Есть ощущение, что жанр альтернативной истории – едва ли не лучшее развлечение для автора, тяготеющего к точным наукам или программированию. Меняешь на входе несколько ключевых параметров, пропускаешь их через простейшую ментальную машинку по генерации исторических закономерностей, подкручиваешь пару шестеренок, а на выходе получаешь масштабную картину дивного нового мира – совершенно иного, но во многом похожего на существующий в действительности. Главный же приз для автора – это счастливая возможность по завершении процесса удобно расположиться над получившейся картой с лупой в руке и высматривать среди миллионов безликих статистов известных политиков, писателей или художников собственных друзей и знакомых, а главное – чем черт не шутит – самого себя… Как-то они там, в дивном новом мире? Как поживают, чем заняты?..

Всё это, конечно, очень мило, а порой и забавно, но, к несчастью, на полноценный роман подобной интеллектуальной игры в бирюльки, как правило, не хватает. Именно поэтому альтернативщикам неизбежно приходится отвлекаться от любимого занятия и, со вздохом отложив в сторону увеличительное стекло, обживать вымышленный мир, населяя его понятными, узнаваемыми людьми, а людям этим, в свою очередь, придумывать понятные проблемы – желательно не вовсе чуждые читателям, находящимся в параллельном историческом потоке. И от того, насколько умело это будет сделано, зависит качество конечного продукта.

Не стремясь к избыточной оригинальности, Вильгельм Зон (так именует себя анонимный автор, а заодно и герой-рассказчик романа «Окончательная реальность») выбирает в качестве отправного пункта своей книги одну из самых популярных среди литераторов исторических развилок – Вторую мировую войну. Вслед за Филипом Диком, Робертом Харрисом, Андреем Лазарчуком и многими другими он делает допущение, что победу в ней одержала не Россия с союзниками, но Германия, подчинившая себе всю Западную Европу и значительную часть России.

К моменту действия романа (шестидесятые – восьмидесятые годы XX века) граница между тоталитарной постнацистской «империей зла» и свободной, богатой проамериканской Россией проходит через центр Москвы – ровнехонько по Яузе, а Украина и юг русских земель образуют германский сателлит – выморочную Готию, анекдотическую «казацко-готскую» республику со столицей в Симферополе (ныне Готенбурге). Независимая Грузия прикарманила в последние дни войны львиную долю пропавшего «золота компартии» и теперь успешно конкурирует на финансовом поприще с Швейцарией, в Италии царствует дряхлый Муссолини, а попытка «фашизма с человеческим лицом» – «Парижская весна» 1968 года – жестоко подавляется вводом во Францию немецких танков, призванных восстановить «национал-социалистическую законность» и поддержать «братский французский народ».

Впрочем, на полноценную «империю зла» Третий рейх уже давно не тянет. Отказавшаяся от нацистской риторики и агрессивного милитаризма, переставшая уничтожать евреев, Германия пронзительно, до детских припухлых желез, напоминает СССР эпохи застоя с его товарным голодом, анекдотами на кухнях, серостью, унынием, всесилием спецслужб и ощущением, что всё это навсегда. Между тем времена понемногу меняются, железный занавес похрустывает на сгибах, вассалы мечтают о свободе, волны нового времени незримо подтачивают основы обманчиво монолитного и несокрушимого рейха, а в обозримом будущем маячит вполне реальный ядерный апокалипсис…

Именно в этом зыбком нестабильном мире и разворачивается сюжетная коллизия романа, парадоксальным образом закрученная вокруг шолоховского «Тихого Дона». Главный герой «Окончательной реальности», специалист по семиотике Вильгельм Зон, должен выяснить, кто же на самом деле автор этого текста – коммунист Шолохов или казак-белогвардеец Крюков. Получив соответствующее тайное задание от высших чинов рейха, Вильгельм оказывается втянут в сложнейшую межгосударственную интригу, а заодно обнаруживает, что его собственная судьба – судьба сироты из нищего провинциального Готенбурга – загадочным образом связана с историей Григория Мелихова. Лингвисты из Тарту, шпионы, диссиденты, мистики-оккультисты из Аненербе – все они кружатся в фантасмагорическом хороводе, в центре которого – обретающий новые, совершенно неожиданные смыслы казацкий роман Михаила Шолохова. Прогрессивный западно-российский поэт Андрей Вознесенко читает бунтарские стихи «Уберите Гиммлера с денег»; восточно-российские академики Солженицын (консерватор) и Сахаров (либерал) спорят о судьбах России; схимник-партизан, в прошлом известный писатель Александр Фадеев, неожиданно возвращается из сибирского скита в Петербург, чтобы составить в Кунсткамере экспозицию из магических тибетских артефактов; миланский семиотик Умберто сотрудничает с высокими чинами СС, а изгнанный из большой науки Лотман играет на скачках и торгует из-под полы восточно-российским самиздатом…

