Gataca, или Проект «Феникс»

1

Год спустя

Группа Маньяна из Парижского уголовного розыска прибыла на место преступления первой. Драма разыгралась на территории Венсенского леса, поблизости от зоопарка и озера Домениль, откуда до знаменитого дома тридцать шесть по набережной Орфевр^[5] – всего-то несколько километров. Гол убое небо, прозрачная вода озера, прохладно – все-таки начало сентября. Летом погода постоянно менялась, часто налетали ураганы с проливным дождем, и сейчас город наконец-то смог передохнуть.

Тело нашел на рассвете пробегавший мимо джоггер. Мобильник висел у него на груди, и он сразу же набрал 112^[6]. Меньше чем через час информация от дежурного полицейского поста долетела до коммутатора уголовного розыска, а оттуда на третий этаж лестницы «А», подняв на ноги дежурных офицеров.

Мужчину лет сорока на вид, сидевшего за рулем зеленого «поло», похоже, несколько раз ударили в грудь холодным оружием, причем неожиданно: он даже не успел отстегнуть ремни безопасности. Джоггера удивило положение головы жертвы – подбородок упирался в грудь. Стекло со стороны водителя было опущено донизу.

Франк Шарко, номер второй в группе из четырех офицеров, постарался обогнать других и выйти на место первым, его непосредственный начальник и коллеги отстали метров на десять. Он пересек границу, обозначенную двумя полицейскими с дежурного поста, и приблизился к машине, стоявшей на окруженной деревьями полянке, незаметной для посторонних взглядов.

На набережной Орфевр, разумеется, прекрасно знали Венсенский лес, особенно ту часть, что ближе к бульварам, ну и местечки, где собирались поочередно трансвеститы, проститутки и транссексуалы, участок же, где нашли тело, был чуть в отдалении и считался спокойным. Хотя, если подумать: с одной стороны – зоосад, с другой – озеро, чем не идеальное место для убийства? Ни тут ни там никаких свидетелей.

Шарко, в висевших мешком джинсах, черной майке и своих любимых, готовых развалиться легких туфлях, натянул резиновые перчатки, просунул руку в открытое окно машины, схватил жертву за подбородок и резко повернул голову убитого к себе. Капитан Маньян, который из пятидесяти лет жизни двадцать два года отдал работе «на земле», кинулся вперед и в бешенстве потянул Шарко за рубашку:

– Ты что это делаешь, черт тебя побери?

Комиссар аккуратно вернул голову трупа на место, осмотрел запятнанную кровью одежду, бледное лицо, заглянул в мертвые глаза.

– Кажется, я его знаю… А ты? Ну-ка, глянь!

Маньян метал громы и молнии. Он продолжал тянуть к себе комиссара, будто тот был не коллегой, а обычным правонарушителем.

– Тебе что – совсем наплевать на установленный порядок? Смеешься надо мной или как?

– Фредерик Юро… Да-да, конечно же это он, Фредерик Юро. Он был у нас фигурантом лет десять назад. Я тогда вел это дело, а ты был у меня в подчинении, припоминаешь?

– Сейчас меня интересуют не дела десятилетней давности, а ты!

Шарко внимательно смотрел на начальника, звание которого было ниже его собственного. Вот только когда Франк подал ходатайство о перемещении по службе, он остался комиссаром лишь по званию – ну и иногда его окликали: «Привет, комиссар!» По должности он был теперь простым лейтенантом. Такова была цена возврата на «землю», к подонкам, к грязи и мерзости, после нескольких лет в чистеньком кабинете в Нантерре, где он, не вставая с кресла, занимался анализом поведения преступников. Но Шарко сам хотел, чтобы его перевели на эту работу, пусть даже в результате он оказался в подчинении у такой сволочи, как Маньян. Его ходатайство удивило всех прежних коллег: просьбы о понижении офицера в чине для французской полиции – большая редкость. Франку предложили тогда возглавить группу в уголовке, но он отказался – хотел закончить карьеру так, как начал: «на земле», с оружием в руках, лицом к лицу с преисподней.

