Философия сознания без объекта. Размышления о природе трансцендентального сознания

Конечно, начальный и самый поверхностный этап субъективного проникновения сугубо личный, так как никто не может начать иначе, чем с самого себя: конкретного индивидуума, живущего в определенной точке во времени и пространстве. И первая опасность Пути – на неопределенный период времени угодить в ловушку этой чисто личностной субъективности. Задержавшийся здесь поднялся всего лишь на первую ступеньку лестницы. Истинное проникновение выходит за пределы личного «я». Выйдя за рамки личного, «Я» быстро приближается к имперсональности, пока не превратится во Всеобщий Принцип. Таким образом, внутренняя почва является общей ничуть не меньше, чем объективное содержание сознания, единое для всех людей.

Как ученые-эмпирики в общем понимают образ мыслей друг друга, так и те, кто в определенной степени постиг безличное «Я», поймут особый язык друг друга (по крайней мере, в общих чертах). Конечно, подобно тому как у ученых бывает своя специализация, так и здесь есть свои нюансы, которые ограничивают полноту взаимопонимания. Специалист по субатомной физике обычно не говорит на специфичном языке биолога, тем не менее относительно общих детерминант эмпирической науки как таковой имеет место взаимопонимание. Аналог этого можно обнаружить и среди мистиков. И этот факт сбивает с толку не-мистика, исследующего мистические состояния сознания. Есть согласие, а расхождения для того, кто обладает Видением, несущественны. Однако они безнадёжно запутывают непосвященного.

В записях, приведенных в следующей главе, часть материала, несомненно, уникальна и относится к конкретному индивидууму; она несколько отличается от других описаний, которые можно найти в литературе. Но очень скоро содержание становится все более и более универсальным. Доказательство тому можно найти, обратившись, подобным образом, к соответствующей литературе. Именно на этом, более универсальном, едином содержании и строятся дальнейшие интерпретации. Поистине, есть то, что едино для всех людей. Хотя обычно это Единое затеряно в бессознательном, оно ждет возможности раскрыться – когда Свет Сознания обратится на Себя, вернется к Своему Истоку.

Глава 2
Мистическое раскрытие

Еще будучи студентом-дипломником философской школы Гарвардского университета, я окончательно поверил в возможность существования сознания трансцендентного типа, непостижимого в пределах наших обычных форм знания. Это убеждение сложилось под влиянием нескольких факторов. Во-первых, значительная часть западной философии (от греков до наших дней) как будто подразумевает некое проникновение в Реальность, которое невозможно свести к наблюдению или извлечь из непосредственного опыта с помощью логических умозаключений, какими бы тонкими они ни были. В то же время то глубокое ощущение истины, которое я обрел в процессе изучения чистой математики, не находило удовлетворительных объяснений ни в одной из философских интерпретаций, стремящихся показать, что математика выведена из фактов внешнего мира путем одной лишь чистой абстракции. Меня не покидало ощущение, что у самого истока математики скрывается некая тайна, уходящая гораздо глубже, чем что-либо, обретаемое посредством органов чувств. К тому же я до некоторой степени соприкоснулся с буддийской, ведантистской и теософской фазами восточной мысли. А там приводились весьма убедительные свидетельства в пользу реальности определенного рода трансцендентного сознания. С другой стороны, фактором, действующим в некотором роде как негативный стимул, было то, что системы философии, которые отрицали наличие трансцендентной, мистической реальности, отличались некой скудностью, оставляющей осадок неудовлетворенности. А между тем в глубине моего сознания присутствовала более или менее явно выраженная вера, настоятельно требовавшая, чтобы подлинно обоснованная интерпретация реальности была бы полностью удовлетворительной, а не бесплодной. Но диалектические и полемические методы разных западных школ мысли не могли дать вполне удовлетворительного решения, которое, обеспечивая потребности опыта и рассудка, в то же время удовлетворяло бы жажду уверенности и глубины. Однако из исторических свидетельств вытекало, что по крайней мере некоторые представители человечества обрели эту уверенность, которая была обоснованной и полной. Так что мне казалось весьма вероятным, что должен быть какой-то вид сознания или знания, еще не охваченный западной гносеологией и психологией.

