Gataca, или Проект «Феникс»

5

Люси так потрясли слова бывшего начальника, что она выронила на кухонный стол кусок сахара. Прикрыла лицо руками и тяжело вздохнула.

– Царно мертв… Нет, это невозможно! А что случилось?

– Ему удалось пальцами вырвать артерию из собственной шеи.

– То есть самоубийство? Но почему? Известна причина?

Кашмарек не притронулся к кофе. Рассказывать такое – удовольствие ниже среднего, но ведь Люси рано или поздно все узнает, так уж лучше от него, чем от кого-то по телефону.

– Он стал буйным.

– Да, знаю.

– В последнее время – особенно. Он оскорблял всех, кто к нему приближался, и нападал на всех. Он укусил и почти до смерти забил одного из заключенных на прогулке. Его постоянно переводили в карцер. Его ненавидели все охранники, иметь с ним дело было для них пыткой. Кроме последнего раза, когда они нашли его плавающим в собственной крови. Для того… для того, чтобы такое совершить, нужен был очень серьезный мотив.

Люси встала, обхватила себя руками, будто замерзла, подошла к окну, выглянула наружу. Бульвар, обычные, беззаботные люди.

– Когда? Когда это произошло?

– Два дня назад.

Последовала долгая пауза. Новость была настолько страшной, что Люси показалось: ее окутало серым туманом.

– Даже не знаю, что должна чувствовать: облегчение или наоборот. Я ведь так хотела, чтобы он страдал. Чтобы он страдал каждый день и каждый час. Чтобы он на себе ощутил, какое причинил зло.

– У подобных людей, Люси, все не так, как у тебя или у меня, ты же это знаешь лучше всех.

О да, она это знала! Она столько их видела в прошлом. Психи, серийные убийцы, маньяки – эти гнусные отбросы, ничего общего не имеющие с нормальными людьми. Она вспомнила старые добрые времена, когда была простым бригадиром в Дюнкерке и смотрела из окна кабинета, как волны разбиваются о корпуса прогулочных катеров. Новорожденные близняшки агукали, лежа в колыбельке. Дни она проводила за бумагами, в которых слово «психопат» если и встречалось, то было для нее чистой абстракцией, а в свободное время услаждала себя чтением специальной литературы о подонках типа Царно. Если бы она тогда знала… Если бы она знала, что самое ужасное зло может постучаться к кому угодно и когда угодно. В любую минуту.

Она вернулась к столу и пригубила кофе, едва его не расплескав, настолько дрожали руки. В конце концов, от этого разговора с бывшим шефом, может быть, станет легче: не будет так давить в груди.

– Целыми ночами я пыталась представить себе, что эта сволочь делает там, в тюрьме, как проводит время. Я видела, как он ходит, разговаривает с другими, даже смеется. Я представляла себе, что он ведь может рассказать кому-то, как отнял у меня Клару и как чуть не отнял Жюльетту. Каждый день я говорила себе: нет, ну что за чудо, что после тринадцати дней, проведенных в запертой комнате, Жюльетту нашли живой… – Полицейский прочел в глазах Люси такую боль, что не решился прервать ее, и она продолжала говорить, выплескивая слова, долго-долго копившиеся в душе: – Стоило мне закрыть глаза, я сразу же видела маленькие черные глазки Царно, эти его мерзкие, приклеившиеся ко лбу волосы, всего его – здоровенного, как дуб… Вам даже не представить, как долго его физиономия не выходила у меня из головы. Все дни, все ночи я чуть ли не ощущала, что он дышит мне в затылок. Вам даже не представить, в каком аду я жила с минуты, когда было идентифицировано тело одной моей дочери, до минуты, когда увидела другую живой. Семь дней ада, семь дней, когда я не знала даже, которая из девочек погибла: Клара или Жюльетта. Семь дней, когда я воображала такое… и меня все время накачивали лекарствами, чтобы я могла держаться… чтобы я не свихнулась окончательно…

– Люси…

– И она оказалась жива. Господи, господи, моя малышка Жюльетта оказалась живой, – я сама это увидела, когда приехала с оперативниками к Царно. Это было так… так неожиданно, так необыкновенно! Я была совершенно счастлива, хотя другую мою дочь нашли сгоревшей за неделю до того. Я была счастлива, несмотря на то, что горе едва меня не убило…

Люси опустила руку на стол, царапнув ногтями скатерть.