– А помнишь, за что его тогда осудили? – спросил он сухо, будто не слыша воплей начальника. – За то, что он убил двух девчушек, которым и десяти-то не было. Своих собственных дочерей.

Маньян достал чинарик, прикурил, ногти у него были обгрызены.

Тощий нервный мужичонка, кожа лица – как папиросная бумага: серовато-белая, шершавая, туго натянутая на кости. Он много работал, мало ел и очень редко смеялся. Для одних это был человек, от которого лучше держаться подальше, для других – просто мразь и подонок, для самого Шарко – то и другое вместе.

Бертран Маньян не церемонился:

– Ты меня достал! С тех пор как тебя перевели в мою команду, ты непрерывно мне гадишь. Неуправляемые мне в бригаде не нужны! У Белланже освобождается место, так что вали туда без лишнего шума. Оно будет лучше и тебе, и мне.

Шарко согласился:

– Да легко.

Маньян успокоился и теперь уже затягивался с наслаждением, щуря глаза за облаком голубоватого, медленно таявшего дыма.

– Скажи, а с каких пор ты не спишь? Я имею в виду: не спишь больше двух часов в сутки?

Шарко потер лоб с тремя строго параллельными глубокими морщинами. Седеющие волосы отросли, из-за них оттопыривались уши: всю свою жизнь в полиции проходивший с ежиком, он уже бог знает сколько месяцев не был у парикмахера.

– Что-то я не понимаю…

– Да брось ты, прекрасно понимаешь! Физиологически невозможно долго протянуть без сна. Лично я уверен, что сразу загнулся бы, если бы не спал столько, сколько мне надо. У тебя тормоза слетели, комиссар, тебе не стоило покидать насиженное местечко в Нантерре. Ты вспомнил этого типа, которого не видел десять лет, но не в состоянии вспомнить, куда положил свою пушку. Ладно, давай-ка возвращайся домой и выспись как следует. Дрыхни, пока тебя не вызовет Белланже. Иди, иди, избавь меня от своего присутствия.

С этими словами Маньян двинулся к группе. Твердая, как у солдата, походка – мерзавец из мерзавцев и сам этим гордится. Подошел к оперативникам и криминалистам, выгружавшим из машин свои чемоданчики, свои папки с бумажками и свои надутые физиономии. «Всегда одно и то же, – подумал Шарко, – стая насекомых-мертвоедов, готовых накинуться на труп, время идет, ни хрена не меняется…»

Он, прикусив губу, в последний раз взглянул на жертву – зрачки убитого уже подернулись пленкой, в глазах навеки застыло удивление: Фредерик Юро умер, скорее всего, не осознав, что пришел его час. Глубокой ночью, в полной темноте – здесь ведь ни одного фонаря. Кто-то постучал в стекло, стекло поехало вниз, дальше этот кто-то просунул в открытое окно нож (или какое там было у него холодное оружие?) и несколько раз ударил водителя в грудь. Преступление свершилось меньше чем за двадцать секунд, без единого крика, без сильного кровотечения. И без свидетелей. Теперь будут искать отпечатки пальцев, делать вскрытие, осматривать в поисках улик местность и опрашивать – если найдут – свидетелей. Многократно обкатанная последовательность действий, благодаря которой раскрывают девяносто пять процентов уголовных дел. Остаются пять, и тысячами страниц, скопившихся в ходе их расследования, забиты кабинеты в верхнем этаже уголовной полиции. Горсточка особенно хитрых и ловких убийц ускользает сквозь самые мелкие ячейки любой сети. Охотиться на таких – дело тонкое, не каждому под силу.

Словно бросая вызов начальству, Шарко еще разок обошел место преступления, побаловал себя даже осмотром машины, после чего исчез, ни с кем не попрощавшись. Все смотрели ему вслед молча – все, кроме Маньяна, который продолжал драть глотку.

Плевать. В эту минуту Шарко и впрямь видел не особенно ясно, и ему очень хотелось спать.

