Наблюдатель

6
Майкл

Я впервые видел ее не в униформе – не считая того случая, когда она вышла ко мне в пеньюаре. Сейчас на ней было бледно-голубое, сшитое на заказ пальто с пышным меховым воротником; глаза подведены черным, отчего взгляд ее сильнее обычного напоминал олененка Бэмби. Она ждала меня, прислонившись к ограде парка. Я опоздал на двенадцать минут. Приблизившись, некоторое время я стоял и смотрел на нее – пока она меня не засекла. И еще в тот вечер я впервые видел ее в темноте. Был уже почти конец сентября, и жемчужно-серые дни все раньше превращались в ночь. Свет фонаря подсвечивал ее бледное лицо, такое печальное в своей спокойной неподвижности. Я столько раз ее себе представлял – в полумраке, с разметавшимися по подушке волосами, с чуть приоткрытым от удовольствия влажным ртом. Глаза у нее всегда закрыты; в своих фантазиях я никогда не видел, как в них отражается свет фонарей.

Тут она заметила меня и вся озарилась обезоруживающей, по-детски искренней улыбкой, обнажившей зубы. Я решил не извиняться за свое опоздание.

– Куда пойдем? – спросила она.

Я с восторгом отметил про себя, что лицо ее из меланхоличного сделалось возбужденным. У меня была мысль взять Астрид с собой на студенческий вечер, где должна была выступать группа моего друга, – но, едва увидев ее, я тут же понял, что пока не хочу, чтобы она превращалась в осязаемую реальность; чтобы ее имя обретало четкие контуры в устах обыкновенных, облеченных плотью людей, ежедневно присутствующих в моей жизни.

– Ты любишь джаз?

– Конечно, – отозвалась она, и я обрадовался, потому что рядом с ней испытывал некое подобие ностальгии – мне нравилось представлять ее эдаким призраком прошлого десятилетия, дочерью славных пятидесятых годов.

– На Олд-Комптон-стрит есть джаз-клуб – можно было бы пойти туда. Там полно ровесников наших родителей – играют хиты прошлых лет и вспоминают, как видели в Нью-Йорке Чарли Паркера, хотя явно не бывали дальше Слау.

Она хихикнула.

– Отлично!

Я улыбнулся и взял ее за руку. Чуть влажная, отметил я про себя; как это трогательно.

* * *

– Мне просто кажется, что в этой версии немного переборщили с аранжировкой – вот и все.

– Билли Холидей? Переборщила с аранжировкой? – возмущенно переспросил я.

– Ну, Билли, конечно, богиня, кто бы спорил… Только ведь главная изюминка версии Чета Бейкера – в ее простоте. Обожаю момент, когда вступает перкуссия, щеточки по малому барабану… Ух-х, аж мурашки по коже!

Все дорогу до Олд-Комптон-стрит она не проронила ни звука – и меня это вполне устраивало. А едва только мы спустились в темный, прокуренный подвал – мгновенно оказалась в своей стихии. Пробравшись сквозь толпу к барной стойке, она заказала шотландский виски, потом повернулась ко мне и спросила (с артикуляцией истинной уроженки Боу^[66]):

– А ты что будешь?

После двух порций скотча она по-прежнему молчала, но в этом молчании не было ни капли робости или стеснения. Усевшись на барный стул, Астрид закрыла глаза, блаженно покачиваясь в такт музыке. В жизни бы не подумал, что она способна на подобное самообладание.

Заговорила, лишь когда я зажег сигарету.

– О, и мне, и мне!

– Ты куришь?

– Балуюсь, – ответила она театральным шепотом. – Папа вечно выходил из себя, стоило ему застукать меня с куревом; пугал, что я испорчу себе голос.

Я протянул ей сигарету.

– Все его друзья говорили, что от этого голос у меня станет только лучше – брутальнее. Но папа любит, чтобы все было, как он сказал, понимаешь?

– Так твой отец – джазмен?

– Ну, вообще-то мой папа плотник, – рассмеялась она, – но да, когда-то он играл на трубе. С мамой они познакомились, когда он и его группа выступали в метро «Бетнал-Грин» во время «Блица»^[67]. Каждую ночь они брали свои инструменты и играли, чтобы заглушить воздушную тревогу.