В то время у меня отсутствовало ясное понимание того, каким может быть это знание и какими методами можно надеяться его обрести. У меня было непродолжительное соприкосновение с восточными руководствами по преображению, которые, насколько я понял, указывают на некое сознание, не проявленное у большинства людей, но потенциально доступное. Поначалу я пытался интерпретировать содержащийся в этих руководствах материал в концептуальных формах западной мысли, но к успеху это не привело. Вскоре мне стало ясно, что в таких руководствах есть нечто скрытое: чтение вызывало тонкие изменения в моем эмоциональном состоянии и, кроме того, появилось ощущение приближения к чему-то таинственному.

Хотя это «что-то» в руки не давалось, я обрел уверенность в том, что оно существует и как-то связано с прочитанными руководствами – хотя бы потому, что чтение погружало меня в смятение и беспокойство. Иногда я настолько хотел покоя, что старался забыть о подобной литературе. Однако вскоре я понимал, что такая предвзятая позиция неестественна, что она является отказом от честного поиска реальности (чем бы та ни оказалась). И это всегда заставляло меня вернуться к вносящим смятение руководствам.

Вскоре стало ясно, что для успешного поиска в новом направлении мне придется выйти за пределы того, что можно обрести в академических кругах Запада. Руководства требовали полной самоотдачи, несовместимой с нерешительными пробами человека, часть которого остается в стороне, как бы в резерве. Я вновь и вновь находил утверждения о том, что, если человек хочет трансцендентного прозрения, ему нужно отречься от всего (а не только от какой-то части), чем он лично является. Мне это отнюдь не казалось легким делом. Годами я противился, отдавая лишь часть себя и сохраняя определенный резерв. Результаты были такими несовершенными и неудовлетворительными, что я нередко раскаивался в своем экспериментировании. Но вскоре я обнаружил, что зашел слишком далеко, чтобы повернуть обратно. Я понял достаточно, чтобы навсегда утратить интерес к прежним сферам деятельности, но такого понимания было мало для обретения покоя и удовлетворения. Несколько лет я без видимого прогресса топтался на месте в нерешительности. Однако с течением времени мирские желания постепенно слабели; попутно возрастала готовность завершить эксперимент, оставив все, что сохранялось в резерве.

С годами у меня стало складываться более полное представление о цели данных руководств и о причинах, лежащих в основе их требований. Мой энтузиазм возрос, и я стал более основательно экспериментировать с теми методами трансформации, о которых узнал. Все они (или почти все) были восточного происхождения; в большинстве случаев эффект от их применения меня разочаровывал. Однако я понял, что есть разные методы, предназначенные для совершенно разных темпераментов и организаций психики. Со временем стало ясно, что имеются существенные различия в темпераменте и психике обитателей Востока и Запада и что это подразумевает определенную модификацию методов. Чтобы найти самое существенное, я стал искать в разных методах неизменные элементы. В конце концов я нашел одного восточного Мудреца, чья мысль и темперамент в высокой степени были созвучны моим. Мудрец этот – философ-ведантист Шанкара^[16]. Я обнаружил поразительное согласие своего мировоззрения с самыми основными фазами его мысли и вполне готов был применить указанный им высокоинтеллектуальный метод. Именно в трудах этого Мудреца я нашел наконец средства, которые смогли привести меня к искомому преображению.

Между тем я встречался с разными индивидуумами и группами, которые предлагали свою помощь в продвижении туда, куда я стремился идти. Должен признать, что от всех я получал нечто ценное; общение с ними углубляло мое понимание, но никто из них не мог предложить мне методов, которые оказались бы для меня вполне эффективными. Почти все они делали акцент на преображении чувств и не удовлетворяли моих неизменно присутствовавших интеллектуальных запросов. Из всех встретившихся мне Учителей (в жизни или книгах) только Шанкара адекватно удовлетворял интеллектуальную сторону моей натуры. Так что, хотя я во многом обязан тем, кого так или иначе знал, однако именно Шанкара дал мне совет, оказавшийся действенным.