В том, что касается подробностей и выпуклости порожденной его воображением суггестивной реальности, Зон – по крайней мере поначалу – на высоте. Похоже, он вдоволь належался над проекцией своего дивного нового мира с лупой в руках и теперь с радостью делится своими находками с читателем. Вязь деталей, историко-культурные аллюзии и изумительно высокое качество собственно письма – легкого и ненатужно-остроумного – всё это выдает в анонимном авторе человека с выдающимся историческим и языковым чутьем. Однако, как это часто бывает с талантливыми дилетантами (издатели, не стремящиеся афишировать настоящее имя автора, в то же время не скрывают, что «Вильгельм Зон» в литературе новичок), в полной мере вытянуть длинный и затейливый сюжет ему пока сложно. Как результат, заявленные в начале головокружительные сюжетные ходы ведут в никуда, прекрасно придуманные герои оказываются попросту лишними, а чем ближе к финалу, тем большую шизоидную схематичность приобретает богатый и щедрый поначалу текст.

Словом, по-настоящему хорошей литературой «Окончательную реальность», при всех несомненных достоинствах, не назовешь. Но как увлекательнейший исторический аттракцион книга, безусловно, состоялась. Да и вообще, похоже, этот самый Зон (кто бы ни прятался за этим псевдонимом) – из числа тех авторов, за которыми определенно стоит приглядывать в будущем: если не бросит писать (что неочевидно), напишет что-нибудь сто́ящее. Что называется, есть все данные.

Стивен Фрай

Как творить историю

^[18]

В списке исторических страшилок человечества фашизм, Холокост и Вторая мировая война по праву занимают первое место, опережая даже знаменитую Черную Смерть XIV века и теракты 11 сентября. Точка зрения, согласно которой в гитлеровском режиме реализовался самый черный, самый страшный из всех возможных сценариев развития событий в XX веке, настолько очевидна, что, казалось бы, не подлежит пересмотру. Однако новый роман англичанина Стивена Фрая «Как творить историю» предлагает взглянуть на эту историческую аксиому под радикально новым углом.

Представьте, что Адольф Гитлер – тот самый, которого мы знаем и ненавидим едва ли не с младенчества и который, если верить статистике, непосредственно виновен в гибели по меньшей мере одного члена каждой российской семьи – никогда не родился на свет. Насколько лучше и счастливей станет жизнь сегодняшней Европы, сколько людей доживут до старости вместо того, чтобы погибнуть на фронте или сгореть в печах крематориев! Реализовать эту прекрасную мечту берутся герои «Как творить историю»: юный студент-историк Пип и старый профессор-физик Лео Цукерман – сын нацистского преступника, страстно желающий искупить грех отца.

Посредством изобретенного Лео способа перемещения предметов во времени они погружают в резервуар с питьевой водой, которым пользовалась семья Гитлеров, убойной силы противозачаточную таблетку для мужчин. И вот уже Гитлер-старший стерилен, а его почтенной супруге так и не суждено изведать радости материнства. Этот момент становится символической развилкой, после которой великая река истории меняет курс и устремляется по новому руслу – без Гитлера, без ужасов нацизма, без Холокоста.

Какие же радостные открытия ждут историков-экспериментаторов? Увы – дивный новый мир, который грезился Пипу и Лео, на поверку оказывается в десятки раз хуже того первоначального варианта, которого они хотели любой ценой избежать. Гитлер и в самом деле не появился на свет, но идея, носителем которой он являлся, оказалась на диво жизнеспособной. Место истерика и мистика Гитлера занял человек с теми же взглядами, но при этом куда более прагматичный и еще более жестокий. В результате на начало девяностых годов – время действия романа – мир расколот на две враждующие половины: либеральные ценности худо-бедно выживают в Америке, в то время как вся Европа и Азия покорены нацистами. На бесконечной войне уже погибли десятки миллионов человек, а еще большее их число страдает под гнетом победившего фашизма. Да и в относительно свободной Америке жизнь отнюдь не сахар: идет охота на инакомыслящих, меньшинства притесняют, а экономика, создававшаяся в условиях бесконечного военного конфликта, и не думает процветать.