Мне внезапно стало не по себе от того, насколько органично она чувствовала себя здесь. Лондон был у нее в ДНК. Я попытался вспомнить то время, когда только перебрался сюда, – после своего совершенно не примечательного детства на севере Англии и трех лет в Оксфорде. Мне ничего не хотелось сильнее, чем вобрать в себя этот город и раствориться в нем. Хотелось, чтобы меня крестили в Темзе; чтобы корни мои проникли в эту землю и переплелись с корнями здешних платанов; чтобы у меня был тот же тембр голоса и та же долгота гласных, те же паузы между словами и фразами, те же интонации, что у Пипса и Диккенса, у завсегдатаев джентльменских клубов, уличных торговцев, колоколов Олд-Бейли. Словом, мне хотелось быть как Астрид. Но гораздо больше меня поразила ее музыкальная осведомленность. Я-то планировал просвещать ее – а она знала все мелодии и подпевала им. Когда прозвучало несколько отрывистых, низких нот на контрабасе и пара сложных ломаных аккордов, она наклонилась ко мне (и когда это успела так освоиться?) и, коснувшись губами моей скулы, выдохнула:

– Ой, как мне нравится! Моя любимая!

– Билли Холидей, – согласно пробормотал я. – Классика.

– О нет, – шепотом возразила она. – Снова Чет.

Признаваться, что с этой версией я не знаком, было выше моих сил. Астрид же приняла мое молчание за несогласие.

– Но именно версии Билли я пыталась подпевать в детстве, – поспешно добавила она, нервно поерзав на стуле, – будто смущенная тем, что посмела оспорить мое мнение.

Запели о боли нецелованных губ. Пора, решил я; взял сигарету у нее из рук и затушил о маленькую пепельницу Ricard.

К стыду своему я ждал, что поцелуй ее будет пахнуть клубникой, – все-таки фантазия о Тэсс прочно укоренилась в моем не по годам развитом (и тем не менее незрелом) мозгу, и оттого я мечтал, что на вкус она окажется как сочная и спелая ягода, созревшая под теплым дорсетским солнцем. Почти что ожидал найти в ее зубах крошечные семечки. Но вместо этого язык мой ощутил букет табака, виски и синтетической ванили от ее бальзама для губ. Сперва я целовал ее целомудренно – осторожно, почти не размыкая губ; но потом, под моим натиском, она наконец приоткрыла их (пухлые, мягкие, почти как у порноактрисы) и ответила на поцелуй. Сладостная дрожь пробежала по ее лицу, и она робко взяла меня за руку. Я почувствовал, как рот у меня сам собой расплывается в улыбке. Мне безумно захотелось вновь ее поцеловать. Она смотрела на меня с таким милым удивлением. Я притянул ее к себе, крепко удерживая, чтобы не опрокинуть барный стул, и поцеловал в лоб.

– Согласен насчет аранжировки Чета Бейкера, – сказал я.

* * *

Спустя много лет, в небольшом кинотеатре неподалеку от того клуба, я посмотрел фильм Брюса Уэбера о Чете Бейкере^[68]. Заведение превратилось в мегамонстра восьмидесятых – винный бар, а когда я проходил мимо в последний раз, то увидел на его месте какую-то модную бургерную, набитую молодежью. Я сидел один в последнем ряду кинозала, пропуская через себя то, что происходило на черно-белом экране. Перед моими глазами проносилась вереница женщин Чета, преданных им и теперь отдававших на суд зрителя свои истории, словно разрозненные кусочки мозаики. Среди этих осколков и фрагментов своего блестящего прошлого вдруг возник и он сам – старый беззубый наркоман, социопат, потускневший от времени. Подобно его брошенным детям, на чьих лицах лежала бледная печать былой красоты родителя, и обожавшей его матери, и всем отвергнутым возлюбленным и друзьям, я внезапно обнаружил, что совершенно им очарован – несмотря даже на тусклые, остекленевшие глаза и все менее разборчивую, сбивчивую речь. Он был Аполлоном, любимцем богов и их игрушкой, а я – его верным слугой.