Тем не менее даже у Шанкары я не нашел всех деталей метода, который дал окончательные результаты. Мне пришлось самому найти средства адаптации метода к потребностям западного интеллектуала. Ни одно из этих средств не меняло оснований учения Шанкары, но то, что я добавил как своего рода творческое открытие, оказало решающее воздействие. В настоящее время я убежден, что человеку, стремящемуся привести в действие механизм преображения, жизненно важно сделать оригинальное открытие такого рода.

В период, прямо предшествовавший тому часу, когда почти четверть века поисков наконец увенчались успехом, мне стали ясны (теоретически) некоторые характерные черты трансцендентного сознания. На уровне интеллекта я понял важнейшую вещь: трансцендентное сознание отличается от сознания обычного в первую очередь тем, что в нем устранен разрыв между субъектом сознания и его объектом. Это состояние, в котором «Я» неразрывно слито с полем сознания. Таков исходный критерий отличия нашего обычного сознания от трансцендентного. Первое всецело является относительным сознанием типа «субъект-объект».

Второй факт первостепенной важности, который мне теперь стал понятен: «общим знаменателем» обоих видов сознания является субъект («Я»). Этот факт в значительной степени идентичен фундаментальному открытию Декарта^[17], показавшему, что, если даже все подвергнуть критической проверке, нельзя сомневаться в собственном бытии – каким бы малым ни было наше понимание природы этого бытия. Я обнаружил также совершенную вневременность субъекта («Я»), а также понял, что он в чистоте своей, не смешанный ни с каким объективным элементом, поистине никогда не может быть объектом сознания. Я без труда понял, что если чистая субъективность (сама способность сознавать) является постоянным, неизменным элементом (а следовательно, пребывает вне времени и не подвержена влиянию истории), тогда она по необходимости должна быть бессмертной. Мне стало ясно, что этот вид бессмертия абсолютно имперсонален и сам по себе не подразумевает неограниченного сохранения того качества индивидуальности, которое отличает одного человека от другого. И все же, если обнаружен бессмертный элемент, то появляется чувство опоры и безопасности, основанное на уверенности гораздо более высокого порядка, чем любая вера. Когда в процессе углубления понимания я дошел до этого момента, в моем распоряжении оказалась позитивная ценность, которая имела решающее значение. Несколько лет спустя именно она стала рычагом, отодвинувшим засов Врат трансцендентного уровня сознания.

Хотя в литературе можно найти помимо вышеперечисленных принципов множество иных характеристик трансцендентного, я считаю, что признание этих двух – все, что абсолютно необходимо для подготовки понимания к Трансцендентному Пробуждению. Эти принципы и факты явно имеют интеллектуальную ценность; их вполне можно оценить независимо от какой бы то ни было эмоциональной трансформации, которая может быть связана с пробуждением трансцендентального восприятия. Достаточно сосредоточенное размышление над внутренним смыслом этих принципов вполне может оказаться эффективным средством осуществления преображения – без помощи каких-либо дополнительных факторов. Однако, хотя в моем случае указанные средства имели первостепенное значение, они не были единственными.

Одновременно с обретением этого предварительного интеллектуального понимания определенные существенные изменения происходили также и в эмоциональной и чувственной сфере. Еще в начале своих занятий я обнаружил, что в руководствах подчеркивалась необходимость искоренения желания. Это было трудно понять и еще труднее осуществить на практике. Желание неотделимо от жизни, наделенной чувствительностью, поэтому казалось, будто это требование является эквивалентом самоуничтожения. Лишь спустя некоторое время я обнаружил подлинный смысл указания: необходимо изменить направленность желания. Обычно желание направлено на объекты и, так сказать, на «объективные достижения». Нужно переориентировать желание, чтобы, вместо влечения к объектам и достижениям мирской сферы, желанным стало вечное и всеобъемлющее сознание. Такая интерпретация прояснила смысл требования и сделала его интеллектуально приемлемым, но не сразу принесла искомое изменение направленности. Для осуществления поставленной задачи потребовалось успокаивающее воздействие времени. С годами внешняя направленность желания ослабевала, а за несколько месяцев до того часа, когда произошел радикальный переход в сознании, уже имела место определенная неприязнь практически ко всему, относящемуся к мирской сфере. Казалось, будто все в этой сфере полностью лишилось какой-либо значимой ценности, хотя оставалось огромное количество неизвестной мне объективной мирской информации, которую я мог бы получить, а также много переживаний, которых я еще не испытывал. Но я понимал, что все это лишено глубины и имеет не больше смысла, чем игра в триктрак Дэвида Юма^[18].

