О Христе по-другому. Подлинный смысл Страстей Христовых

Тайна зла, обойденная стороной

Помимо всего прочего, это направление мысли с необъяснимой легковесностью относится к тайне зла. Фредерик Ленуар, видимо, даже не подозревает, что может существовать хоть какая-то связь между торжеством зла в мире сем и Страстями Христовым. И он, видимо, точно так же верит и в то, что все святые и мистики, приобщившиеся к Страстям Христовым, сами этого захотели, и виной тому лишь присущий им мазохизм и любовь к страданию. И тут снова предается забвению важнейшая составляющая христианской традиции. Да, конечно, бывали такие монахи, которые сильно преувеличивали идею умерщвления плоти, в надежде аскезой и волевым усилием добиться святости, иногда при этом болезненно переоценивая значение страдания, – это можно признать и без всякого психоанализа. Но не знать или не желать признать, что нередко Христос Сам просил верных Своих последователей разделить с Ним Страсти, – это уже равноценно отказу от самой традиции христианской святости. Но вот отец Дюкок, похоже, все-таки понял, какая связь между Страстями Христовыми и мистическим опытом, вот только понял это с точностью до наоборот: «”Мистическое” сравнение остается сравнением: психологическое чувство оставленности, пережитое Христом, объясняется сведениями, позаимствованными из религиозного опыта избранных душ. При этом не объясняется, в чем же причины такой оставленности»⁴⁵. Иными словами, отец обвиняет некоторых богословов в том, что они, на основании мистического опыта избранных душ, придумали какое-то психологическое чувство оставленности, которое якобы было у Христа, и при этом не смогли подобрать для этого подходящие рациональные объяснения. Если продолжить и дальше рассуждать в той же логике, то можно дойти до того, что мы заподозрим Христа в том, что Он отдал Себя на распятие лишь из подражания тем, кто носит стигматы. Но это немыслимо! Похоже, отцу Дюкоку даже не пришло при этом в голову, что тут именно опыт богооставленности, переживаемый мистиками, соотносится с опытом Христа, при том, что сами мистики четко осознают и говорят о том, что сам Христос им это открыл и внушил.

Но отец Дюкок все-таки хотя бы уважительно относится к мистикам, называет их «избранными душами». Может быть, тогда ему стоило бы сделать еще одно усилие и попытаться понять, в чем же состоит такая избранность. Возможно, это вывело бы его к новым горизонтам понимания тайны Страстей Христовых. Для Ф. Ленуара же все гораздо проще, так как мистики для него – всего лишь образчики патологии. Этот автор, хорошо осведомленный в области истории и социологии, благодаря верному выбору соавторов для редактируемого им сборника, о христианстве имеет лишь поверхностное представление. Очевидно, по-гречески он не читает⁴⁶. А значит, он не читал в оригинале ни тексты Нового Завета, ни греческих отцов, которые, хотим мы того или нет, заложили основания христианского вероучения. Да и о мистическом опыте у него лишь поверхностное, психоаналитическое представление.

И, однако, именно мистики больше других могут на собственном опыте приблизиться к опыту Христа. Отказ следовать за ними равнозначен топтанию на пороге тайны, когда Страсти Христовы априори рассматривают на уровне обычных событий мира сего. Что и делает, например, Карра де Во Сен-Сир, доминиканец, профессор Семинара Эвё монастыря в Л’Арбрель, когда пытается дать свое понимание «Богооставленности Христа на Кресте». Перво-наперво он утверждает, что сама мысль о Богооставленности Христа на Кресте возникла в экзегезе и богословии лишь в XIV веке в трудах Таулера, и лишь затем ее подхватили оттуда разные мистики, в числе прочих и святой Иоанн Креста. Из чего он делает вывод, что речь здесь идет всего лишь о позднем изобретении, ничего не удостоверяющем. «Остается выяснить, до каких крайностей доходит это отождествление тоски и покинутости Господа с мистическим испытанием, по мысли все тех же авторов?» Ниже мы увидим, что такое краткое изложение истории богословской мысли применимо, хоть и с натяжкой, к Западу, но совсем неприменимо к христианскому Востоку, хотя наш доминиканец думает, что все ровно наоборот. Для него главный момент Распятия, переданный евангелистами, будет всего лишь очень человеческим криком отчаяния: «Прежде всего, Богооставленность здесь не имеет ничего общего с тем, что мистики переживают как “испытание”: это горе праведника, обреченного на преследования врагов, о котором Бог, как представляется, позабыл, раз Он не вмешивается в ситуацию»⁴⁷. Ганс Урс фон Бальтазар, один из крупнейших католических богословов прошлого века, в конце жизни назначенный кардиналом, назвал такую точку зрения «непростительной поверхностностью»⁴⁸. Но отец Дюкок не согласен с такой оценкой и считает, что она «вызвана “мистическими” симпатиями Ганса Урса фон Бальтазара». Вот тут-то и кроется основная проблема восприятия Страстей Христовых, да и всей жизни Христа. Должны ли мы постигать их только с помощью привычных нам подручных средств историка, социолога, психолога…, как мы делаем со всеми прочими обыденными событиями мира сего, или стоит дерзнуть помыслить, что здесь кроется более глубинная тайна, не поддающаяся обычным исследовательским методам, и что вместе с ней мы приоткроем и скрытый смысл, который сможет подвести нас ко всей жизни Христа и даже к смыслу жизни вообще?