7
Лия

В свое предпоследнее утро в Париже, проснувшись, я обнаружила, что моя крохотная chambre de bonne залита мягким голубоватым светом. По истертому паркету расплывалась узорная тень от кованых перил французского балкончика, а на отслаивающиеся обои над кроватью легло отражение радуги. Окна были распахнуты настежь, и налетевшие комары за ночь искусали меня до смерти. После нескольких недель нескончаемого дождя в город наконец пришло лето и теперь с каждым днем все увереннее заявляло о своих правах. Кварталы, подобные моему, мало-помалу пустели: горожане разъезжались в отпуска. К началу августа в городе оставались одни лишь иммигранты, которым отдых был не по карману, а моя улица за ночь оделась строительными лесами: из года в год велись попытки подправить лицо Парижа – великолепное и неминуемо стареющее. Булочная на углу готовилась закрыться на лето ровно через день после моего предполагаемого отъезда, что я сочла счастливым совпадением и, сунув ноги в эспадрильи, спустилась вниз. На улице меня на своеобразно звучащем французском приветствовали строители-поляки:

– Miss! T’es pas encore partie?^[69]

– Non, – жизнерадостно отозвалась я. – Demain^[70].

Чувствуя себя немножко предательницей, я в то же время испытывала скорее облегчение от того, что меня причислили к рядам местной буржуазии. Августовский Париж оборачивался пустошью, где на меня как по команде нападали агорафобия, самокопание и бессонница, а в изнуряющей жаре, под ослепительно-белым солнцем, и без того невыносимо долгие часы тянулись еще медленнее. Слишком много пространства для мыслей, и в то же время – все эти мысли как будто заперты в ловушке, в эхо-камере, в которую город превратился стараниями Османа^[71]. В августе я становилась мелочной и ревнивой. Соцсети представлялись невыносимым каталогом чужих успехов, и я еще острее ощущала собственную неудачливость. Почему я не отправлялась в велотур по Тоскане со своим чувствительным и в то же время практичным молодым человеком, еще и имеющим самые серьезные намерения? Почему не писала страстных од мексиканским авокадо, съеденным на завтрак в компании колоритных местных ребятишек? С самого начала учебы я каждое лето проводила в липкой жаре Лондона или Парижа, вечно пьяная, неизменно обслуживая столики и перманентно попадая в нездоровые и токсичные недоотношения.

В дни, предшествовавшие моему отъезду, я, к своему удивлению, стала необычайно организованной. Даже сумела найти пугающе серьезную американку, чтобы на время отсутствия сдать свою квартирку в субаренду. Когда двумя неделями раньше я распахнула перед ней двери, она издала вопль неподдельного восторга.

– Ты чего, Тэйлор? – ошарашенно спросила я.

– О господи! Этот дом – прямо как в «Котах-аристократах»! – взвизгнула она, радостно захлопав ухоженными ладошками.

Я одарила ее почти безумной улыбкой, стараясь попасть в унисон ее ликованию, и неловко переступила с ноги на ногу. Тэйлор в экстазе осматривала комнату. Я предложила ей бокал вина.

– Нет, спасибо! – широко улыбнулась она. – У меня детокс!

– А, – протянула я, изобразив понимание.

– Я работала на органической ферме в Италии и съела там столько моцареллы, просто потрясающе, я буквально слилась с этой культурой! Ну, типа, моя прапрабабушка была с Сицилии – Богом клянусь, я прямо чувствовала это в крови! Да ты и сама, наверное, заметила? Все говорят, что у меня очень итальянский разрез глаз!

Я кивнула и что-то промычала в знак согласия.

– Ну и вот, ела я там этот сыр – а для меня это теперь так непривычно, я же почти что веганка, но блин, это ж Рим! А в Риме веди себя как римлянин, верно? Ну то есть не совсем в Риме, я же на самом деле была не в Риме…

Она убрала прядь песочного цвета волос за ухо, продолжая звонко стрекотать, пока я украдкой опустошала свой бокал.