Если бы не было компенсирующего желания, направленного в противоположную сторону, то на этом этапе мое сознание, скорее всего, окрасилось бы унынием и пессимизмом.

Но так как имело место постоянное усиление стремления к трансцендентному, то для психической энергии всегда находился выход. Однако, когда процесс изменения направленности как бы достиг равновесия, наступил своего рода критический момент^[19]. На этом этапе не было решительно никакого желания идти тем или иным путем, и вся сфера интересов словно обесцветилась. Оглядываясь на пройденный путь, я сказал бы, что этот этап был единственным представлявшим собой реальную опасность. Я счел необходимым привнести в свое нейтральное состояние силу волевого решения и продолжил продвигаться в избранном направлении, невзирая на отсутствие какой-либо склонности делать это^[20]. Однако после данного критического момента процесс внутренней переориентации желания ускорился и появившееся спонтанное желание сделало принудительную волевую решимость ненужной.

Руководства предупреждают, что, помимо влечения к внешним объектам, очень серьезным барьером является эгоизм. Сильное чувство эгоистической обособленности и привязанность к ней становится неодолимым барьером для такого вида сознания, которое не порабощено дискретным эго, а непрерывно, свободно и безлично. Таким образом, для успешного преображения сознания требуется достаточная степень растворения эгоистической кристаллизации. Было нетрудно признать логичность этого требования, но опять же, как и в случае внешней ориентации желаний, затруднения возникли в процессе действительного растворения эгоистического чувства. Обычным методом является внедрение в свою жизнь практического альтруизма – пока личное «я» не отойдет на задний план. Но это не единственное средство, приводящее к желаемому результату. Устремленность к трансцендентному «Я» и любовь к универсалиям также ведут к требуемому избавлению от эгоистического чувства. В этой части дисциплины я получил огромную помощь от своей прочной любви к математике и философии. Дополненная делами более осязаемыми, эта любовь в конце концов обеспечила требуемую степень растворения эго.

В моем случае предварительное интеллектуальное согласование потребовало гораздо меньше времени и усилий, чем необходимая эмоциональная и волевая переориентация. Для последней понадобилось утомительное течение времени. Если бы чувства и волю можно было заставить с большей готовностью отвечать на призывы понимания, то преображение сознания, конечно, происходило бы гораздо быстрее. Но поскольку натура человека многосложна, то оказывается, что данная фаза работы требует немалого терпения и той зрелости, какую приносит естественный ход времени.

Часу радикального перехода предшествовали два весьма важных прозрения, подготовившие меня к трансформации сознания. Первое произошло примерно за четырнадцать лет, а второе – лишь за девять месяцев до завершающей фазы преображения. Первое из них иллюстрирует важное отличие теоретической оценки некого факта или принципа от того приятия, осознания его, которое я назвал «Постижением». Я уже несколько лет был знаком с индийской концепцией Атмана и понимал, что этим термином обозначается некое духовное «Я», воспринимающееся как тот изначальный центр сознания, от которого зависит всякое знание (или сознание в относительном смысле). Я не находил никаких эмпирических или логических затруднений для принятия этого понятия как обоснованного. Также я считал само собой разумеющимся, что я являюсь этим «Я»; поэтому утверждение «Я есмь Атман» казалось мне практически тавтологией. Едва ли могла существовать более очевидная философская идея. Но как-то, когда один из моих друзей кратко излагал метод последовательного разграничения «Я» и «не-Я» (приводящий в итоге к суждению «Я есмь Атман»), я увидел в этом глубочайшую и важнейшую истину. Это принесло мне ощущение какого-то нового прозрения и радости. Во мне произошла некая перемена, которую не могло вызвать чисто теоретическое приятие этого положения.

