Хижина дяди Тома

Глава X
Собственность увозят

Серое дождливое февральское утро заглянуло в окна хижины дяди Тома. Оно освоило печальные лица, отражение печальных сердец. Маленький столик стоял перед печкой, покрытый гладильным сукном; перед огнем на стуле висели две грубых, но чистых рубашки, и тетушка Хлоя разложила на столе третью. Она старательно расправляла и проглаживала каждую складочку, каждый шов, время от времени поднимая руку к лицу, чтобы вытереть слезы, струившиеся по её щекам.

Том сидел подле неё, держа на коленях открытую Библию и опустив голову на руку; ни один из них не говорил ни слова. Было еще рано, и дети спали в своей общей грубой выдвижной кровати.

Том был нежным, заботливым семьянином, что, к несчастью для негров, составляет характерную особенность их расы; он встал и молча подошел посмотреть на детей.

– В последний раз, прошептал он.

Тетушка Хлоя ничего не ответила. Она продолжала водить утюгом по грубой рубашке, и без того совершенно хорошо разглаженной. Потом она резким движением поставила утюг на стол, села за стол и громко заплакала.

– Говорят, мы должны покоряться. Господи! да разве же я могу! Если бы я хоть знала, куда тебя везут, и что с тобой будет! Миссис говорить, что она постарается выкупить тебя через год, через два. Но, Господи, кто едет на юг, тот никогда не возвращается оттуда! Они убивают негров! Я слышала, что они замучивают их работой на своих плантациях!

– Бог везде один, Хлоя, что там, что здесь.

– Это, может быть, и так. Но Бог допускает иногда ужасные вещи. Меня это нисколько не утешает.

– Я в руках Божиих, проговорил Том, – ничто не может со мной случиться без Его воли. За одно я Ему очень благодарен, что господин продал меня, а не тебя и детей. Здесь вам живется хорошо; если что случится, то случится с одним мною. А Господь поможет мне, я в этом уверен.

Мужественное, твердое сердце, которое подавляло собственную скорбь, чтобы утешить любимое существо! Том говорил с усилием, спазма сжимала ему горло, но он говорил твердо, с убеждением.

– Будем надеяться на милосердие Божие – прибавил он дрожащим голосом, как бы сознавая, что это его единственная опора.

– Милосердие! – вскричала тетушка Хлоя, не вижу я никакого милосердия! Всё это несправедливо, очень несправедливо! Масса не должен был допустить, чтобы тебя взяли за его долги. Ты заработал для него вдвое больше, чем он за тебя получит. Он давно должен был дать тебе вольную! Может быть, теперь его дела запутались, но всё-таки я чувствую, что это несправедливо. Ничто не выбьет у меня этой мысли. Ты был ему такой верный слуга, всегда ставил его дела выше своих. заботился о нём больше, чем о жене и о детях! Бог накажет его за то, что он за свои долги расплачивается чужим горем, чужою кровью!

– Хлоя, если ты меня любишь не говори таких вещей. Ведь мы, может быть последний раз вместе. Мне так неприятно, когда ты бранишь нашего господина. Ведь я ноешь. его на руках, когда он был крошечным ребенком, понятно, я не могу не любить его. А что он мало думал о бедном Томе, это тоже понятно. Господа привыкли, чтобы другие всё делали для них и не придают этому значения. Ты только сравни его с другими господами; у кого живется невольникам так привольно, где с ними обращаются так хорошо, как у нас? Он никогда не допустил бы такой беды со мной, если бы предвидел, что случится. Я уверен, что никогда.

– Хорошо, во всяком случае, тут есть какая-то несправедливость, сказала тетушка Хлоя, у которой преобладающей чертой характера было непоколебимое чувство справедливости.

– Я не могу разобрать в чём оно, но я уверена, что тут что-то не так.

– Обрати глаза твои к Богу. Он выше всего, ни один волос не упадет без Его воли.

– Это мало утешает меня, сказала тетушка Хлоя. Ну, да что толковать! Лучше я испеку тебе пирожок, да изготовлю хороший завтрак; Бог знает, когда тебе придется еще завтракать.

Чтобы лучше понять страдания негров, которых продают на юг, надобно помнить, что все инстинктивные привязанности этой расы чрезвычайно сильны.