Да, в целом я испытывала скорее облегчение. В памяти сами собой всплыли слова Майкла о «типичной английской семейке богемных буржуа с непрекращающимся хороводом гостей, детей и пьяных друзей». Именно о таких летних каникулах я мечтала с самого подросткового возраста. Лето дома было чередой бесконечных попоек на парковке у Tesco или где-нибудь в поле, за чьей-то фермой; парней с дурацкими стрижками, распевающих Wonderwall^[72]; приторного фруктового льда флуоресцентных цветов и с химическим привкусом, что мы поглощали на автобусных остановках, прячась от дождя, и ожидания – ожидания, когда же наконец начнется настоящая жизнь.

* * *

– Забавно, что ты это говоришь, – потому что моя жизнь тоже катится в тартарары, ха-ха-ха!

Было слегка за полночь, и все в маленькой, прокуренной квартире были либо пьяны в стельку, либо обкурены до полного помутнения рассудка. Пытаясь вновь наполнить свой пластиковый стаканчик ти-пуншем^[73], от которого слезились глаза, я внезапно угодила в ловушку. Круглолицая, несомненно – англичанка, она уже выкладывала мне все подробности своей жизни:

– Это просто абсурд! Я все думаю: вот получила бакалавра с отличием в Эдинбурге – а сама уже два года делаю кайпириньи^[74] для графических дизайнеров! Ха-ха-ха!

Я спешно окинула комнату взглядом в поисках поддержки – и не увидела ни одного знакомого лица. Те из нас, кто остался в городе, отправились на пикник на Уркском канале и каким-то непостижимым образом оказались в самом разгаре pendaison de crémaillère^[75] совершенно незнакомого человека возле парка Бют-Шомон. Риан (а может, Бетан? Или Меган? Определенно, у нее было валлийское имя, но произносилось оно на подчеркнуто английский манер) решительно затянулась сигаретой и взяла меня за руку.

– В общем, наверное, пойду тут в магистратуру – раз это бесплатно… по коммуникациям или типа того…

И тут я заметила, что из дальнего конца комнаты за мной наблюдают. Он был высокий и поджарый, со впалыми щеками и с мускулистыми руками, сплошь перевитыми сухожилиями, и обладал какой-то усталой красотой. Воспользовавшись тем, что моя новая подруга на секунду замолчала, чтобы перевести дыхание, я сказала:

– Ой, Бетан, погоди-ка секундочку, я тут увидела своего друга!

– А, да не парься! – ответила та сквозь зубы. – Увидимся!

«Надеюсь, что нет!» – подумала я и, пригладив волосы, как меня лет в пятнадцать научила сестра («а то ты как та девчонка из “Звонка”!»), подошла к нему.

– On se connait déjà?^[76]

– Привет.

– Ты англичанин? – спросила я с легким недоверием.

– А что, не похож? – ухмыльнулся он.

– Ну, просто у тебя такой прямой взгляд. Такой… типично галльский.

Он пожал плечами.

– Я бы сказал, концентрация англичан сегодня несколько зашкаливает, а?

– По-моему, один из ребят – из Манчестера или вроде того.

– А, точно! Я только что видел, как он выходил из уборной в платье – тут он изобразил северный акцент: «Ой-ой-ой, я облился пивом!»

Меня передернуло: южане, передразнивающие северян, напоминают Джозефа из «Грозового перевала». Я снова спросила, не встречались ли мы раньше, – на этот раз по-английски.

– Не припомню, – ответил он, бесстрастно разглядывая мое лицо, и добавил с улыбкой: – Полагаю, мое «галльское» поведение в большей степени обусловлено окружающей обстановкой.

Я обвела взглядом комнату и рассмеялась. Казалось, некая машина времени непостижимым образом перенесла меня на вечеринку кого-то из моих сокурсников той поры, когда мы еще учились. Парижане выделялись из толпы, будто подсвеченные особой иллюминацией, – вероятно, тому виной была их удивительная способность держаться прямо. В остальном же комната была битком набита самыми разными иностранцами: тут и парочка патлатых парней в футболках для регби, и девчонки – явно с Британских островов – в боевой раскраске и джинсах с высокой талией, а также и те, чей выбор в одежде гораздо смелее и ярче – но в конечном счете уродливее (студенты художественной академии). Рядом с ними – девушка откуда-то из Восточной Европы, в узорчатых чулочках и с окрашенными в сливовый цвет волосами, и, наконец, американцы – с горящими глазами, дерзкие, раздражающе пышущие здоровьем.