Ночь. Шарко стоит посреди ванной на новеньких электронных весах. Весы откалиброваны с точностью до ста граммов, все выверено, ни малейшей ошибки быть не может, на циферблате семьдесят килограммов двести граммов. Столько он весил в двадцать лет. При росте метр восемьдесят пять! Стали, как прежде, видны брюшные мышцы, резко обозначились ключицы. Он с гадливостью ощупал это больное тело. Сделал отметку на графике, начерченном на листке бумаги и приклеенном к стене несколько месяцев назад. Отметкой обозначался его сегодняшний вес. Линия, представлявшая собой изменения в весе, неуклонно шла вниз – если так пойдет и дальше, бумаги не хватит и придется продолжать прямо на кафеле.

Как был, полуголый, он вернулся в спальню – комната выглядела нежилой. Кровать, шкаф, разобранные и сваленные горой в углу рельсы от железной дороги, миниатюрные поезда. Радиобудильник, звука которого он не слышал уже целую вечность, показывал три часа семь минут.

Уже скоро.

Он сел по-турецки посреди матраса и принялся ждать. Веки его подрагивали, глазами он впился в наглые красные цифры.

Три восемь… Три девять… Шарко помимо воли стал мысленно отсчитывать секунды: шестьдесят, пятьдесят девять, пятьдесят восемь, пятьдесят семь… Ритуал, от которого ему никак не удавалось отделаться, повторявшийся из ночи в ночь. Адское пламя в его сожженном мозгу.

Цифры, обозначающие минуты, менялись.

Три десять. Ощущение взрыва, конца света.

Год и шестнадцать дней назад, ровно в это время, у него зазвонил телефон. В ту ночь он тоже не спал и сразу узнал мужской голос, прозвучавший в трубке: голос сотрудника лаборатории научно-технического подразделения полиции Пуатье, сообщившего ему самое страшное. Слова доносились будто с того света:

Результат определенно положительный. Сравнительное исследование ДНК Люси Энебель и сожженной в лесу жертвы показало, что погибшая девочка – либо Клара, либо Жюльетта Энебель, на данный момент мы не можем сказать более точно. Очень сожалею.

Шарко, совершенно измученный, нырнул под одеяло и натянул его до подбородка в тщетной надежде поспать хотя бы пару часов. Просто чтобы выжить. Лишь те, кто по-настоящему страдает бессонницей, знают, как долги ночи, как беснуются по ночам призраки… как отдается громом в голове каждый ночной шорох… как жгут голову ночные мысли… Пытаясь избавиться от привычной пытки, старый полицейский перепробовал, кажется, всё – и всё напрасно. Он пробовал лежать не шелохнувшись, пробовал разные снотворные, пробовал ровно дышать, пробовал даже изнурять себя спортом. Он падал от усталости, тело сдавалось, мозг – нет. А советоваться с психотерапевтом он не желал: довольно с него врачей, которые и так чересчур долго доставали его в связи с шизофренией.

Никогда, никогда не дождаться ему душевного покоя.

Он закрыл глаза и попытался представить себе желтые воздушные шары, поднимающиеся и опускающиеся вместе с волной, – может быть, шарики помогут ему заснуть. Некоторое время спустя он услышал наконец гул прибоя, услышал шепот ветра и шелест песка. Руки Франка отяжелели, тело начало цепенеть, он ощущал даже, как сердце гонит кровь в его истощенные мышцы. Но как всегда, стоило ему задремать, пена на гребнях волн окрасилась алой кровью, а наполовину сдутые шарики выбросило на пляж, по которому тянулись только черные тени ребятишек.

И он подумал о ней, снова о ней. О Люси Энебель. Вспомнил ее лицо, ее улыбку, ее слезы – всё, из чего складывался теперь ее образ. Где она, что с ней? Из своих источников Шарко узнал, что через несколько дней после ареста убийцы и трагедии, которую, кажется, невозможно перенести, Люси подала в отставку. Но с тех пор? Удалось ли ей вынырнуть из черного омута или, подобно ему самому, она до сих пор на дне пропасти? Каковы ее ночи, из чего складываются ее дни?