– Шестнадцать ножевых ранений, майор! Он убил Клару в своей машине, в сотне метров от пляжа шестнадцатью ударами ножа, потом спокойно проехал больше ста километров, чтобы бросить ее в лесу. Он облил мою девочку бензином, поджег и до-о-олго смотрел, как она горит, а Жюльетта в это время кричала и плакала у него в багажнике. Потом он вернулся домой, запер мою уцелевшую девочку и не трогал ее, кормил, поил. Будто ничего не произошло. Когда Царно арестовали – там, у него дома, – руль его машины был весь в крови, он даже не вытер руль. Почему? Почему так?

Люси принялась размешивать кофе ложечкой, хотя сахар так и лежал на столе.

– Теперь, когда он мертв, я не узнаю главного, я не получу ответов на мои вопросы. Я не получу этих чертовых ответов.

Кашмарек колебался: стоит ли продолжать разговор. На самом деле он предпочел бы вообще не приходить сюда, не растравлять ее раны, но сейчас выбора не было, поскольку она пристально на него смотрела, ожидая реакции. Он ответил:

– Ты никогда бы их и не получила. Подобное поведение необъяснимо, в нем нет ничего человеческого. Единственное, что известно точно: Царно в течение всего этого года был не в себе, и его состояние ухудшалось. Он неожиданно и без всякого повода впадал в ярость, тюремный психиатр утверждает, что спустя секунду после того, как Царно был кроток как ягненок, он вдруг вцеплялся кому-то в горло и начинал душить. – Майор вздохнул, казалось, он взвешивает каждое свое слово. – Наверное, мне не стоило бы этого говорить, но я понимаю, что рано или поздно ты все равно узнаешь: доктор добивался проведения судебно-психиатрической экспертизы, потому что поведение его пациента позволяло предполагать серьезные нарушения психики.

Он видел, что Люси может не выдержать напряжения. Он поймал ее руку, прижал к столу, накрыл своей ладонью.

– Между нами, Люси, это же хорошо, что Царно мертв. Это хорошо, Люси.

Люси покачала головой. Резко отняла у майора руку.

– Нарушения психики? Что еще за нарушения психики? Какого рода?

Кашмарек порылся во внутреннем кармане легкой куртки, вытащил пачку фотографий, положил их на стол:

– Вот такого.

Люси взяла снимки, посмотрела. Прищурилась.

– Это что еще такое?

– То, что он нарисовал на одной из стен своей камеры фломастерами, украденными в тюремной мастерской.

На фотографии был морской пейзаж: солнце, скрывающееся за горизонтом, скалы в сиянии закатных лучей, птицы в небе, парусники. Вот только этот пейзаж был нарисован в метре от пола вверх ногами.

Люси вертела в руках снимок. Майор прихлебнул кофе, горький вкус не уходил.

– Странно, да? Словно заключенный рисовал, будучи подвешен, наподобие летучей мыши, к потолку камеры. Но, кажется, он стал так рисовать незадолго до того, как его посадили.

– Да почему он рисовал все вверх ногами?

– Знаешь, мало того что он рисовал все вверх ногами, он говорил, что и видит все вверх ногами. И видел он так все чаще. По его словам, это могло длиться несколько минут, могло и дольше. Как будто он надевал очки, линзы которых переворачивали весь окружающий мир. И когда это случалось, он терял равновесие и падал мешком.

– Бред…

– Вот-вот. Тюремный психиатр предполагал, что у Царно галлюцинации. Может быть, даже…

– Шизофрения?

Полицейский кивнул.

– Ему было двадцать три года. Душевные болезни нередко проявляются или обостряются в заключении, особенно у людей этого возраста.

Люси выпустила пачку фотографий из рук, снимки упали на стол, рассыпались.

– Вы хотите сказать, что у Царно, возможно, были проблемы с психикой? – Она закусила губу, сжала кулаки, было видно, каких усилий ей стоит не заорать, не завыть. – А я не хочу, чтобы причину смерти моего ребенка объясняли, исходя из мерзких спекуляций психиатров. Царно отдавал себе отчет в своих действиях, и на нем лежит ответственность за совершенное.

Кашмарек поспешно согласился:

– Разумеется! Потому его и осудили, потому он и окончил свои дни в тюрьме.

Как Люси ни пыталась скрыть свои чувства, майор понимал, насколько она ошеломлена, потрясена.