Я решила рискнуть:

– Может… уйдем?

Он ухмыльнулся:

– Вижу, и ты в восторге от «французского образа жизни».

Произношение у него было такое ужасное, что у меня не осталось сомнений: он здесь всего лишь в отпуске.

– Давай покажу тебе Париж, – предложила я, кивнув в сторону двери.

Удушающая жара уже отступила, и ночь была прохладна и свежа, а улочки вокруг пустынны. Слегка пошатываясь от количества выпитого, я направилась к тому месту на окраине парка, где оставила свой велосипед. Вдохнув свежий ночной воздух, я осознала, что, оказывается, изрядно пьяна.

– Как тебя зовут-то? – спросила я, неловко возясь с велосипедным замком.

– Лал, – ответил он, беря у меня ключи. Имя, похожее на детсадовское прозвище, – верный признак представителя золотой молодежи. Мы двинулись вниз по холму, к зданию мэрии 19-го округа и каналу, где мерно плескалась черная вода.

– Погоди-ка, – он присел на величественных ступенях и достал из внутреннего кармана пиджака бутылку виски. – Будешь?

Я плюхнулась рядом.

– А ты разве не с друзьями там была?

– Вроде да, – рассеянно ответила я, умолчав о том, с какой легкостью оставила своих, едва только на горизонте возник привлекательный мужчина. – А ты?

– Только тот парень из Манчестера. Хотя на самом деле он из Лидса. Младший брат моего лучшего друга.

– А, ясно, – протянула я, вытирая рот тыльной стороной ладони; виски обжег мне горло, и я сглотнула. – Так, значит, ты приехал в Париж на его новоселье?

– Естественно нет, – фыркнул он, тоже сделал глоток и добавил с загадочно-самодовольным видом: – Я просто ищу свой путь.

Я закатила глаза, не проглотив наживку, и потянула его за руку, вынуждая встать:

– Как и все мы! – и добавила нараспев: – Viens, vite!^[77]

Мы вновь вернулись к точке отсчета – Уркскому каналу, у которого даже в столь поздний час было не протолкнуться. Повсюду – разношерстные компании, концентрическими кругами рассевшиеся вокруг своих покрывал для пикников, уставленных бесконечными бутылками вина и тарелками с сыром, всевозможными закусками, баночками с хумусом и табуле^[78]. Я обожала тут бывать летними вечерами. На песчаной полосе вдоль набережной расположились игроки в петанк^[79], опьяненные солнечной энергией, подпитывавшей их до поздней ночи. В воздухе плыли звуки музыки, исполняемой труппой седеющих хиппи-антифа: скрипач, гитарист и, конечно, вездесущие бонго. Улыбаясь, мы наблюдали за тем, как один из них пытался вовлечь невинных прохожих в несколько неуклюжий, но в то же время одухотворенный вальс. «Mam’zelle! – кричал он, не выпуская изо рта самокрутку. – Vous voulez danser?»^[80]

В конце концов я вытащила-таки Лала – к его явному неудовольствию – и заставила подвигаться под мелодии Жоржа Брассенса^[81].

– Mais qu’est-ce que vous êtes beaux, les jeunes!^[82] – воскликнул хиппующий старичок, азартно подталкивая Лала ко мне и побуждая его кружить меня в танце.

Над всем этим действом неумолчным рефреном раздавались призывы уличных продавцов пива (предлагавших Heineken прямо из магазинных пакетов, наполненных льдом): «Bières fraîches! Bières fraîches! Deux euros, la bière fraîche!»^[83] Лал предпринял нескладную попытку купить бутылку, и я с облегчением отметила, что он тоже наконец захмелел. Открыв пиво, он вытянул меня за руку из толпы и увлек в сторону набережной. Мы сели на бетонный бордюр, свесив ноги над черными, переливающимися золотом водами.

