то, в полупустыне, при всеспаляющем зное, где днем невозможно босому ступить на землю: она накаляется до семидесяти градусов. В своей статье, недавно опубликованной в центральной газете, Иван Евдокимович утверждал, что для овладения полупустыней юго-востока (стало быть, в первую очередь Черных земель) нужно провести комплекс мероприятий: лесопосадки, которые будут барьером для морских ветров среднеазиатской пустыни; заполнение водою Волги, Дона, озер, лиманов, что вместе с искусственными морями будет увлажнять злое дыхание пустыни. Вот как – леса и вода. А тут Анна, простая колхозница, вместе со своими подругами вырастила сад. Может быть? Да нет, она не такая, чтобы хвастать, тем более лгать.

«К черту и сарафан пошлю! – мысленно воскликнул он. – Сад? Наверное, чепуха какая-нибудь. Наверное. Вдовушка. А тут я подвернулся. Ну, еще бы! Выскочить за дуралея-академика! Видела меня на теплоходе и поняла – не из тех я… вертопрахов. Я ведь даже не прикоснулся к ней. Только там, на берегу, куда репу-то я ей донес. Сердце как колотилось! А донес. Она поцеловала меня. Но ведь это она, а не я. И надо подальше… подальше от соблазна. Мимо Разлома и на Приволжск. Времени и без этого много потрачено. Да. Да. Достаточно. Сарафан. Сарафан. К шутам сарафан!»

Но как в уме ни бранился академик, как ни журил себя, как ни стыдил, все равно видел перед собой Анну Арбузину, и напоминала она ему яблоню в цвету, вот почему он даже прошептал:

– Нет. Заедем. Обязательно. Не могу не заехать.

Шепота его никто не услышал: Федор Иванович задремал, а Аким Морев скрылся за машиной и, облокотившись на капот, смотрел во тьму степей.

Степи уже жили своей ночной жизнью: звуки стали более четкими и гулкими, ветерок переполнился запахом трав, особенно полынка. Временами казалось, земля покрякивает от наступившей прохлады: что-то трещит, что-то звенит, что-то лопается. Откуда-то донесся крик зайца, – значит, заяц попал в беду. В травах переговариваются куропатки. Протяжно и надрывно завыл волк. Резко оборвал, словно кто неожиданно сдавил ему глотку…

Звенит степь.

И Аким Морев затосковал.

5

Отец Акима Морева, Петр Сластенов, плотник по профессии, был один из тех, кого нужда кидала во все концы страны. Сродники его – куст Сластеновых – когда-то жили на глухом побережье Каспия, занимались рыбным промыслом, охотой. Это были люди удалые, предприимчивые, дерзновенные, воспитанные суровым морем: они любили его, преклонялись перед ним, словно язычники перед истуканом, и боялись его, точно самого лютого зверя. Всякий раз, как только мужская часть поселка отплывала на промыслы, все остальные высыпали на берег и прощались с отъезжающими, будто те отправлялись на смертельный бой.

Держались Сластеновы замкнуто, своим кругом: грамоты не знали, да и знать не хотели, на учете в полиции не числились, событиями в государстве не интересовались, дочерей выдавали за рыбаков, сыновей женили на рыбачках только своего круга и крепко защищали старую веру.

Петр Сластенов первый нарушил обычай: женился на Глаше, девушке из деревни Яблоновки, расположенной на крутом берегу Волги, выше Саратова… и за это вместе с молодой женой был отселен на пустынный остров Гнилец.

– Живи, как пес, раз черту переступил, – сказал ему вожак круга старик Маркел Сластенов. – На том свете встретимся, знать тебя все одно не будем. Вон тебе шалаш, сети, топор, лодка, дерюга: мы не драконы какие.

Не только братья, родственники, но и отец отказался от Петра, заявив:

– Был у меня сын, да позорно свихнулся.