Но не делайте отсюда вывод, что именно по этому пути и пошла Католическая церковь. Вот, например, слова пастора Альбера Гайяра, из Реформированной церкви Франции, сказанные им в 1974 на коллоквиуме «Коммунисты и христиане», организованном в Бегле, близ Бордо: «Среди серьезных и верующих богословов очень мало кто, поразмыслив, и в самом деле утверждает, что Бог – личность, обладающая разумом и волей. Мир иной не представляется ли нам всего лишь, как утешительное алиби, как способ избежать тоски?» Затем оратор относит на свой счет следующее утверждение: «Вечная жизнь – это определенное качество земной жизни». А из этого он делает вывод: «Неверующие христиане не отрицают того, что в вере главное. Вера ни философия, ни теизм. Это безумное пари о личности Иисуса, восставшего на всех античных богов и придавшего окончательный смысл истории и человеческим отношениям»⁴⁹. Здесь, по крайней мере, с Богооставленностью все понятно; она не уничтожена словесными хитросплетениями. И все же поясним, что пастор Гайяр озвучил здесь мнение, которое отнюдь не все его собратья-протестанты поспешат с ним разделить.

Что останется от Христа?

К Христу теперь обращаются только ради Его учения или как к возвышенной модели универсальной любви. Он превращается в великого предшественника гуманистического языка и толерантности. Конечно, Он и все это тоже, но все-таки ведь гораздо больше, чем только это. Он и в самом деле «Спаситель». Но, чтобы это понять, нужно согласиться на мистическое видение мира, Истории Человечества и жизни каждого из нас. Неприятие этого «мистического» измерения Страстей Христовых и всей жизни Христа ведет, помимо всего прочего, и к отказу от идеи «Бога, ставшего человеком», а значит к упрощенному взгляду, видящему в Нем всего лишь человека, одного из людей. А это уже полный отказ от христианской веры.

Сегодняшние экзегеты и богословы, в огромном большинстве, подходят к словам и поступкам Христа, не желая учитывать тот факт, что Он не просто человек, но Бог, ставший человеком. Они даже не признают за Ним тех даров, которые обычно щедро приписывают медиумам. Если, например, в Евангелии от Луки говорится о том, что Иисус предсказал падение Иерусалим (Лк 19: 41–44, 21: 20–24, 23: 28–31), то эти экзегеты тут же делают вывод, что все это потому, что Евангелие от Луки было написано уже после того, как все случилось, и что предсказание Иисуса Лука просто присочинил. Для них Иисус просто не мог знать этого заранее. Он ведь не был медиумом, да к тому же все и так знают, что и медиумов тоже не бывает⁵⁰.