От канала мы пошли на запад, к стальным ребрам железнодорожных мостов, зигзагами поднимавшихся от Северного вокзала. Лал, который поначалу изо всех сил старался произвести впечатление холодности и отстраненности, теперь говорил громко, оживленно жестикулируя.

– А вообще-то Париж мне нравится! – заявил он. – Раньше я не думал о нем всерьез: считал, что тут одни дурацкие аккордеоны да замочки любви по мостам, но это – он обвел жестом кебабные, убогонькие, с аляповатыми вывесками, и невзрачные табачные киоски, – это даже круто!

Мы поднялись на мост; ветер утих, и, казалось, воцарился покой. Дошли до середины – той самой точки, где оказываешься так высоко, что голова кружится и дух захватывает от восторга. Иссиня-черное ночное небо понемногу светлело, переходя в лиловый, – занимался рассвет. Железные каркасы мостов, проволочные ограждения и электрические провода проступали на подсвеченном солнцем горизонте, словно стремительные росчерки пера на японской гравюре. Под нами простирались бескрайние пустыри: колючая проволока, железнодорожные пути, кивающие головки буддлеи, пробивающиеся меж заброшенных товарных вагонов. Здесь была словно приграничная территория, некое промежуточное пространство, где казалось, будто бы твоя связь с миром – непостоянна и эфемерна. Где-то вдалеке вставали серые тени башен. Мы прильнули к сетке забора.

– Какой простор! – присвистнул Лал. – Я и не представлял, что в Париже столько свободного пространства. Думал, все досталось Берлину и Лондону!

– Это правда, – согласилась я. – Парковки, заправки, улочки с одними только жилыми домами, сады…

Голоса наши перекатывались звонким эхом, как в пустой бочке, – и мы пристыженно замолчали. Вдруг откуда-то снизу раздался грохот приближающегося поезда.

– Какая ты красивая, – улыбнулся мне Лал и пьяно вздохнул, теребя манжеты своего потрепанного джемпера.

Я закрыла глаза в предвкушении поцелуя – однако спустя мгновение, несколько смущенная тем, что его так и не последовало, открыла их и увидела, что мой спутник смотрит вниз, на рельсы.

– Невероятно: ты не поцеловал меня! – возмутилась я. – А я-то еще лицо ему подставила!

Он рассмеялся и пробормотал что-то неразборчивое. Когда наконец шум поезда стих, он повернулся ко мне и спросил в лоб:

– Ты тут рядом живешь? Можно я у тебя переночую?

Я, слегка озадаченная, ответила, что можно, но я ни за что не стану с ним спать после такого унижения.

Он устало вздохнул:

– До чего же ты пьяная…

Мы пошли к дому узкими закоулочками, мимо станции Шато-Руж. Я наблюдала, как он вяло разглядывает группы скучающих проституток; девочек-подростков в обуви на платформе и легинсах, хихикающих над репликами друг друга или рассеяно листающих ленты соцсетей в смартфонах. Те, что постарше, опершись на ограду у входа в метро, с остекленевшим взглядом дожидались семи утра. На лестнице, лениво покуривая, маячил их сутенер. Мы миновали бульвар – и словно попали в другое измерение: салоны связи и ларьки сменились деликатесными лавками, итальянскими ресторанами и мастерскими по изготовлению керамики.

– А вот теперь похоже на Париж из голливудских фильмов, – сказал Лал, с трудом взбираясь по лестнице, ведущей к Монмартру и базилике Сакре-Кёр. Монмартр: фонарные столбы в стиле бель-эпок, формой напоминающие веретено; мощеные улочки там, где когда-то были скотные дворы, – нестихающий ностальгический гул прошлого.

– Ты глянь, ну прямо как в «Котах-аристократах»!

Тут у меня в голове сам собой возник образ Тэйлор.

– Не будь таким циничным жлобом, – фыркнула я. – Это же великолепно!

– Должен признать, что эта лестница тоже довольно крутая, – заключил он, после чего взял у меня велосипед и, опасно пошатнувшись, водрузил раму плечо. – Я понесу, идем!

В один длинный, размашистый шаг он преодолел сразу несколько ступеней, неуклюже обогнул очередной фонарный столб и едва не врезался в перила, тут же уронив мой велосипед. Взобравшись на вершину лестницы, он принялся горланить первые строки песни Tonight из «Вестсайдской истории».