Анализ отличий постижения от теоретического принятия показывает, что в последнем случае имеется нечто вроде разделяющего расстояния, тогда как в постижении есть непосредственная близость. Привносится нечто нелогическое, которое хотя и не логично, но и не антилогично. Одним из следствий стала возросшая ясность восприятия скрытых логических смыслов. Спонтанно и без особых интеллектуальных усилий я стал мыслить логическими заключениями, которые были практически идентичны многим основным утверждениям «Бхагавадгиты». Но теперь эти мысли являлись непосредственно моими в сокровенном смысле, тогда как прежде они представляли собой идеи, с которыми я соприкоснулся при чтении (нередко – не испытывая к ним особой симпатии). Значительная часть моего сознания ощущала уверенность, тогда как прежде я просто верил или принимал нечто из теоретических соображений. Идеи, которые раньше действовали на меня принудительно, теперь определенно стали дарить радость и освобождение. И все эти перемены вызвала одна мгновенная вспышка прозрения! Эффект этот сохранился и с тех пор не утрачивался, хотя свежесть прозрения постепенно убывала и стала чем-то само собой разумеющимся, присутствующим на заднем плане моего мышления и оценки. В определенных разделах восточной мысли многое из того, что прежде представлялось туманным, теперь уже было для меня значительно более ясным^[21].

В связи с вышеупомянутым постижением мне кажется очевидным, что прежнее теоретическое принятие как бы готовило умственную почву для последующего прозрения. Хотя по сравнению с теоретическим принятием в постижении есть еще что-то, это «что-то» не является ни концепцией, ни дополнительным опытом в любом перцептивном смысле. Скорее оно относится к какому-то иному измерению сознания, не содержащемуся ни в понятиях, ни в восприятиях, но оказывающему радикальное воздействие на систему оценок. Оно может привести цепочку мыслей к новому открытию, но само по себе в последующем анализе этого хода мысли не обнаруживается. Человек с развитым умом и без прозрения вполне может понимать все формальные связи итогового выражения мысли и с успехом противостоять критике. Тем не менее прозрение делает возможным многое выходящее за пределы досягаемости тренированного интеллекта, которому этого прозрения недостает. Оно может проторить путь к радикальному открытию в области познания и привнести в связанный временем мир определенную форму, которая в потоке времени вызовет некие (большие или малые) последствия. Но тот, кто слеп к этому измерению сознания, которое я назвал «Сутью», увидит лишь форму – просто какую-то конфигурацию на поверхности. Тот же, кто пробудился к Сути, сможет разглядеть в этой конфигурации глубину. Но и тот, кто не пробужден, может, сосредоточиваясь на данной конфигурации с помощью метода, издавна известного как медитация, обнаружить в своем сознании начало постижения этого сущностного измерения. И именно это «нечто», дополняющее понятия со всеми видимыми их ответвлениями и превосходящее их, существенно меняет дело!

У второго предварительного постижения была совершенно иная основа, поскольку оно выразилось в суждении, к которому я не был подготовлен предшествующим теоретическим допущением. Я размышлял над понятием «нирвана», как вдруг до меня дошло, что я тождествен, в самом глубоком смысле, нирване. В моих прежних представлениях по этому поводу была некоторая путаница; хотя логический анализ и должен был ее рассеять, она, тем не менее, оставалась. Невзирая на известные мне противоположные утверждения, я представлял нирвану как своего рода иной мир по сравнению с миром относительного сознания. Конечно же, мне следовало увидеть в такой точке зрения скрытую ошибку, поскольку эта интерпретация помещала нирвану в относительную множественность. Но я (возможно, из-за интеллектуальной лености) не довел цепь рассуждений до этого момента. В результате это второе постижение принесло мне как новое интеллектуальное открытие, так и оказало глубокое просветляющее воздействие в сущностном измерении. Я сразу увидел, почему так мало сказано (и почему лишь так мало можно сказать) о нирване помимо заявления о ее реальности. Сокровенная суть «Я», как и нирваны, не является неким объективным существованием; скорее это «нить», на которую нанизан объективный материал сознания. Относительное сознание имеет дело с объективным материалом, но оно никогда не находит среди объектов эту «нить». Тем не менее именно «нить» делает возможным всё прочее. Фактически, это самая непосредственная и вечная из всех реальностей. Нирвана, подобно «Я», не может быть локализована нигде, ни в каком определенном месте, так как она всюду и нигде (как в пространстве, так и во времени). На эту «нить» нанизаны пространство и время, а также все воспринимаемое посредством чувств, все мысли и любой иной возможный вид относительного сознания.