Истерзанное сердце больного полицейского забилось сильнее. Слишком сильно, так и вовсе не осталось надежды заснуть. Что делать? Шарко повернулся на бок и попытался начать все сначала: волны, воздушные шарики, разогретый песок пляжа…

В понедельник шестого сентября телефон зазвонил в двадцать две минуты восьмого, когда он в одиночестве пил привычный с некоторых пор кофе без кофеина, тупо глядя в не разгаданный даже на треть кроссворд. Прочитал: «Бог зла и насилия», написал в клеточках: «Сет», и снова надолго задумался, не сводя глаз с газеты: слишком он был взбудоражен. Раньше он покончил бы с таким кроссвордом за пару часов, но теперь…

Голос в трубке, а звонил Николя Белланже, его новый начальник, предложил ему как можно быстрее приехать в Мёдон: там, в четырех километрах от Парижа, находится Центр приматологии, в котором, в одной из клеток, найден труп женщины, по-видимому растерзанной шимпанзе. Надо разобраться.

Шарко сухо попрощался. М-да, карьера его близится к концу, ему поручают допрашивать обезьян. Он ясно увидел, как коллеги, один за другим, отбрыкиваются от этого дела и сбагривают его «старику». Он прекрасно представлял себе насмешки, косые взгляды, все эти: «Эй, комиссар, теперь ты колешь мартышек?»

Казалось бы, когда печаль так глубока, ни о чем другом уже не думаешь, но он тем не менее подумал: «Вот я и пал ниже некуда».

2

Обогнув участок, который занимала Мёдонская обсерватория, Шарко с черепашьей скоростью двинулся по узкой лесной дорожке. Рядом сидел новый коллега из команды Белланже – Жак Леваллуа, тридцатилетний, спортивный, с физиономией мальчика-отличника. Жак поступил на работу в уголовную полицию год назад, превосходно пройдя конкурс на лейтенантскую должность при активной поддержке дяди, заместителя начальника бригады по борьбе с наркотиками.

В то утро комиссар был, мягко говоря, не слишком разговорчив. Они с Леваллуа пока еще не работали вместе, но Жак, как и все остальные, отлично знал о бурном прошлом своего нового напарника. О множестве пойманных им жестоких убийц… О сложнейших распутанных им делах… О трагической гибели жены и дочери… И о странной болезни, которая поселилась в голове Шарко, а потом неожиданно отступила… Комиссар был для Жака человеком, уцелевшим в катастрофе, одним из истинных героев, волею судьбы оказавшихся на самом дне, героев, к которым относятся либо с восхищением, либо с ненавистью. Вот только Жак еще не решил, как ему самому относиться к Шарко. Единственное, в чем он не сомневался: комиссар был превосходным следователем.

Местность, по которой сейчас ехали полицейские, казалась отрезанной от мира, хотя находилась в двух шагах от столицы. Сколько видит глаз, деревья, мягкий свет, пышная растительность… Скромная табличка, оповещавшая: «Центр приматологии, НИО 6552 ЭЭЭ».

– «ЭЭЭ» означает «Этология-Эволюция-Экология», – объявил Леваллуа, чтобы разрядить атмосферу.

– «Этология-Эволюция-Экология» – с чем это едят?

– Честно говоря, не имею понятия.

Шарко свернул и припарковался на стоянке, где стояло уже штук десять машин, принадлежавших, видимо, сотрудникам Центра приматологии, и одна полицейская. Центр, расположенный посреди леса и огороженный высоким частоколом, напоминал укрепленный лагерь, но калитка сейчас – а как могло быть иначе при таких обстоятельствах? – была распахнута настежь. Офицеры, молодой и старый, молча прошли на территорию и двинулись по направлению к группе оживленно беседовавших в конце грунтовой дорожки мужчин и женщин.

Здесь, в центре, все выглядело естественно. Огромные вольеры по обе стороны дорожки создавали впечатление, что животные находятся на свободе: решетки были совсем незаметными, а проволочная сетка между деревьев выкрашена под цвет листвы. Обезьяны всех пород и размеров играли в вольерах или, покрикивая, висели, уцепившись хвостами заветки. Лемуры, сбившись в кучки, разглядывали новоприбывших огромными зелеными глазами. Тропические джунгли на парижский лад.