– Все позади, Люси. Сумасшедший Царно или нормальный, теперь уже не имеет значения. Дело закончено: завтра его похоронят.

– Не имеет значения, говорите? Наоборот, майор, наоборот! Очень большое значение имеет, куда уж больше!

Люси снова встала и принялась ходить взад-вперед по кухне.

– Грегори Царно отнял жизнь у моей девочки. Если… если версия о его сумасшествии может рассматриваться всерьез, я должна это знать.

– Слишком поздно, Люси.

– Как фамилия тюремного психиатра?

Полицейский взглянул на часы, допил кофе и поднялся.

– Не хочу больше отнимать у тебя времени. Да мне и самому пора на работу.

– Его фамилия, майор!

Кашмарек вздохнул. Разве не следовало этого ожидать? Они несколько лет проработали вместе, и Люси никогда не надеялась на то, что все как-нибудь решится само собой. Если проанализировать ее поведение, скорее всего обнаружится, что в ней еще живут первобытные охотничьи инстинкты.

– Доктор Дюветт.

– Добейтесь для меня пропуска туда. На завтра.

Он сжал челюсти, но все-таки нехотя кивнул, соглашаясь.

– Попробую – в надежде, что это поможет тебе видеть яснее и навести хоть какой-то порядок в голове… Но ведь ты постараешься быть осторожной, обещаешь?

Люси тоже кивнула. Теперь на лице ее не было никаких эмоций. У Кашмарека, очень хорошо знавшего это выражение лица своей бывшей сотрудницы, все внутри задрожало.

– Обещаю, – сказала она.

– И не раздумывай, если тебе понадобится помощь бригады, помни, что нам всем только в радость тебе помочь.

Люси вежливо улыбнулась.

– Простите, майор, теперь все это не для меня. Но передайте всем от меня привет и скажите… скажите, что все у меня в порядке.

Кашмарек стал было собирать со стола фотографии, Люси остановила его:

– Если можно, я бы оставила снимки себе. Хочу их сжечь. Доказать себе таким образом, что все уже почти закончилось. И… спасибо, майор.

Он смотрел на Люси, как смотрят на близкого друга.

– Ромуальд. Думаю, что теперь ты можешь называть меня просто Ромуальдом.

Она проводила гостя к выходу, перед тем как переступить порог, он добавил:

– Если ты когда-нибудь захочешь вернуться к нам, помни: двери для тебя всегда открыты.

– До свидания, майор.

Она закрыла за ним дверь, вздохнула, не отпуская ручки. Сегодняшнее утро оказалось совсем иным, чем она планировала.

Вернувшись на кухню, она встала на стул и провела рукой по верху буфета, где были спрятаны коричневый конверт, зажигалка «Зиппо» и полуавтоматический пистолет калибра 6,35 миллиметра. Оружие музейное, но в отличном состоянии. Его Люси трогать не стала.

В конверте лежали две недавние фотографии Царно – фас и профиль. Скотина с приплюснутым носом, выпуклым лбом, глубоко сидящими в орбитах глазами. Рост – метр девяносто пять, устрашающая морда, атлетическое сложение.

«Ему удалось пальцами вырвать артерию из собственной шеи». Слова бывшего начальника все еще звучали в ее голове. Она прекрасно себе представляла эту кошмарную сцену в карцере. Юный колосс валяется в луже собственной горячей черной крови, вцепившись руками в шею… Действительно ли виной всему его безумие? Но что за галлюцинации заставили Царно поступить с собой таким вот образом?

Люси смотрела на фотографии, не чувствуя ничего, кроме злобы и горечи. С тех пор как не стало Клары, ей ни разу не удалось взглянуть на Царно как на человеческое существо, пусть даже по необъяснимой причине он пощадил Жюльетту. Для нее Грегори Царно был всего лишь ошибкой природы, паразитом, единственное назначение которого – сеять зло. И сколько ни ищи этому объяснений, сколько ни сваливай на садизм, на извращенность натуры, на аффект, никакого вразумительного ответа не найдешь. Грегори Царно был исключением, он стоял в стороне от всего остального мира, Кларе и Жюльетте не повезло оказаться у него на пути, так некоторых людей прямо при выходе из аэропорта кусает комар – переносчик опасной болезни. Роковая случайность, совпадение. Но никакое не сумасшествие. Нет, душевная болезнь ни при чем…

Фотографии Царно были уже не раз изорваны в клочья и склеены снова. Люси положила их вместе со снимками его рисунков, сделанных в камере, на дно мойки.