О том, как справились с этой неожиданной проблемой герои романа и какую цену им пришлось заплатить за возвращение истории в исконную колею, читателю лучше узнать самому и непосредственно из книги – тем более что здесь всё более или менее очевидно. А вот зачем завзятому остроумцу, одному из самых модных и востребованных людей Англии, актеру, режиссеру, телеведущему и писателю Стивену Фраю понадобилось обращаться к такой сложной и трагической теме, в самом деле очень любопытно. Лучше всего на этот вопрос отвечает он сам.

В одном из интервью Фрай рассказал, что в детстве мать показывала ему старые семейные фотографии и про многих из запечатленных на них людей говорила: «Их убил Гитлер». Тогда маленькому Стивену виделся злобный усатый капрал, собственноручно убивающий его родных, и лишь много лет спустя он задумался о мере личной ответственности Гитлера за их смерть, а также о роли личности в истории вообще. Результатом этих размышлений стала буквальная реализация известного анекдота про пессимиста и оптимиста («Хуже не бывает!» – «Что вы, бывает-бывает!») – умная, смешная и очень страшная книга о том, что значение конкретной персоналии в истории ничтожно и что любой – даже самый жуткий сценарий – неизбежно предполагает еще худший.

Профессия – англичанин

Интервью со Стивеном Фраем

– То обстоятельство, что вы стали серьезным писателем только добившись славы как комик, для российского читателя очень необычно. Для нас комики – это клоуны, поэтому ни один нормальный человек не станет читать книжку, написанную отечественным комиком. В Англии всё иначе?

– Думаю, у меня было то преимущество, что генетически я принадлежу к писательско-исполнительской традиции. Я с самого начала писал скетчи (вместе с Хью Лори и Эммой Томпсон), и потому людям было легче поверить, что я не просто дрессированный морской котик. По-моему, в Британии людям более свойственно выступать на разных поприщах. Для меня своего рода моделью стал Алан Беннетт: в пятидесятых он дебютировал как исполнитель, но потом переквалифицировался в очень успешного драматурга. Джон Осборн и Гарольд Пинтер, кстати, тоже начинали как актеры.

– Как по-вашему, между теми, кто любит ваши книжки, и теми, кто любит ваши фильмы, есть какая-то разница? И вообще, актерская слава помогает вашему писательскому успеху или мешает?

– Видите ли, всегда попадаются те, кто ревниво оберегает территорию литературы и скептически относится к людям типа меня, которые смеют на нее посягать. Есть множество «серьезных» писателей, которые измучили себя сочинением критических обзоров или преподаванием с единственной целью – обеспечить себе время и средства для того, чтобы заняться, наконец, своим великим романом. Мне трудно винить этих людей в том, что их жутко раздражает, когда они видят в витринах мои книги и понимают: их поставили на видное место только из-за того, что я знаменитый актер. В бизнесе это бы расценивалось как «анти-траст» или нечестная сделка… Что же до меня, то я, вслед за ранними модернистами, убежден, что во вселенной не существует никаких четких определений. Назвав кого-то «Актером», «Писателем» или «Ученым», мы очень ограничиваем его возможности – особенно если речь идет о сфере искусства. Может быть, это еще годится для «Врачей», «Юристов» и «Бакалейщиков» (хотя лично я полагаю, что даже здесь это неуместно – и с моральной точки зрения, и, если угодно, с «теологической»). Но для тех из нас, кто выбрал, по выражению Оскара Уайлда, «динамичную жизнь», вся эта таксономия решительно не годится. Надеюсь, это звучит не слишком пафосно?

– Вы стали актером после учебы в Кембридже. Такой способ начинать актерскую карьеру – это что, английская традиция?

– Я поступил в Кембридж в полной уверенности, что здесь я и останусь и буду всю жизнь преподавать английскую литературу (я специализировался по Шекспиру), но меня увлек блеск клуба под названием «Рампа», в котором до меня начинали многие известные комики и актеры. Кембридж – место очень старомодное и консервативное, там не преподают ни актерского мастерства, ни каких-нибудь других специальных творческих дисциплин, но при всем том кое-кто из крупнейших британских актеров и режиссеров вышел именно оттуда. Три года среди друзей, таких же энтузиастов-«аматеров» (как в английском, так и во французском смысле этого слова), дают совершенно уникальный опыт, при котором интеллектуальный, академический и чисто практический, сценический аспекты театра диковинным образом перемешиваются. Тридцать тысяч кембриджских студентов представляют собой великолепную аудиторию, крайне заинтересованную в разного рода исполнительских и режиссерских экспериментах. У нас у всех были фазы Гротовского, Брука и Станиславского!