Не отличаясь отвагой и предприимчивостью, они очень любят родной дом, семью, даже ту местность, где живут. Прибавьте к этому все ужасы, какими невежество окружает неизвестное, прибавьте еще, что негры привыкают с раннего детства считать продажу па юг самой суровой мерой наказания. Угроза быть проданным на юг устрашает больше, чем бич, больше, чем всякие муки.

Мы сами слышали это от них, сами видели тот неподдельный ужас, с каким они в свободные часы рассказывают страшные истории об этих «низовьях реки», об этой «неведомой стране, откуда никто не возвращается».

Один миссионер, живший среди беглых негров в Канаде, рассказывал, что очень многие из них, по собственному признанию ушли от сравнительно добрых господ и подвергли себя всем опасностям бегства, вследствие отчаянного ужаса перед продажей на юг, которая грозила или им, или их мужьям, или женам и детям.

Эта опасность придает от природы терпеливому, робкому и непредприимчивому негру геройское мужество, дает ему силу идти навстречу, голоду, холоду, мученьям, опасностям бродяжничества и страшным наказаниям в случае поимки.

На столе дымился скромный завтрак, так как миссис Шельби освободила на это утро Хлою от её обязанностей в «доме». Бедная женщина приложила все свои старания на приготовление этого прощального завтрака: – она заколола, и зажарила свою лучшую курицу, испекла пироги по вкусу мужа, и поставила на камин какие-то таинственные баночки, какие-то снадобья, которые подавались только в экстренных случаях.

– Смотри-ка, Петя, какой у нас сегодня завтрак! – с торжеством вскричал Мося, схватывая кусок курицы.

Тетушка Хлоя дала ему быструю пощечину.

– Вот тебе! Бездельники! отец последний раз завтракает дома, а они накидываются точно воронье.

– Ах, Хлоя! ласково остановил ее Том.

– Да не могу же я! – вскричала тетушка Хлоя, закрывая лицо передником. – Я так измучилась, что не могу удержаться.

Мальчики присмирели и смотрели то на отца, то на мать, а маленькая девочка ухватилась за её платье и подняла громкий, повелительный крик.

– Ну, вот, – сказала тетушка Хлоя, вытирая глаза и сажая малютку к себе на колени, – кажется, прошло. Кушай же, пожалуйста, это моя лучшая курочка. И вам сейчас дам, мальчики. Бедняжки, мама обидела вас!

Мальчики не ожидали второго приглашения и тотчас же принялись с жадностью истреблять всё, что было подано на стол. И они хорошо сделали; иначе оказалось бы, что завтрак напрасно приготовлялся.

После завтрака тетка Хлоя опять принялась хлопотать, – Теперь я соберу твои вещи, – говорила она. – Только бы он не отнял их у тебя! Я знаю их повадку, подлый народ! Смотри, твоя фланелевая фуфайка от ревматизма лежит в этом углу: береги ее, другой тебе никто не сошьет. Вот тут твои старые рубашки, а тут новые. Я заштопала твои носки вчера вечером и положила в них клубок, чтобы можно было чинить их. Господи, кто-то теперь будет штопать тебе? – Тетушка Хлоя снова не совладала собой, положила голову на край сундука и зарыдала. – Подумать только, некому будет позаботиться о тебе, никто не спросит здоров ты, или болен! Нет, я не могу, не могу помириться с этим!

Мальчики, съев всё, что было на столе, начали догадываться, что происходит нечто печальное: мать плакала, отец был грустен; они тоже начали реветь и тереть глаза руками. Дядя Том взял девочку на руки и давал ей всласть теребить себе волосы и царапать свое лицо. Она от души наслаждалась и по временам вскрикивала от восторга.

– Радуйся, радуйся, бедняжка! – сказала тетушка Хлоя. – Придет и твой черед плакать, как продадут твоего мужа, или тебя самое. И вы, мальчишки, вас тоже продадут, как только вы станете на что-нибудь годны! Неграм самое лучше не иметь ни души близкой.

В эту минуту один из мальчиков закричал:

– Вот идет миссис!

– Чего ей нужно? Всё равно не поможет, – проворчала тетушка Хлоя.