– Да, это хорошо, что ты сдох, Царно. Гори теперь в аду вместе со всеми своими грехами. Ты целиком ответствен за все, что совершил, и ты за это заплатишь.

Она покрутила колесико зажигалки.

Первым пламя пожрало лицо убийцы.

Люси не ощутила ни удовлетворения, ни облегчения.

Пожалуй, она чувствовала себя как человек, которому ожог третьей степени смазали гелем.

6

Ни одно расследование уголовного дела, ведущееся на набережной Орфевр, не обходится без визита на другую набережную – Рапе. Нет, полицейские приходят сюда отнюдь не затем, чтобы полюбоваться Сеной, баржами и шлюпками. Открывающееся им здесь зрелище куда менее привлекательно.

Шарко стоял, скрестив руки на груди, между двумя прозекторскими столами парижского Института судебной медицины. Слепые стены, бесконечные коридоры, свет неоновых ламп, как нельзя больше соответствующий унылым краскам поздней осени. Да еще этот запах тления, который после долгого пребывания здесь пропитывает каждый волосок на твоем теле. Бледный Леваллуа за спиной у комиссара привалился спиной к стене. Перед тем как войти сюда, он по секрету сообщил Шарко, что ему не слишком-то нравятся эти аутопсии. Было бы странно и даже тревожно, если бы нравились!

Судмедэксперт Поль Шене расценил нынешнее свое занятие как, мягко говоря, своеобразное, ведь обезьяну в этих стенах видели впервые. Спящее животное, раскинувшись, лежало на левом столе для вскрытий. Длиннющие пальцы были чуть-чуть согнуты, будто сжимали яблоки. На столе справа под безжалостным светом лампы покоилось обнаженное тело Евы Лутц. Такие лампы используются и в операционных, потому что не дают ни малейшей тени.

Шарко молча тер подбородок. Сходство двух неподвижных тел, лежащих рядом в почти одинаковой позе, впечатляло. «Девяносто восемь процентов нашей ДНК – это ДНК шимпанзе», – сказала ему Жаспар.

К тому времени, когда пришли полицейские, Шене только что закончил внешний осмотр тела человека. Голова девушки была побрита наголо, так что стали хорошо видны и рана, и обширная гематома в области затылка. Бедняжка Ева Лутц, которую вот так вот выложили на всеобщее обозрение на прозекторском столе, потеряла и то немногое человеческое, что у нее оставалось.

– Тут все что угодно, только не несчастный случай. Если позволите влезть в вашу епархию, «Чита» тут ни при чем.

Первая хорошая новость за день. Клементина Жаспар получит свою шимпанзе, свою «деточку» тридцати семи лет, целой и невредимой. Но с другой стороны, это означало, что и впрямь имеет место преступление и что впереди непростое дело.

– Удар по голове оказался роковым. Скорее всего, жертва сразу после него упала, и кровотечение из раны ускорило ее кончину. Смерть наступила между двадцатью часами и полуночью. Синюшность на лопатках и ягодицах говорит о том, что тело после смерти не перемещали. Что же до укуса, то трудно сказать, был он до или после того, как жертва перестала дышать.

За пятнадцать лет Шене разделал не одну тонну человеческого мяса. Аккуратная бородка, маленькие круглые очочки, но выражение лица выдает человека жесткого и неуступчивого. В этом халате Поля запросто можно было принять за профессора медицинского факультета, да, кстати, он и поистине ошеломляющими познаниями обладал в самых разных областях медицины. Этот человек был неисчерпаемым кладезем научной информации, и у него находился ответ практически на любой вопрос. С Шарко они были знакомы достаточно хорошо.

Комиссар молча обошел вокруг стола, изучая распростертое на столе тело в разных ракурсах. Первый, неизменно тяжелый момент позади, и вот перед Шарко уже не обнаженное тело молодой женщины, но лишь территория, которую предстоит исследовать, территория, по которой расставлено множество сигнальных флажков-улик.

– Тебе показали пресс-папье?

– Да. Никаких сомнений – это орудие убийства.

– А почему ты исключаешь участие обезьяны? Все-таки есть укус, и только что стало известно, что шимпанзе хватала это пресс-папье. Так почему же она не могла нанести им удар?