Для них смысл того, что говорил и делал Христос, можно понять, только основываясь на психологии очень среднего человека, живущего в определенных условиях, далеко не лучших, в Палестине того времени. Это признает и папа Бенедикт XVI: «Основным критерием для подобного рода толкований является вопрос о том, чего окружающие могли ожидать от Иисуса в Его конкретных жизненных обстоятельствах и в Его конкретной среде с ее конкретным уровнем развития. Похоже, не слишком многого. Слова о великих деяниях, о великих страданиях к Нему как будто неприложимы. Единственное, с чем Его еще хоть как-то можно было “увязать”, – некоторое апокалиптическое ожидание, которое скрытно присутствовало в обществе, – вот, пожалуй, и все. Но ориентация на “окружающую среду” и ее ожидания не дает представления о мощи и масштабе события, именуемого Иисус»⁵¹.

Если уж папа Бенедикт XVI, несмотря на всю тяжесть папских обязанностей, вновь, по старой профессорской привычке, взялся за перо, то это лишь потому, что он ясно понимает, что, защищая божественность Христа, он остался в собственной церкви в меньшинстве. «Чего окружающие могли ожидать от Иисуса…? Похоже, не слишком много», – признается он. В такой перспективе, действительно, к столь обычному, среднему человеку «Слова о великих деяниях, о великих страданиях … как будто неприложимы», ну разве что можно с ним увязать «некоторое апокалиптическое ожидание, которое скрыто присутствовало в обществе»! Иными словами, Бенедикт XVI сознает и признает, что для большинства современных богословов и экзегетов Христос перестал быть «Богом, ставшим человеком», а остался просто человеком, таким же, как множество других, даже не самым умным из них, узником тех идей, которые были продиктованы его социальной средой, пространством и временем, в которых ин жил. Простите мне эти неудобоваримые выводы, но они напрашиваются сами собой: это значит, что для большинства наших богословов и экзегетов традиционная христианская вера уже перестала быть фоном и отправной точкой их размышлений. И папа это знает. И если папа написал эту книгу, зная, что, благодаря его высокому положению, ее сразу переведут на множество языков, то сделано это было в надежде обратиться, через головы таких богословов и даже многих епископов, непосредственно к народу, к верным и верующим людям. Он пытается спасти веру своей церкви вопреки этой церкви! Можно ли представить более трагическую ситуацию! Виктор Гюго сделал бы из такого сюжета ошеломительную драму, а Верди написал бы трагическую оперу. Реальность же еще трагичнее. Теперь вы видите, что я ничего не придумываю. Она оказалась в этом положении, вместе со своим непогрешимым папой, Святая Римская католическая церковь. Заметим тут еще раз, что, к сожалению, защитники традиционной веры, самого существенного в ней, оказываются в то же самое время и теми, кто отрицает саму возможность перемен во всех сферах.

А заодно заметим, что в православии никто не считается непогрешимым, но вера не умирает.

Именно на этом пункте, касающемся божественности Христа (и на некоторых других) традиционалисты и интегристы вполне могли бы сосредоточить всю свою критику церкви и тех перемен, которые с ней произошли; а вовсе не на вопросе, использовать или нет латынь; поскольку именно с этим вопросом связаны гораздо более опасные перемены, протекающие не так заметно. Стоит, конечно, отметить и предпринятые под влиянием Иоанна-Павла II и Бенедикта XVI попытки заново защитить Христа как Бога, ставшего человеком, и как Спасителя. И все же, насколько я могу отдать себе в этом отчет, у нас так и не появилось новых интерпретаций тайны нашего спасения. Примечательно, что в книжных магазинах можно найти лишь переиздания книг великих богословов прошлого века: Карла Ранера, Анри де Любака, Ганса Урса фон Бальтазара, Ива Конгара, Луи Буйе… и, конечно, Ратцингера. И не я один это заметил. Недавно этот факт отметил и отец Анри-Жером Гажей в статье, озаглавленной «Куда делись великие богословы?»⁵² Автор статьи задается вопросом, почему эти великие богословы не оставили последователей, и приводит свои соображения по этому поводу. Вероятнее всего, что следующее за ними поколение богословов уже не чувствует себя свободными. Кристиан Соррель приходит к такому же заключению, сопоставив целый ряд авторитетных высказываний по этому вопросу, он приводит слова Жозефа Доре, Пьера Валлэна, доминиканца Люка-Фомы Сомма. Все они признают это «молчание», этот «откат», это «увядание» франкоязычного богословия, и даже пишут о том, что ситуация вызывает у них тревогу. И Кристиан Соррель, анализируя причины этого феномена, вычленяет главнейшую из причин: отсутствие свободы⁵³. Что касается меня лично, то я давно уже это чувствую, но издалека, поскольку никакой официальной должности в церкви не занимаю. Но вот что недавно отметил почетный епископ Пуатье Альбер Руэ: «Я признаю, что слово как будто подморозили. Теперь любое вопрошание о положениях экзегезы или этики сразу кажется кощунственным. Уже не принято задаваться вопросами, и это жаль. При этом в церкви царит климат зловещей подозрительности. Институция ориентирована на римский централизм, опирающийся на целую сеть доносительства. Целые ответвления в ней заняты тем, что изобличают позицию того или иного епископа, составляют досье на такого-то и хранят компромат о таком-то. С появлением интернета такие издержки лишь усугубились»⁵⁴.