Миссис Шельби вошла. Тетушка Хлоя подставила ей стул угрюмо, с нескрываемым раздражением. Но миссис Шельби не заметила ни стула, ни этого раздражения. Она была бледна и печальна.

– Том, – начала, она, – я пришла, – она вдруг остановилась, обвела глазами молчаливую группу, стоявшую перед ней, закрыла лицо платком и опустилась на стул, рыдая.

– Господи! вот и барыня! Не надо, не плачьте! – вскричала тетушка Хлоя, в свою очередь заливаясь слезами. Несколько минут они все вместе плакали. И в этих общих слезах госпожи и рабов растаяла обида и гнев угнетенных. О вы, которые посещаете бедняков, знаете ли вы, что всё, что можно купить на ваши деньги, данные с холодным, надменным лицом, не стоит одной слезы искреннего сочувствия.

– Мой добрый Том, – сказала миссис Шельби, – я не могу дать тебе ничего, что облегчило бы твое положение. Если я дам тебе денег, у тебя их отберут. Но я, как перед Богом, обещаю тебе, что буду справляться о тебе и выкуплю тебя, как только накоплю денег. А пока, надейся на Бога!

В эту минуту мальчики закричали, что масса Гэлей идет, и вслед за тем грубый толчок отворил дверь. Гэлей явился в очень дурном расположении духа. Ему пришлось далеко ехать ночью, а неудача в поимке ускользнувшей добычи не могла успокоить его.

– Ну что, черномазый, готов? – Мое почтение, сударыня! он снял шляпу, увидев миссис Шельби.

Тетушка Хлоя заперла сундучок, перевязала его веревкой и, поднявшись с полу, мрачно посмотрела на негроторговца: казалось, слезы на её глазах превратились в искры.

Том покорно встал, чтобы следовать за своим новым господином и взвалил себе на плечо свой тяжелый сундук. Жена его взяла на руки девочку и пошла проводить его до повозки, а мальчики, продолжая плакать, поплелись сзади.

Миссис Шельби подошла к негроторговцу; удержала его на несколько минут и о чём-то серьезно толковала с ним, а в это время вся несчастная семья подошла к повозке, которая стояла запряженной у крыльца. Толпа старых и молодых негров собралась вокруг неё, чтобы проститься со своим старым товарищем. Тома все уважали, как главного работника и наставника в христианской вере; многие искренно сочувствовали ему и жалели о нём, особенно женщины.

– Ну, Хлоя, ты, кажется, горюешь меньше нас, – сказала одна из женщин, всё время громко плакавшая, заметив мрачное спокойствие, с каким тетушка Хлоя, стояла около повозки.

– Я уже выплакала все свои слезы, – отвечала Хлоя, с ненавистью взглядывая на подходившего торговца, – да и не хочу я плакать перед этой старой скотиной.

– Садись! – приказал Гелэй Тому, пробираясь сквозь толпу негров, которые недружелюбно смотрели на него.

Том влез в повозку, а Галей достал из-под сиденья пару тяжелых оков и прикрепил их к его ногам.

Сдержанный ропот негодования пробежал по толпе, а миссис Шельби, стоявшая на веранде, заметила:

– Мистер Гэлей, уверяю вас, что эта предосторожность совершенно излишня.

– Не знаю, сударыня, я уже потерял здесь пятьсот долларов и больше не могу рисковать.

– Чего же другого было и ждать от него! – с негодованием вскричала тетушка Хлоя. Мальчики казалось только в эту минуту вполне поняли, что делают с их отцом и, ухватившись за юбку матери, заревели благим матом.

– Как мне жаль, – сказал Том, – что мастера Джоржа нет дома.

Джорж уехал погостить дня на три к товарищу в соседнее имение; он выехал рано утром, прежде чем распространилась весть о несчастии Тома, и ничего не слыхал о нём.

– Поклонитесь от меня массе Джоржу, – просил он окружающих.

Гэлей стегнул лошадь; Том устремил взгляд полный тоски на родные места, и через минуту они скрылись из глаз.

Мистера Шельби не было дома в это время. Он продал Тома вследствие крайней необходимости, чтобы вырваться из когтей человека, которого он боялся, и его первое чувство после заключения сделки было чувство облегчения. Но упреки жены пробудили в нём полудремавшее сожаление; бескорыстие Тома еще усилило его неприятное чувство. И, чтобы не быть свидетелем тяжелой сцены прощанья, он уехал недалеко по делам, надеясь, что к его возвращению всё будет кончено.