Заметив новоприбывших, от группы отделилась темноволосая женщина с усталым осунувшимся лицом. Когда она приблизилась, стало видно, что ей лет пятьдесят и что она немножко похожа на Сигурни Уивер в фильме «Гориллы в тумане». Леваллуа гордо протянул ей служебное удостоверение с трехцветной полосой в уголке.

– Парижская уголовная полиция. Я – лейтенант Леваллуа, а это…

– Комиссар Шарко, – подхватил тот.

Рукопожатие женщины оказалось неожиданно крепким.

– Клементина Жаспар. Я приматолог и руководитель центра. То, что у нас произошло, ужасно.

– Одна из ваших обезьян напала на сотрудницу?

Жаспар печально покачала головой. Шарко, глядя на ее прожаренную явно не французским солнцем кожу, на пальцы в трещинах, подумал: эта женщина всю жизнь прожила на природе, а шрам на ее предплечье мог остаться от удара мачете.

– Я не понимаю, что произошло. Шери из тех, кто и мухи не обидит. Она просто не могла поступить так жестоко.

– Шери – это…

– Моя обезьяна. Шимпанзе из Западной Африки, она уже очень давно живет у меня.

– Покажете нам, где это случилось?

Клементина кивнула и показала пальцем на длинное белое одноэтажное строение:

– Там у нас питомник подопытных животных и лаборатории. До вас уже приехали двое полицейских из ближайшего участка, один сейчас внутри, а другой… точно не знаю, но, кажется, он осматривает участок и одновременно говорит по телефону. Пойдемте со мной.

Приезжие издали поздоровались с сотрудниками центра, судя по всему чрезвычайно взволнованными произошедшим. Сотрудников было четверо или пятеро, все они держали в руках пластиковые стаканчики с кофе и что-то горячо обсуждали. Шарко внимательно всмотрелся в каждого из них, потом повернулся к Жаспар:

– Чем именно занимается ваш центр?

– Главным образом – этологией. Мы пытаемся понять, как формировались в ходе биологической эволюции сообщества приматов – ведь почти все обезьяны и большинство полуобезьян живут группами, как формировались их познавательные способности. С этой целью мы изучаем, как наши подопечные перемещаются с места на место, как применяют различные орудия, как размножаются. Здесь, на восьми гектарах земли, проживает сотня приматов. Прибыли они сюда из десяти разных стран, но в основном из Африки.

Ни Шарко, ни его коллега ничего не записывали, они даже блокнотов не достали: а зачем, если уже практически все ясно и дело можно заранее считать раскрытым? На ветках деревьев, время от времени меняя высоту, лениво покачивались рыжие мохнатые комья, это была семья орангутанов, к груди одной из самок прочно приклеился малыш.

– А жертва? Что она тут делала? Тоже, пожалуйста, поточнее.

– Ева Лутц училась в университете Жюсьё, специализировалась в эволюционной биологии. Здесь у нас она прожила три недели, готовила свою научную работу.

– А что такое «эволюционная биология»?

– Скажите сначала, а вам известно, что такое «геном»?

– Очень приблизительно.

– Геном – это совокупность всех генов организма, его полный хромосомный набор. Основу генома составляет молекула дезоксирибонуклеиновой кислоты, ДНК. Поскольку в каждом геноме присутствуют двадцать три пары различных хромосом, мы получаем последовательность из более чем трех миллиардов данных, которая является своего рода инструкцией по строительству нашего организма. Так вот, исследуя геномы, мы восстанавливаем историю жизни. Задача эволюционной биологии – разобраться, как появляются новые виды и породы живых организмов, откуда берутся новые вирусы – скажем, вирус СПИДа или вирус атипичной пневмонии, почему одни вирусы исчезают, а другие живучи. А одновременно – ответить на множество вопросов, касающихся эволюции жизни. По какой, например, причине мы стареем и умираем. Вероятно, вы слышали о естественном отборе, о мутациях, о генетических, наследственных заболеваниях?

– Естественный отбор? Что-то такое связанное с Дарвином и его компанией? Смутно себе представляю.

– Хорошо. Вот мы и пришли.