– А о том, что бросили филологию, не жалеете?

– Некоторая потаенная часть меня горько раскаивается в том, что я не продолжил свои штудии и не стал преподавателем. Думаю, добрая половина меня просто создана для того, чтобы учить. Но в то же время меня ничуть не меньше влечет к писательству и лицедейству. Иметь всё сразу невозможно – насколько я могу судить, исходя из истории и собственных наблюдений.

– Про вас постоянно говорят, что ваша проза лежит полностью в курсе английской литературной традиции: «Ивлин Во наших дней», «Вудхаус сегодня», «Ноэль Кауард, если бы он был жив» и всё в таком роде. А учитывая вашу репутацию идеального английского камердинера и идеальный английский акцент, вы оказываетесь не только самым английским из сегодняшних английских писателей, но и просто-таки воплощением «английскости» как таковой. Вас такое положение дел не смущает?

– Я в самом деле насквозь пропитан теми писателями, которых вы упомянули. Я глубоко привязан к их повествовательной манере, к обыгрыванию тех же самых особенностей поведения и социальных типов, которые они сделали символом своего творчества. И хотя как читатель я искренне восхищаюсь проектами писателей более интернационального толка – таких, как Джойс, Оруэлл и Грэм Грин, или не-английских авторов, писавших на английском, – Набокова, Апдайка, Беллоу, Конрада, как писатель я действительно глубоко укоренен в той традиции английской литературы, о которой вы говорите. Ничего уж тут не поделаешь. Конечно, для еврея, бывшего преступника (в молодости Стивен Фрай провел несколько месяцев в тюрьме за мошенничество с кредитными карточками. – Г.Ю.) и гомосексуалиста это несколько странно. Хотя, с другой стороны, может быть, именно эти обстоятельства моей биографии всё и объясняют.

– В «Как творить историю» вы с огромным чувством пишете об ужасах нацизма. В этом есть что-то личное?

– Я очень хорошо помню, как ребенком увидел большую семейную фотографию моих родственников со стороны матери – дядюшки, тетушки, кузины, кузены и так далее. И мама рассказывала мне, что их всех «убил Гитлер». Не зная подробностей, я представлял себе тогда, как усатый капрал собственноручно убивает их всех – одного за другим. Повзрослев, я задумался над тем, почему все эти убийства приписываются одному человеку. Думаю, именно тогда у меня и зародился замысел, позднее реализованный в романе «Как творить историю». Предположим, Гитлер никогда не появился на свет. Что же, выходит, тогда все мои родственники были бы живы? Неужели весь этот ужас стал результатом того, что один микроскопический сперматозоид оплодотворил определенную яйцеклетку? Неужели всё в истории настолько случайно?..

– В нашей стране «альтернативная история» – вещь очень болезненная. Мы всё время пытаемся вообразить, как бы славно мы жили, если бы нас не завоевали монголы, если бы не было Петра Первого или большевиков. Мы недовольны собственной историей и постоянно пытаемся ее как-то улучшить. А как с этим обстоят дела в Англии?

– Думаю, удачная судьба островной нации, на протяжении последней тысячи лет счастливо избегавшей чужеземных вторжений и тирании, практически избавила нас от тяги к такого рода альтернативной истории. С другой стороны, тот факт, что начиная с индустриальной революции и вплоть до тридцатых годов XX века мы, по сути дела, были впереди всей планеты, оставил нам в наследство остаточное чувство неискоренимой и тяжкой вины. Рабство, Империя, распространение западной культуры и нашего языка – всё это поставило нас в положение комически-смущенной персоны, которую – кто с восторгом, а кто и с презрением – наперебой передразнивают представители других наций. Та смесь скромности (или, во всяком случае, решительного неприятия чванства и эгоцентризма), пренебрежения к себе и эмоциональной сдержанности, которыми так славятся англичане, может рассматриваться как проявление этого самого чувства вины.

– А в вашей истории вас всё устраивает?