– Если обезьяна его и хватала, то, скорее всего, уже после убийства девушки. И в любом случае размеры укуса не соответствуют тем, какие могли бы оставить челюсти данного примата. Следы укуса очень четкие. Диастема, щель между центральными резцами верхней челюсти, другая. И расстояние между челюстями другое. Добавлю еще, что на деснах этой обезьяны отсутствуют следы крови. Что же до крови на ее шерсти и конечностях, то как ей там не быть, если обезьяна дотрагивалась до жертвы после смерти. Убийца надеялся совершить идеальное преступление, но он не настолько хитер, чтобы нас обмануть.

Судмедэксперт повернулся к погруженной в наркотический сон обезьяне и произнес:

– Шерочка без машерочки, счастлив тебе объявить, что ты еще очень долго сможешь есть бананы!

Его шутка разрядила атмосферу, и снова посыпались конкретные вопросы:

– В таком случае кем или чем мог быть произведен такой укус?

– Кем-то, у кого челюсти помассивнее, чем у данного экземпляра. Форма челюстей и диастема точно обезьяньи, и, по мнению ветеринара, речь может идти о семействе больших обезьян, но он исключает при этом гориллу и орангутана. Он считает, что это мог быть другой шимпанзе, более крупный и сильный. Во всяком случае, животное, которое при определенных обстоятельствах становится агрессивным.

Шене кивнул в сторону стола у раковины, где стояли закупоренные стеклянные пробирки:

– Я сейчас отправлю в лабораторию образцы крови, взятые из раны. Попрошу исследовать их. И слюну тоже. Надеюсь, удастся получить ДНК обезьяны-агрессора, а следовательно, и узнать, к какому виду она принадлежит.

– Это разве возможно? Узнать вид животного по ДНК?

– Прочитав последовательность нуклеотидов генома в обоих направлениях, вполне возможно получить полный и подробный перечень генов, характерный для данного вида или данной породы.

Леваллуа подошел к химическому столу с выложенной плиткой столешницей, взял в руки крошечный флакончик, на вид – почти пустой.

– М-да… прогресс не останавливается! Что там внутри?

– Похоже, микроскопический обломок зубной эмали. Я нашел его, исследуя рану на лице жертвы. В этом обломке тоже содержится ДНК, и эту ДНК тоже можно проанализировать – в случае, если слюна растворится в крови. Теперь, я бы сказал, дело за биологами.

– А что ты еще обнаружил? – спросил Шарко.

Судмедэксперт улыбнулся:

– Чем больше тебе даешь, тем больше ты требуешь!

– Ты же меня знаешь…

– Я немало рассказал, разве нет? Ну а теперь мне пора заняться вскрытием.

Шарко протянул приятелю руку, тот машинально пожал ее и только потом удивился:

– Как? Ты уходишь?

Леваллуа сверкнул глазами, но Шарко не дал лейтенанту времени произнести хоть что-то и бросил уже на пути к двери:

– Что-то нет сегодня настроения любоваться потрохами. Коллега прекрасно обойдется без меня. Аутопсия – его любимое зрелище.

– Мы же собирались вместе пообедать? Когда ты меня должен был пригласить?

– Не волнуйся, Поль, еще приглашу. А пока выпьешь пива за мое здоровье.

Он распахнул двустворчатую дверь и вышел не оборачиваясь.

На улице он глубоко вдохнул. Хоть и привык, но все-таки вид трупов плохо на него действовал. Неудобоваримое зрелище!

Шарко позвонил Клементине Жаспар, сообщил ей, что она сможет получить свою обезьяну целой и невредимой, и попросил, как только это случится, сделать попытку вытащить из шимпанзе еще какие-нибудь сведения. Клементина пообещала позвонить, если попытка окажется удачной, и от всего сердца поблагодарила комиссара. И он был уверен: она сделает все, что только сможет, чтобы ему помочь, он чувствовал, что эта женщина отличается не только абсолютной искренностью, но и подлинной человечностью.

Он потихоньку добрался до железной скамьи на набережной, сел. Народу тут было немного: близость Института судебной медицины и множество полицейских машин отпугивали случайных прохожих. Порт Арсенала с его катерами и тяжелыми лодками поблизости, приятный легкий ветерок, ласковое сентябрьское солнце. А Ева Лутц больше ничего этого не увидит. Кто-то, кого шимпанзе назвала «чудовищем», лишил Еву основного права человека: права дышать. А потом бросил в клетке, будто она просто кусок мяса. Шарко думал о родителях девушки. Им скажут не всю правду, им скажут, что «совершено преступление», но не сообщат подробностей. И пообещают «приложить все силы, чтобы найти того, кто это сделал». Отец и мать, наверное, даже не услышат конца фразы, потому что с первых же слов мир для них внезапно померкнет.