Клементина открыла дверь в питомник. Миновав небольшой кабинет с несколькими компьютерами, они оказались в просторном помещении, заставленном клетками разного размера. Одни пустовали, в других резвились лемуры. На полках стеллажей громоздились игрушки из яркого пластика: разноцветные геометрические фигуры, пазлы из крупных кусков, какие-то емкости. Пахло тут неприятно: старой кожей и нечистотами. Взволнованная Жаспар остановилась и указала пальцем:

– Вон там это случилось. Можете подойти и посмотреть. А я, простите, останусь здесь, мне тяжело это видеть снова.

– Понятно.

Шарко и Леваллуа подошли к усатому оперативнику, дежурившему на месте преступления, пожали ему руку.

В последней по счету клетке, большом, состоявшем из решеток кубе с ребром метра в три, на полу, среди стружек и соломы, они увидели жертву – девушку лет двадцати трех или двадцати четырех. Поза у девушки была такая, словно она прилегла позагорать: руки свободно закинуты назад. На правой щеке глубокая, доходящая до подбородка рана, совершенно явно – от укуса. Блузку на девушке разодрали в клочья, туфли сорвали с ног и выбросили из клетки, теперь они валялись посреди комнаты, в нескольких метрах от тела. Под затылком – лужа крови, посередине лужи – тяжелое металлическое, то ли бронзовое, то ли медное, пресс-папье.

В правом заднем углу той же клетки сидела, сжавшись в комок, обезьяна – вся в крови. Кровь блестела на ее шерсти, на всех четырех конечностях. Обезьяна была большая, черная, с мощной спиной, с длинными тонкими, поросшими волосом руками. Когда парижские полицейские подошли к клетке, Шери подняла голову, посмотрела на них, и комиссар за долю секунды успел прочесть в ее глазах глубокую тоску. Потом обезьяна повернулась к наблюдателям спиной и опять съежилась.

Усатый дежурный крутил в пальцах давно погасшую сигарету.

– Тут ничего не поделаешь. Эта чертова макака не желает сдвинуться ни на сантиметр. Только и ждем вашего указания, чтобы усыпить ее.

Шарко обратился к Жаспар, по-прежнему стоявшей у двери:

– Кто обнаружил тело?

Вопроса она не услышала: быстро подойдя, она уставилась на усатого сумрачным взглядом:

– Шери никакая не макака. Она самка шимпанзе, и я работаю с ней уже больше тридцати семи лет.

Дежурный полицейский пожал плечами:

– Макаки они или кто, но в конце концов, рано или поздно, эти твари всегда на нас нападают. Вот вам и доказательство.

Лейтенант Жак Леваллуа как можно вежливее предложил усачу выйти подышать. Атмосфера становилась все более напряженной, казалось, в воздухе копится электричество. Шарко спокойно повторил вопрос:

– Кто обнаружил тело?

Клементина стояла теперь рядом с ним – маленькая, коренастая, она нервно выкручивала себе пальцы и прилагала все усилия для того, чтобы не смотреть в сторону несчастной жертвы. Шарко знал, что, когда первый прилив любопытства угасает, большинство людей не в состоянии находиться лицом к лицу со смертью. А видеть эту растерзанную девушку было и впрямь невыносимо.

– Эрве Бек, он у нас ухаживает за подопытными животными и каждый день приходит ровно в шесть утра чистить клетки. Когда Эрве вошел сегодня в питомник и увидел то, что увидел, он немедленно вызвал полицию.

– Дверца к летки, когда он вошел, была заперта?

– Нет, распахнута настежь. Эрве сам закрыл ее сразу же, как увидел тело: на случай, если Шери захочет сбежать.

– Где сейчас Эрве?

– Там, снаружи, со всеми остальными.

– Отлично. А это пресс-папье за головой жертвы… откуда оно?

– Из кабинета, в котором работала Ева.

– Как вы думаете, зачем ей понадобилось посреди ночи открывать клетку? И зачем она вошла к обезьяне с пресс-папье?

– Шери – талисман нашего центра. В отличие от всех других животных в клетке она только спит, а остальное время проводит там, где ей нравится, и ходит куда угодно. Иногда она тащит к себе какие-то предметы, причем особенно ей нравятся блестящие. В обязанности Евы входило, заканчивая ежедневные наблюдения за Шери, возвращать шимпанзе в клетку и запирать ее там. Надо еще сказать, что днем Ева чаще всего отсутствовала, она и приходила на работу поздно, и уходила последняя. Мы ей доверяли во всем.