Повозка, увозившая Тома и Гэлея, с грохотом катилась по пыльной дороге быстро минуя старые знакомые места; скоро они проехали в открытые ворота загороди и очутились за пределами имения Шельби. Когда они проехали с милю, Гэлей вдруг свернул к дверям кузницы, достал пару ручных кандалов и вошел в нее.

– Они немножко малы для него, – сказал Гэлей кузнецу, указывая на Тома.

– Господи, да ведь это кажется Том Шельбинских господ. Неужели они его продали?

– Продали, – отвечал Гэлей.

– Да неужели! Кто бы это подумал! – вскричал кузнец. – Нет, вам вовсе не нужно заковывать его. Он самый честный, самый хороший человек!

– Да, да, знаю, – отвечал Гэлей, – но именно эти-то самые хорошие люди и убегают. Дураки не спрашивают, куда их везут, а пьяницам всё равно, где жить, те не сбегут. А лучшие люди страсть не любят, когда их увозят. С ними без кандалов не сладить, они так и норовят удрать.

– Да, – сказал кузнец, роясь в своих инструментах, – наши негры из Кентукки неохотно идут на южные плантации; они там страсть как мрут.

– Это верно, им и к климату трудно привыкнуть да и разное другое, там торговля идет бойко.

– Да, поневоле скажешь, какая жалость, что такого способного, смирного, работящего человека, как Том, отправляют на гибель в сахарные плантации!

– Ничего, ему посчастливилось. Я обещал позаботиться о нём. Я помещу его слугой в какую-нибудь хорошую, старую семью и если он справится с лихорадкой да с климатом, его житье будет такое, что негру лучшего и желать нечего.

– Да ведь у него, должно быть жена и дети здесь остались?

– Ну, там он себе другую возьмет, этого добра везде довольно, – сказал Гэлей.

Во время этого разговора Том грустно сидел в повозке, у дверей кузницы. Вдруг он услышал за собой быстрый топот лошадиных копыт; он не успел опомниться, как мастер Джорж вскочил в повозку, обхватил его шею обеими руками, рыдая и громко выражая свое негодование.

– Это прямо низость, гадость, я и слушать не хочу, что они там говорят! Это бессовестно, это позор! Если бы я был большой, они не посмели бы этого сделать, никогда, ни за что! – говорил Джорж с подавленным рыданием.

– О, мастер Джорж! Как я рад! – сказал Том. – Мне было так тяжело уезжать, не повидавшись с вами! Вы не поверите, до чего мне приятно!

Том сделал движение ногами, и Джорж заметил кандалы.

– Что за срам! – вскричал он, сжимая кулаки. – Я побью этого старого негодяя, непременно побью!

– Нет, не надо, мастер Джорж, – и не говорите так громко. Мне не станет лучше, оттого что вы его рассердите.

– Ну, хорошо, я не буду бить ради тебя; но подумай только какой срам! Они даже не прислали за мной, не написали мне записки, если бы не Том Линкон, я бы ничего и не знал. Я их славно распушил всех дома.

– Это вы не хорошо, масса Джорж!

– Ну, уж я не мог молчать! Это ведь срам, я всегда скажу! Послушай, дядя Том, – он повернулся спиной к кузнице и проговорил таинственным шёпотом:

– Я принес тебе мой доллар.

– Ах, я его не возьму, мастер Джорж, ни за что на свете, – отвечал сильно тронутый Том.

– Нет, возьмешь! – вскричал Джорж. – Посмотри: я сказал тетушке Хлое, что отдам его тебе, и она посоветовала мне проделать в нём дырочку, продеть шнурочек и повесить тебе на шею, носи его так, чтобы никто не видел, иначе этот подлец отнимет у тебя. Пожалуйста, Том, позволь мне поколотить его! Это будет таким облегчением для меня!

– Нет, пожалуйста, масса Джорж, мне это не принесет никакой пользы.