В этом втором постижении присутствовало нечто, что вполне прояснилось только на самой глубокой стадии осознания – около десяти месяцев спустя. Возможно, человек с достаточно четким мышлением сделал бы нужные выводы и раньше, но мне этого не удалось. Во всяком случае, теперь я вижу, что второе постижение содержало в себе семя прозрения, проясняющего буддийскую доктрину анатмы, которая, в свою очередь, составляет существенную часть основного ядра философии буддизма и является одной из самых туманных доктрин^[22]. Но я вернусь к этому моменту позже, когда будет лучше подготовлено основание для обсуждения.

За 2–3 года до свершившегося в сознании финального перехода я ощущал снижение своих интеллектуальных способностей. Смысл литературы по философии и математике, который прежде пребывал в пределах моего рабочего сознания, стал неясным. Если я силился понять многое из того, что прежде понимал довольно хорошо, то это просто вызывало сонливость. В то время меня весьма беспокоило такое положение дел, и я думал, не может ли оно быть признаком преждевременного интеллектуального старения. Однако это оказалось переходной фазой, так как незадолго до кульминационного момента интеллектуальная живость вернулась, а после него обострилась более чем когда-либо прежде. Оказалось, что постижение, помимо всего прочего, способно принести с собой интеллектуальное омоложение. Я упоминаю об этом проявлении, так как мне кажется, что оно может иметь определенное значение. Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что тогда имел место скрытый от осознанного наблюдения отток личностной энергии из интеллектуальной сферы на иной уровень. Однако до сих пор я не встречал у других авторов описаний аналогичного опыта, сопровождавшего приближение к мистическому кризису. Все же я отмечаю здесь это явление – на тот случай, если сведения о нем окажутся полезными^[23].

В последние несколько недель, непосредственно предшествовавших преображению, во мне нарастало ожидание чего-то, вызывавшее некое внутреннее возбуждение. Я ощущал смутную уверенность в том, что успех, венчающий собой долгий поиск, находится наконец в пределах досягаемости. Я чувствовал, что вот-вот найду способ взобраться на те стены (выглядевшие неприступными), которые, казалось, окружали меня со всех сторон. Я изучал философские трактаты Шанкары и размышлял над ними более серьезно, чем когда-либо прежде, и чувствовал, что главный ключ надо искать в них. В то же время мне очень хотелось некоторое время побыть одному. Весьма кстати появилась возможность удовлетворить это желание, и, прихватив с собой перевод трудов Шанкары, я провел несколько дней в одном девственно диком и уединенном месте^[24]. Занятия и мысли этого периода оказались весьма плодотворными. В результате в моем уме возникла одна чрезвычайно важная идея. В этом случае, как и в первом предварительном постижении, идея была ценной не потому, что стала чем-то новым для мысли как таковой. Формулировка данной идеи встречается в литературе, и я наталкивался на нее в процессе чтения. Однако в рассматриваемый период она появилась с силой нового открытия: в такой убедительной форме и с такой эмоциональной окраской, что это едва ли можно выразить иначе, чем заявив, что это был как бы Свет. Хотя момент этого открытия и не стал завершающим постижением, тем не менее есть основание считать его критическим поворотным пунктом, открывшим доступ к окончательному постижению. Он изменил глубинные основы мыслей и оценок, и правильность этих перемен подтвердилась последующим прозрением. Эта идея сыграла такую важную роль, что нужно хотя бы вкратце ее разъяснить.