Клементина посмотрела на свою злосчастную коллегу.

– Шери, повторяю, мухи не обидит, она совершенно неопасна. Все приматологи Франции знают эту обезьяну и ценят в ней доброжелательность, ум, а главное – способность выражать свои мысли.

– Способность выражать свои мысли?!

– Да. Шери владеет амесланом, языком жестов, который называют еще американским языком глухонемых. Она научилась ему больше тридцати лет назад в Институте коммуникации между человеком и шимпанзе, в Элленсбурге. Всю свою жизнь я провела рядом с ней, восхищаясь тем, как она быстро продвигается вперед, деля с ней радости и огорчения. И готова повторять снова и снова, что она не способна…

Жаспар вдруг замолчала, похоже, только сейчас осознав очевидное: обезьяна вся в крови, жертва – у ее ног, причина смерти Евы – удар по голове и укус. Но что же такое здесь произошло? Как Шери могла совершить подобное? Клементина попробовала заговорить с животным через решетку, но, несмотря на все усилия приматолога, обезьяна даже не пошевелилась, она словно оцепенела.

– Шери не хочет разговаривать с нами. Думаю, она сильно травмирована, – вздохнула мадам Жаспар.

Шарко и его молодой коллега обменялись понимающими взглядами. Лейтенант вышел, на ходу набирая номер на мобильнике, Шарко пошарил в карманах мешковатых джинсов. Ему было не по себе перед этим несчастным, съежившимся в углу животным и трупом совсем молодой женщины, в глазах которой нечего было прочесть, кроме пустоты.

– Мадам, вот-вот будет возбуждено уголовное дело, уже началось предварительное следствие. Мой напарник вызывает сюда бригаду криминалистов, которые соберут улики, и полицейских для опроса свидетелей.

Казалось, слова Шарко немножко успокоили директора центра. Но ведь она не понимала, что это все – формальности. Даже если кто-то повесился в запертой изнутри комнате, требуется провести расследование, чтобы подтвердить, что это действительно самоубийство, а не инсценировка, маскирующая преступление. Шарко, разглядывая обезьяну, на минутку задался вопросом, а можно ли снять у животного отпечатки пальцев.

– Вы же понимаете, что всем им нужно будет войти в клетку, нужно будет взять кое-какие анализы у вашей… э-э-э… вашей подопечной, осмотреть ее десны, ее ногти, чтобы убедиться, есть ли там следы крови жертвы: это свидетельствовало бы о нападении. Стало быть, мы вынуждены будем ее усыпить.

Клементина Жаспар некоторое время молча смотрела на толстые прутья решетки, потом не слишком уверенно согласилась:

– Да, понимаю. Но пообещайте мне не делать ей больно и не причинять зла, пока не откроется, что случилось на самом деле. Эта обезьяна более человечна, чем большинство окружающих нас людей. Я подобрала ее в джунглях умирающей, раненной браконьерами, мать Шери убили на ее глазах, она мне как ребенок, в ней вся моя жизнь.

Кто-кто, а Шарко знал, что такое потерять любимое существо, не важно – человека или животное, и он попытался найти для ответа самые нейтральные слова:

– Не могу ничего обещать, мадам, но постараюсь сделать все, что от меня зависит.

Жаспар печально вздохнула и еле слышно сказала:

– Хорошо, спасибо, комиссар. Пойду принесу пистолет для подкожного впрыскивания.

Шарко подошел к клетке поближе, присел на корточки, стараясь не задевать решетку. Не могло быть никаких сомнений: след на лице жертвы оставили челюсти животного. Вполне вероятно – обезьяны, и вполне понятно, как все происходило. Шимпанзе ударила девушку по голове пресс-папье и укусила ее, скорее всего не осознавая, почему и зачем это делает. Комиссар слышал о внезапных приступах ярости у приматов, способных в таком состоянии без всякой видимой причины уничтожить собственное потомство. Может быть, Ева вела себя недостаточно осторожно, может быть, она потребовала чего-то от шимпанзе в неудачное время. Одно точно: ничего хорошего этой бедолаге с оттопыренными ушами без мочек и тяжелой челюстью не светит.