– Ну, честно говоря, сомнительно, чтобы кому-то в Англии пришло в голову переписывать историю таким образом, чтобы мы проиграли, скажем, битву при Ватерлоо или какую-нибудь из мировых войн. Да и, если уж совсем начистоту, мы бы вряд ли хотели, чтобы Англия стала чем-то вроде сегодняшней Норвегии – скромной страной без ярко выраженной собственной культурной идентичности.

– И всё же, почему вы выбрали жанр альтернативной истории? Трудно поверить, что вашей единственной целью было продемонстрировать, насколько мала роль личности в истории…

– Мне всегда хотелось понять, не является ли эта тотальная демонизация одного человека специальной уловкой, позволяющей всем нам чувствовать себя комфортно в уютном коконе, сотканном из собственной моральной правоты. Есть и еще одна причина – более личного характера. В год, когда я родился, – в 1957-м, моему отцу предложили работу в Принстонском университете. Он отказался – в том числе потому, что понял: ему не хотелось, чтобы его дети росли американцами. С тех пор я частенько беспокоился (отчасти из-за той самой избыточной «английскости», которую и вы, и я сам, и многие другие во мне подмечают), на что бы я был похож, если бы вырос американцем. Так что в моем романе переплелись два мотива: желание вновь осмыслить один из важнейших вопросов европейской истории XX века – как и почему мог произойти Холокост, и более частная проблема собственного самоопределения.

– Во всех ваших книгах обязательно присутствует пара героев – юноша и его старший друг-наставник. Адриан и Трефусис в «Лжеце», Дэви и Тед Уоллис в «Гиппопотаме», Лео и Пип в «Как творить историю»… Это просто совпадение, или вас как-то особо занимает тема взаимоотношений между людьми разных поколений?

– Не буду пытаться делать вид, что поднаторел в психоанализе, и объяснять причины этого факта, но спору нет – меня действительно завораживают отношения «ученик – учитель». Подобный элемент присутствует во всем, что я делаю. Дживс и Вустер, Оскар Уайлд и Бози – не исключение. Что это значит? Может, это как-то связано с моим нереализованным учительским призванием?.. Возможно. Кстати, в юности я был просто-таки помешан на архетипе такого рода отношений – на Сократе, Алкивиаде и платоновском «Пире».

– И какого же развития этой темы мы можем ожидать в ближайшем будущем?

– Прямо сейчас я пишу книгу о поэзии, которая должна выйти в конце осени. Нечто вроде учебника по английскому стихосложению для поэтов-любителей. Существует столько книг, знакомящих с начатками музыки, живописи, садоводства, кулинарии – да практически чего угодно, но большинство людей вопиюще мало знают о размерах, формах и стилях в поэзии. Когда с этим будет покончено, я планирую засесть за роман, действие которого разворачивается прямо перед Первой мировой. Блестящий адвокат внезапно оказывается опекуном сына своей покойной сестры… О, черт, вы правы – еще одна «учительско-учениковая» интрига!

– Сегодня в России огромный спрос на переводную и в первую очередь английскую и американскую литературу. Как по-вашему, что интересного на самом деле происходит в англоязычной прозе? Что вы думаете о таких бестселлерах, как «Гарри Поттер», «Код да Винчи» и тому подобном чтиве?

– Лично я считаю, что роман Дэна Брауна абсурден, нелеп, неубедителен и, что хуже всего, ужасающе плохо написан, а шумиха вокруг него непомерно раздута. Но он, безусловно, относится к разряду культурных феноменов. Что до «Гарри Поттера», то к нему я питаю несколько более теплые чувства – отчасти потому, что именно мой голос звучит на аудио-версиях этих романов, а кроме того, я подружился с автором – Джоан Роулинг. «Гарри Поттер» ценен тем, что спровоцировал подлинный ренессанс в детской литературе, причем некоторая ее часть оказалась пригодной и для взрослого чтения – например, трилогия «Темные начала» Пулмана (не знаю, пользовалась ли она успехом в России) или «Загадочное ночное убийство собаки» Марка Хэддона. А вот в том, что касается классического английского романа, особого прогресса по сравнению с поколением Джулиана Барнса, Йэна Макьюэна и Мартина Эмиса что-то не наблюдается. Я не рискну утверждать, будто роман как жанр умер, но меня гораздо больше привлекают биографии, книги по истории, науке, культуре и тому подобное. Хотя, может быть, это просто свойство пола и возраста?..