Шарко потер висок и, сняв солнечные очки, одна из дужек которых была кое-как склеена и обмотана скотчем, подставил лицо солнцу. Лучи ласково скользили по щекам. Комиссар закрыл глаза и легко представил себе, как убийца появляется в питомнике вместе с крупной агрессивной обезьяной. Первый наносит смертельный удар, вторая, движимая звериным инстинктом, прокусывает жертве щеку. Может быть, это и было «чудовище», о котором говорила Шери. Кто-то из ей подобных. Обезьяна.

Приглушенные голоса людей и шум моторов. Плеск воды… Дыхание ветра… Тени, танцующие под опущенными веками… Все это внезапно рассыпалось, словно горсть песка, брошенная к небу: на плечо Шарко легла тяжелая рука, и ему потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, где он находится. Комиссар, поморщившись, помассировал шею и поднял глаза. Перед ним стоял Леваллуа.

– Взял и вот так спокойненько бросил меня в прозекторской! Мы с тобой только начинаем работать вместе, а ты уже показываешь, на что способен.

Шарко посмотрел на часы, оказывается, прошло больше часа. Он удержал зевок.

– Прости, но сейчас мне это трудновато.

– Судя по тому, что говорят, тебе уже целую вечность это трудновато! И еще говорят, что вы с Маньяном до того друг другу обрыдли, что он тебя выгнал.

– Больше слушай, что говорят! Мало где услышишь столько гадостей, сколько на Орфевр, тридцать шесть. В любом коридоре сплетни, слухи – и большей частью необоснованные. Ну и как тебе вскрытие?

– Ты ничего не потерял. Оставаться там, чтобы увидеть такое, ей-богу… Шене орудует своими ножичками, как скрипач смычком. Просто ужас какой-то, омерзительно! Если я что-то и ненавижу в нашей работе, так именно это.

– Жертва была изнасилована?

– Нет.

– Значит, сексуальный мотив отбрасываем.

– Неужто?

Жак Леваллуа, явно нервничая, сунул в рот мятную жвачку и тоже снял темные очки. Красивый он, однако, парень, смахивает немножко на Брэда Питта в «Семи», подумал Шарко.

Между тем его молодой напарник продолжил:

– Черт возьми… Не хотелось бы рассказывать ничего такого жене.

– Ну и не рассказывай, делов-то!

– Легко сказать! Слушай, кое-чего никто у нас не понимает… Ты мог бы в Нантерре зарабатывать вдвое больше, имея вдвое меньше проблем. Тебе осталось меньше десяти лет до пенсии. Какого черта ты вернулся в уголовку за черствым хлебом? Почему сам ходатайствовал о том, чтобы из комиссара стать лейтенантом? В жизни такого не видел, это ни с чем не сообразно. У тебя что – денег куры не клюют? Плевать на бабки?

Второй раз после того, как вышел на улицу, Шарко сделал глубокий вдох. Он сидел, свесив руки между коленями, словно одинокий старик, присевший на скамью покормить голубей. Его коллеги почти ничего не знали о последнем расследовании Центрального управления по борьбе с преступлениями против личности, в котором он принимал участие: политические, научные и военные задачи требовали, чтобы дело о «синдроме Е» осталось относительно секретным.

– Деньги не столь уж важны. А переход в уголовку, тут личное…

Леваллуа, сунув руки в карманы и глядя на реку, пожевал свою жвачку и сказал:

– Но все-таки ты какой-то кислый и сварливый. Надеюсь, не все к концу карьеры становятся такими?

– От тебя ничего не зависит. Станешь таким, каким судьбе будет угодно.

– Так ты еще и фаталист?

– Скорее реалист.

Шарко еще немножко полюбовался лодкой, потом встал и двинулся к машине.

– Ладно, пошли. Поедим где-нибудь, и надо будет наведаться домой к Еве Лутц.

– Слушай, а может, просто перехватим что-нибудь по дороге и двинем к Еве Лутц прямиком? От всех этих мерзостей, увиденных в институте, у меня начисто пропал аппетит.