– Тебе тридцать семь, старушка уже, да? А знаешь, тебе ведь столько же лет, сколько женщине, которую я любил… Понимаешь? Свихнуться никогда не поздно, да? Почему ты не хочешь объяснить, что на самом деле произошло?

Вошла Клементина с предметом, странно напоминавшим краскораспылитель. Шарко выпрямился и бросил взгляд на потолок.

– А тут ведь повсюду камеры видеонаблюдения. Вы не подумали, что…

– Это ничего не даст. Именно Ева должна была включить охранную сигнализацию и вообще всё, в том числе и камеры, только после того, как запрет двери.

Клементина вздохнула и направила пистолет на обезьяну.

– Прости, мое солнышко, деточка моя…

Именно в этот момент Шарко обернулся и взглянул женщине прямо в глаза. Вся напряженная, она медленно приближалась к клетке, рука с оружием дрожала.

– Нет, простите, я не смогу!

Шарко взял пистолет с лекарством из рук приматолога:

– Ладно, не надо, я сам.

Обезьяна, которая так и оставалась в углу, слегка выпрямилась, протянула вперед руки ладонями наружу, потом, чуть отпрянув и вжавшись в решетку спиной, поднесла ладони к лицу. Шарко прицелился, но Жаспар вцепилась в его руку:

– Погодите, погодите! Она наконец-то заговорила!

Шери сделала еще несколько знаков: опустив ладони к полу, помахала руками на уровне ушей, будто пугая ребенка, затем прикрыла губы правой рукой и уронила ее вниз. Эту серию жестов шимпанзе повторила три, нет, четыре раза, после чего подошла к телу Евы Лутц и нежно погладила девушку по щеке с укусом. Шарко показалось, что он сроду не видел столько чувства, столько волнения во взгляде живого существа. Это животное действительно прямо-таки излучало глубокую человечность. Сердце старого полицейского сжалось. Какого черта он так расчувствовался из-за этой обезьяны?

– И что же она говорит?

– Она все время повторяет одно и то же: «страх, чудовище, злой… страх, чудовище, злой…»

В Клементине пробудилась надежда.

– Я же вам говорила: Шери невиновна! Сюда кто-то приходил. Кто-то, кто убил Еву.

– Спросите у Шери, видела ли она раньше это «злое чудовище».

Шимпанзе внимательно смотрела на руки и губы приматолога, передававшие ей серию знаков.

– В ее словаре больше четырехсот пятидесяти слов. Если точно сформулировать вопрос, она все поймет.

Шери подумала и покачала головой. Комиссару не верилось: вот прямо рядом с ним женщина разговаривает с обезьяной – нашим родственником, стоящим на соседней ступеньке эволюции.

– Спросите ее, зачем это чудовище сюда явилось.

Снова жесты Клементины, и снова ответ Шери. Большой и указательный палец правой руки – как буква «V», потом обезьяна быстро прикрывает это «V» открытой ладонью левой. Затем указывает на труп. И перевод:

– Убить. Убить Еву.

Шарко почесал подбородок, он был озадачен и настроен в общем-то скептически.

– Что, на ваш взгляд, значит для Шери слово «чудовище»?

– Жестокое, агрессивное существо, намеренное причинить зло. Она совершенно точно говорит не о человеке, потому что в этом случае сказала бы прямо – «человек». Это… это мне трудно понять.

– А что, обезьяны способны придумать или просто соврать?

– Если речь об инстинкте самосохранения, о выживании, им случается «обманывать». Скажем, в стае начинается драка, все – в кучу, бьются не на жизнь, а на смерть. В этом случае наблюдающая за сражением обезьяна может подать сигнал о нападении извне с единственной целью: чтобы все разбежались, друг друга не покалечив. Раз Шери сказала, что видела чудовище, значит, она действительно видела чудовище. Может быть, другую, более крупную и очень злобную обезьяну, которую восприняла как чудовище.