Но мать – уже старушка – в темные ночи украдкой на челне пробиралась на остров и здесь, обливаясь слезами, уверяла:

– Ничего, Петенька, и ты, моя красавица, Глашенька, – парочка вы моя, соловей да соловушка. Любить надо друг друга, и все обойдется. Те ведь зачерствели в море: одно на уме – деньги да богатство, а то, что парень к девке льнет ай девка к парню, – не чуют… и сами с бабами стали как звери: сделал свое дело и отвернулся. А у вас свое богатство великое – любовь. И любите. Остальное обойдется. Вон море какое буйное бывает: корабли топит, а выглянет солнышко – и расцветет. Наступит час, и отец улыбнется.

Время шло, море то буйствовало, то светилось на солнце, но Аким Сластенов, отец Петра, оставался непреклонным… И жил Петр со своей молодой, красивой женой на пустынном острове, ловил рыбу, отправлял ее в Астрахань, построил избушку, боясь и шагу шагнуть к поселку Сластеновых: убьют.

Здесь, на острове, и появился на свет Аким Морев.

Петр обрадовался рождению сына, назвал его в честь отца Акимом, думая, что это всколыхнет сердце Акима Сластенова… и тогда… тогда, может, простит его, Петра. Да и наверное простит: ведь он никуда не убежал, старой веры придерживается крепко, и сын у него родился… Но как раз в это время и случилось самое страшное.

Как и каждый год, в эту зиму рыбаки побережья, живущие так же замкнуто, как и круг Сластеновых, усиленно готовились на воровской убой тюленя: чтобы бить тюленя открыто, следовало в казну внести определенную сумму денег, но ведь убой-то может быть удачным, а может быть и неудачным: с пустыми руками вернешься, а деньги уже внес. Поэтому все били тюленя воровским способом. Перед отправкой в море поселок избирал старшину на время охоты. Старшине в море все беспрекословно подчинялись, но если он там вел себя плохо, то при высадке на берег его избивали до полусмерти. Так всюду были избраны старшины, приготовлены ружья, багры, и в одну условленную темную ночь из поселка на конях, запряженных в сани, вырвалось до двух тысяч рыбаков-охотников, в том числе и Сластеновы, оставив дома только женщин, стариков и ребятишек.

Петр Сластенов не раз бывал в таком азартном бою, и ныне он вышел на мыс острова и с крутизны долго, тоскливо всматривался в белесую и молчаливую заснеженную равнину. Он знал, что лед сковал море километров на пятьдесят от берега, а там, за кромкой льда, гуляют синие воды Каспия, а перед кромкой во льду тысячи лунок, оттаянных дыханием зверя, рядом с лунками – на белых безмолвных покровах – неисчислимые стада тюленя. Надо подкараулить: зайти с кромки льда, из ружья уложить несколько тюленей у лунок, чтобы они своими телами закрыли ход в воду, и потом бить остальных баграми – направо и налево. Ах, какой азарт разгорается в душе каждого участника такого боя!

Ровно в двенадцать ночи, как будто кто-то дал сигнал, мимо острова Гнилец на взмыленных откормленных конях помчались охотники. Петр с высокого обрыва видел, как вспыхивал лед, изрубленный острыми шипами подков, как сани поднимали легкую белесую дымку, слышал ржание коней, говор людей… и рисовал в своем воображении предстоящий бой: белые поля, устланные черным зверем и разрисованные ярко горящими кровяными пятнами.

Так Петр простоял часа два или три, уже коченея на морозе… И вдруг раздался такой гул, словно Каспий охнул от невыносимой боли…

В полдень те, кто спасся, сообщили: на заре разыгрался свирепый шторм, ветер оторвал гигантскую льдину и утащил ее в открытое море. Там льдина разломалась на мелкие части, и все, кто находился на ней, – человек до пятисот – вместе с конями, припасами погибли. В том числе погибли и Сластеновы.

После такого бедствия Петр намеревался было возглавить поселок Сластеновых, но Глаша утянула его в родную деревушку Яблоновку, расположенную на крутом берегу Волги, повыше Саратова. Здесь Петр начал обрабатывать землю, которая «больше пила из человека соков, нежели давала ему».