– О боже… Лал! – шикнула я. Вряд ли добропорядочным парижанам понравятся подобные ночные серенады – да и вообще любой шум. Но он беззаботно продолжал, в перерывах посылая мне поцелуи. Следовало признать, что голос у него был неплохой. Наверное, занимался пением, пока учился в своей шикарной школе в одном из прилегающих к Лондону графств, а может, и в драмкружок ходил.

– Ну разумеется, тот, кому по душе Париж без прикрас, просто обязан быть знатоком мюзиклов, – на самом деле, конечно, я всеми силами старалась не выдать, что наслаждаюсь его пением.

Но он не обратил внимания, изобразив некий пируэт, который задумывался как подражание «Ракетам»^[84] (вышло больше похоже на экзальтированную пародию «Монти Пайтона»). Он пел оды судьбе, року, звездам, моему лицу…

– Лал!

Его зычный, хотя и чуть смазанный тенор эхом раздавался в ночи. Он сбежал по ступенькам, чтобы схватить меня за руку, – я вскрикнула. В глазах отражался свет фонарей, от чего он стал похож на фанатичного телепроповедника с комплексом мессии и тягой к бутылке. Лал притянул меня к себе, потом закружил – так, что я едва не шлепнулась на землю.

– И вообще, спел бы лучше на французском! – я сделала вид, что сердито надулась, – и вдруг ощутила острый укол тревоги, увидев, как он взбирается на железные перила.

– МАРИЯ! – заорал он.

Где-то над нами, оборвав его на финальной ноте, с треском распахнулось окно.

– MAIS TU VAS ARRÊTER TON BORDEL LÀ! FILS DE PUTE!^[85] – рявкнула какая-то старушка с пятого этажа, опрокинув вниз целое ведро воды. Я с визгом отскочила в сторону; Лал же, как безвинно пострадавший за искусство, стоял с простертыми в стороны руками, будто распятый, и вымок до нитки.

– Ouais, ferme-la connard, ’ricain!^[86] – прокаркала бабка, захлопывая окно.

Какое-то время мы стояли молча, мокрые и потрясенные, – а потом я взорвалась от смеха.

– Твою мать! – шипел Лал. – Твою мать! – повторил он сквозь сжатые зубы. – Твою мать, вот овца, она ж холодная!

Я двинулась было ему навстречу – но не могла тронуться с места. Спрыгнув с перил, он осел внизу жалкой кучкой.

– Чертова. Старая. Карга!

Волосы его прилипли к лицу. Мой беззвучный хохот плавно перешел в сдавленное хихиканье.

– Как она меня назвала? – спросил он.

– Сукин сын, американский придурок…

Отбросив назад волосы, он подошел к моему несчастному брошенному велосипеду.

– Однажды мы с друзьями курили у дверей бара в четыре утра, и какая-то сумасшедшая сбросила сверху прямо на асфальт рыбьи кишки, – сказала я ему.

– Но ты-то сухая! – проворчал он.

– Зато такая пьяная, – хмыкнула я.

Он наклонился ко мне и протянул свою холодную, мокрую руку.

* * *

На другое утро, проснувшись, я обнаружила, что лежу, свернувшись калачиком и прижавшись к обнаженному телу Лала. Немилосердное солнце светило сквозь открытое окно, и дневная жара уже начинала понемногу придавливать нас, подобно пресс-папье. В мозгу одна за другой лениво оживали шестеренки – как в скрипучем, допотопном счетчике монет. «Я знаю этого человека?» Есть. «Я дома?» Есть. «На мне ничего, кроме тоненьких черных трусиков, – это хорошо?» Есть.

Высвободившись из его объятий, я лениво сползла с постели. Отражение в зеркале удовлетворительное, отметила я, испытывая облегчение от того, что по крайней мере на мне приличное нижнее белье. На пути к чайнику всеми силами старалась восстановить в памяти то, что произошло прошлой ночью (а вернее – всего-то пару часов назад). Я что, с ним переспала? Тут перед глазами яркой вспышкой возникла картинка: мы, шатаясь, входим в мою квартиру и я решительно – голосом пьяного в стельку старосты школы – заявляю, что ни за что не стану с ним спать после «того ужасного унижения»; а потом скидываю одежду прямо перед ним, валюсь на постель – и отключаюсь.