Но у такой доктринальной бдительности было хотя бы одно преимущество: она пресекала публикации тех, кто постепенно разбазаривал самую суть веры под тем предлогом, будто бы они ее оживляют, а на самом деле лишь теряя ее окончательно. И это настоящая трагедия. Я могу лишь отнестись с уважением к их эволюции, часто болезненной, не разделяя их взглядов. Я привел конкретные примеры, как такая незаметная эволюция совершается постепенно с друзьями-священниками в своей книге «Бог и Сатана»⁵⁵.

Большинство наших богословов и экзегетов уже больше не верят в то, что Бог воплотился в Иисусе Христе, поскольку их разум не может вместить эту тайну. Тайна, по определению, это нечто истинное, но бесконечно превосходящее границы нашего разума. Они же предпочитают строить системы, отдающие должное выдающейся исторической роли Христа, но системы рациональные. Их экзегеза евангельских текстов, как и интерпретация догматов, с самого начала оказывается за пределами христианской веры. Тут не место для исторического экскурса, как же произошла такая подмена. Мы бы нашли в нем великие имена немецких философов, их определяющее влияние на богословие Карла Барта и на экзегезу Бультмана, и еще последние открытия в психологии. Но замена Аристотеля подобным коктейлем тоже не даст хороших результатов. До тех пор, пока Запад будет в своем богословском размышлении опираться на профанный анализ мира, он не сможет подойти к тайне Боговоплощения. Тогда как на Востоке подлинные богословы укоренены в мистике этой тайны.

Меня радует тут лишь то, что и эти авторы уже почти не звучат и уходят в забвение, но в этом вопросе я еще не совсем спокоен, потому что те, кого уже вовлекли в это направление мысли, не перестали мыслить. Они продолжат все тот же путь эволюции, все дальше уходя от веры, не осмеливаясь заикнуться об этом в церковной ограде. Они сойдутся в этом со светскими мыслителями, называющими себя христианами, не подозревая о том, что давно уже отбросили все самое существенное в вере, как уже упомянутый Фредерик Ленуар. Но в том же лагере окажутся и философы, как Андре Комт-Спонвиль⁵⁶ или Люк Ферри⁵⁷. По крайней мере, на сегодняшний день эта линия мысли берет верх над остальными. Отошлю вас в этом вопросе к терминологии отца де Мантьера. Он видит здесь не просто одно из многих направлений мысли среди других течений, хотя опасное и требующее разоблачения. Нет, он считает, что нынешние богословы, по крайней мере, большая часть их, полностью перевернули представление о вере и пришли к чему-то радикально новому. «И ведь почти никто и не заметил, до какой степени изменилась сама логика изложения христианской веры в течениях мысли ХХ века. Мы что, поменяли религию?»

И все же, не нужно мешать этим богословам думать и писать. Нужно просто предложить кое-что другое, другое богословие, сохранившее верность евангельской вере, но способное ответить на интеллектуальные и духовные запросы, присущие современному человеку. Но для этого нужен определенный климат, не лишенный свободы.