Вполне естественно, что все мы привыкли считать материал, подаваемый через органы чувств, чем-то реальным. Возможно, наша наука и философия и не в состоянии адекватно объяснить, что это, но обычно мы уверены, что это «что-то». Таким образом, большая часть человеческого поиска Реальности происходит в сфере вещей – того, что входит в наше сознание через органы чувств. Но, размышляя над концепцией, согласно которой мир вещей произошел из некой первоначальной полноты и зависит от нее, я вдруг понял, что в этой чистой и изначальной полноте может не быть ничего, что породило бы дискретное конкретное сознание. Психологам известно, что долговременное не меняющееся состояние или качество имеет тенденцию становиться бессознательным. Так, здоровый индивид лишь слегка сознает органическое функционирование своего тела. Но, случись какая-то травма или болезнь, он сразу осознает свой организм так, как не сознавал раньше. Аналогичным образом, когда заканчивается какой-то долговременный период телесной боли, тогда налицо такое конкретное восприятие здоровья, какого до боли не было. В последнем случае простая свобода от боли уже имеет значение живой радости – хотя прежде то же телесное состояние так не оценивалось. Боль способствовала пробуждению сознания радостного состояния здоровья. Если же применить этот принцип в смысле онтологическом, из него следует, что Сознание первоначальной Полноты может пробудиться лишь благодаря предшествующему ощущению частичного «отсутствия», «пустоты». Таким образом, активное конкретное перцептуальное сознание следует рассматривать как пробуждение специфического осознания посредством частичного исключения полного и абсолютно уравновешенного сознания Изначального Состояния. Как следствие, воспринимаемый посредством органов чувств мир вещей оказывается сферой сравнительной пустоты. Мы воспринимаем что-то «конкретное» лишь тогда, когда контактируем с пустотами.

В этом нет ничего такого, что обесценивало бы позитивные находки естественной науки. Наука изучает прямые или косвенные свидетельства органов чувств и находит отношения, связывающие разные части; это позволяет формулировать законы. Вопрос о том, стоит ли за терминами или фактами науки нечто субстанциональное (а если да, то какова его природа), – вопрос метафизический, абсолютно не относящийся к сфере естественной науки. Исключив из употребления понятие «субстанциональность» как неуместное, научная философия продемонстрировала подлинную критическую проницательность.

Она заявляет (и, по-моему, вполне корректно), что наука занимается лишь терминами и их связями – и ничем иным^[25].

Если же она идет дальше и заявляет (прямо или косвенно), что научное знание есть единственный вид полного знания, возможного для человека (или возможного вообще), то впадает в ту же ошибку, в какой обвиняет некоторые другие философии, – в ошибку «определения путем исходной предикации».

Итак, если конкретное сознание обязано своим пробуждением относительной пустоте, значит, подлинная субстанциональность обратно пропорциональна явственности. Субстанции больше всего там, где органы чувств находят ее меньше всего, и наоборот. Поэтому весь воспринимаемый мир следует рассматривать как комплекс пустот в невидимой субстанциональной матрице. Из этого можно сразу сделать весьма важный вывод: дискретная множественность вещей, воспринимаемая посредством органов чувств, вполне совместима с континуальностью единой субстанциональной матрицы. Так можно примерить единство с множественностью и понять тенденцию к монистической интерпретации мистических прозрений^[26].

Здесь я не собираюсь давать полноценное философское обоснование данной интерпретации, а просто хочу представить идею, которая имела решающее психологическое значение для устранения барьера на моем пути к мистическому прозрению. По крайней мере, эта идея явно повлияла на меня как индивида (и продолжает оказывать свое воздействие).

Данная идея позволила мне эффективно осуществить концептуальную переориентацию. Тотальность бытия разделилась на две фазы. Высшую фазу я назвал «субстанциональной» или «трансцендентной». Она была сверхчувственной и монистической и служила основанием для низшей фазы, которой стал (по контрасту) воспринимаемый чувствами феноменальный мир, существование которого полностью зависит от сверхчувственного и субстанционального. Для низшей фазы характерна бесконечная множественность и раздробленность.