Вскипел чайник. Я бросила на Лала беглый взгляд, с грустью отметив то место, где только что лежало мое тело. Вспомнила момент нежности, когда во сне он протянул руку и взял меня за подбородок, потом притянул к себе и любовно погладил по бедру. «Интересно, кто ему снился?» – невольно подумала я.

Заварив чай, я села, скрестив ноги, на пол у окна. После обеда мне нужно было ехать на Лионский вокзал, чтобы сесть на поезд до Марселя. На экране телефона высветилось сообщение от Анны:

«Дженни встретит тебя вечером на вокзале, дорогая. Пастис^[87] ждет!»

И от Эммы:

«Ты жива?»

Когда я вышла из душа, Лал наконец очнулся.

– А, – сказала я, убирая влажные волосы в пучок на макушке. – Доброе утро.

Он моргнул, и по его лицу я увидела, что в голове его медленно оживают воспоминания о прошлой ночи.

– Чаю хочешь? – спросила я, четко осознавая, что в комнате нет ни одного уголка, где можно было бы одеться, не будучи полностью в его поле зрения.

– Чаю? Да, – буркнул он. – Пожалуйста.

– Кстати, где-то через час мне надо ехать, – неловко сказала я.

– Да, конечно, – вежливо кивнул он. – Да и мне, если честно. Надо вернуться в ту квартиру, где мы были вчера, к моему другу.

– Молока?

Он подозрительно сощурился.

– По-моему, ты слишком долго прожила во Франции.

– Куда отправишься? – спросила я, глядя, как белые облачка медленно расплываются в чае, от чего тот мутнеет.

Присев рядом с Лалом на постель, не без задней мысли распустила свои влажные волосы, в надежде, что они аккуратно ниспадут по плечам и я стану похожа на загадочную водяную нимфу.

– В Италию, – ответил он. – У моего друга дом в Тоскане.

Логично; в целом он был похож на человека, у которого может быть друг с домом в Тоскане.

– Здорово.

Он всячески избегал моего взгляда, и мы стали вместе рассматривать обои, отслаивающиеся возле окна словно омертвелая кожа.

– Значит, с Францией покончено, – сказала я.

Он пожал плечами. Я встала и отошла к плите, чтобы между нами возникло некое подобие дистанции. Настало время вымученных шуток.

– Ну, спасибо хотя бы за потрясающий музыкальный номер!

Он притворился смущенным.

– Хорошо, что та бабулька не разделывала рыбу.

* * *

Сидя в вагоне метро по дороге до Лионского вокзала, я утешала себя мыслью о том, что он англичанин, а значит, все равно оказался бы никудышным любовником. Одна женоненавистническая мудрость, за которую я охотно уцепилась в попытке романтизировать свое катастрофическое невезение в личной жизни, гласила, что есть два типа девушек. Есть «возлюбленные» – такие как Эмма, которых чувствительные и проницательные мужчины, ценящие умные беседы и творчество Леонарда Бернстайна, знакомят со своими родителями. И есть такие, как я, которые привлекают разных подозрительных типов, наркоторговцев, невежественных, но шумных политических диссидентов, социопатов, сталкеров и любителей японского бондажа.

Здание вокзала купалось в ярком утреннем свете, и, как это часто случалось со мной в этом месте, я почувствовала, что Париж уже остался где-то далеко, а я плыву по волнам бескрайне-синего Средиземного моря. На мгновение я стала зрителем, наблюдающим со стороны за собственной жизнью. Толпы людей вокруг превратились в размытые пятна, кружащиеся перед волшебным фонарем. Голубые, белые. Сотни голосов сплетались в зыбкие, колеблющиеся слои и растекались над платформами. Зазвучали знакомые нотки фирменной мелодии SNCF^[88], и я двинулась к поезду. У турникета толклись два жирных голубя. Еще пять часов – и я увижу чаек!