Возврат к старому богословию

На самом деле, конечно, только неоконсерваторы и чувствуют себя полностью вправе публиковать свои мысли и труды. Они хотя бы сумели сохранить самую суть христианской веры. Могу только порадоваться этому и заверить их в своей признательности. Но, к сожалению, выражают они эту веру при помощи устаревших и переставших звучать объяснений. Они пытаются сгладить этот эффект некоторыми языковыми ухищрениями, но сама структура и система их мысли не изменилась, и вполне понятно, почему сегодня она вызывает отторжение. Речь идет о простом возврате, движении вспять. Они оказываются все в том же тупике, к вящей радости Св. Августина и Св. Фомы Аквинского. Как Сизиф, они снова и снова поднимают камень на все ту же гору, и камню не остается ничего другого, как опять оттуда упасть, рано или поздно.

Доминиканец: М.-Д. Молинье

Среди таких современных богословов-консерваторов, продолжающих печататься без опаски, мне хотелось бы обратить ваше внимание на статью отца-доминиканца М.-Д. Молинье, вошедшую в сборник, посвященный «Тайне зла». Он, без всяких сомнений, уверен в божественности Христа, но на 30 страницах своего текста об Искуплении он ни разу не называет Его «Спасителем» и ни разу не упоминает, что Он нас спас. К счастью, он не прибегает и к мысли о том, что Сын своими Страстями умилостивил гнев Отца за наши грехи. Он ярко и хорошо объясняет нам, что Христос не в буквальном смысле понес на Себе тяготы грешников, чувствующих себя отпавшими от Бога, но что Он прочувствовал это как бы взаимопроникновением, через «эмпатию», как сказали бы психологи: «Любовь, Красоту и Святость Бог испытывает, поскольку Он и есть Любовь, а ужас и несчастье отпадения от Любви… просто потому, что любовь делает друга своим alter ego и испытывает несчастье друга, как свое собственное… Бог и Христос испытывают этот ужас, как собственный, следуя тайне alter ego, и Они испытывают его даже сильнее, чем сам грешник». (И тут мы уже ушли далеко от Бога как «чистого действия» у Аристотеля и Фомы Аквинского).

И все же я не вижу здесь, каким «способом» эта эмпатия может спасти грешника, потому что идет она от грешников ко Христу, а не наоборот. Во всей этой цепочке богословских рассуждений мы вообще не видим, чем и как служение Христа, Его Страсти и смерть могут хоть что-то изменить в нас самих. Христос тут всегда воздействует только на Отца, как в старой схеме: «Искупительная благодать – это плод … смерти Христа». Т.е. опять именно смертью своей Христос добывает нам у Отца «искупительную благодать».

Но, как мне кажется, наше спасение состоит не только в избавлении от смерти. Оно должно быть в том, что находятся средства, как нам стать лучше, как оказаться способными разделить Божию Любовь. В этом богословском рассуждении вовсе не Христос дает нам напрямую силу любви, необходимую для нашего обращения. Он лишь добывает, своею смертью, Милосердие Отца, «искупительную благодать». Т.е. мы остаемся в старой схеме, где все зависит от доброй воли Отца, а вовсе не от воздействия на нас Христа. Нам остается лишь, с помощью благодати, которую Христос обеспечил нам свею смертью, стать «хорошими» и даже «совершенными» «подражателями Христа». Но тогда возникает вопрос: почему Отец не может дать нам эту «искупительную благодать» без Страстей Сына? Мы возвращаемся здесь к знаменитой проповеди Боссюэ перед Двором. Какая степень страдания, какая мучительность агонии Христа надобна Отцу, чтобы наконец решиться дать нам эту «искупительную благодать»?

Старое объяснение через физическое страдание Христа неприемлемо, невыносимо, ужасно. Но если мы заменим это физическое страдание милосердием Христа, приснопамятной эмпатией, то это ничего не меняет в проблеме. Это опять оказывается Отец, Который почему-то не может или не хочет уделить нам эту «благодать» без предварительного Распятия Сына. Такое богословие всегда упирается в ужасный образ Отца. Отец Молинье предпочитает даже отказаться от мысли о том, что спасает нас Христос. В действительности в его статье описываются два агента нашего спасения: Отец, уделяющий нам благодать, и мы сами, кому остается лишь «подражать» Христу, взяв Его за совершенный образец. Христу же отводится двойная роль: достать благодать у Отца и служить нам примером. Но нет такого момента, в какой Он мог бы нас спасти. Видимо, поэтому отец Молинье и не обмолвился ни разу о том, что Христос нас спас⁵⁸.