– Ну, хорошо, для тебя я удержусь! – отвечал Джорж. надевая свой доллар на шею Тома. – Вот так, а теперь застегни хорошенько куртку! всякий раз, как взглянешь на него, вспоминай, что я приеду за тобой и возьму тебя. Мы с теткой Хлоей уже всё переговорили об этом. Я сказал ей, чтобы она не беспокоилась, я буду стараться, и отравлю отцу жизнь, если он тебя не выкупит!

– О, масса Джорж, не хорошо так говорить о своем отце!

– Боже мой, дядя Том, да ведь я же не сказал ничего дурного.

– Вот что я вам скажу, масса Джорж: будьте добрым мальчиком; помните, сколько сердец надеются на вас. Держитесь всегда крепко за свою мать. Не берите примера с глупых мальчиков, которые как подрастут, так уж не смотрят на мать. Помните, масса Джорж, многое дает нам Бог по два раза, а мать он дает только один раз. Вы хоть сто лет проживете, другой такой женщины, как ваша мать, не найдете. Держитесь же за нее и растите ей на утешение, мой милый, дорогой мальчик! вы исполните это, не правда ли?

– Исполню, дядя Том, – серьезно проговорил Джорж.

– И еще, будьте осторожны в словах, масса Джорж. Молодые люди в ваши годы бывают иногда своевольны, это, может быть, и естественно. Но настоящий джентльмен, каким, я надеюсь, вы будете, никогда не позволяет себе сказать родителям непочтительного слова. Вы не обижаетесь, что я так говорю с вами, масса Джорж?

– Нет, нисколько, дядя Том, ты мне всегда давал хорошие советы.

– Это потому, что я старше вас, – сказал Том, лаская красивую, кудрявую головку мальчика своей большой, сильной рукой и голос его был нежен, как голос женщины, – я вижу сколько у вас хороших задатков. О, масса Джорж, вам всё дано: образование, права, грамотность, вы будете знатным, ученым, добрым человеком, и все ваши люди и ваши родители будут гордиться вами! Будьте добрым господином, как ваш отец и добрым христианином, как ваша мать. Помните Бога в дни юности, масса Джорж!

– Я постараюсь быть очень хорошим, дядя Том, обещаю тебе, – отвечал Джорж. – Я буду первый сорт! А ты не унывай! И привезу тебя назад, домой. Я уже говорил сегодня тетушке Хлое, когда я буду большой, я выстрою тебе новый дом, и у тебя будет гостиная и ковер во весь пол. О, ты тогда словно заживешь!

Гэлей показался в дверях с кандалами в руках.

– Послушайте, милостивый государь, – с надменным видом обратился к нему Джорж, – я расскажу отцу и матери, как вы обращаетесь с Томом.

– Сделайте одолжение, – отвечал торговец.

– Неужели вам не стыдно всю жизнь только и делать, что покупать людей и держать их на цепи, как скотину? Неужели вы не сознаете, как это низко?

– Если знатные господа продают людей, отчего же мне не покупать их? Не всё ли равно, что продавать, что покупать, одно не более низко, чем другое.

– Я не буду делать ни того, ни другого, когда вырасту большой, – объявил Джорж. – Мне стыдно сегодня, что я Кентуккиец, а прежде я всегда гордился этим.

Джорж гордо выпрямился в седле и посмотрел кругом с таким видом, точно ожидал, что слова его произведут впечатление на весь штат.

– Ну, прощай, дядя Том, смотри же будь молодцом, не унывай! – сказал Джорж.

– Прощайте, масса Джорж, – сказал Том, глядя на него-с любовью и восхищением. – Да благословит вас Всемогущий Бог! Ах, жаль, что в Кентукки мало таких людей, как вы! – прибавил он от полноты души, когда открытое, юношеское личико исчезло из глаз его. Он уехал, а Том смотрел ему вслед, пока не замер топот копыт его лошади, этот последний звук его родного дома. Но и теперь он чувствовал теплоту в груди на том месте, куда Джорж надел драгоценный доллар. Том протянул руку и прижал его к сердцу.

– Ну, вот что я тебе скажу, Том, – заговорил Гэлей, усаживаясь в повозку и бросая в нее кандалы, – я хочу поступать с тобой честно, как вообще всегда поступаю со своими неграми; если ты будешь со мною хорош, и я буду с тобой хорош. Я никогда не бываю жесток со своими неграми, я всегда стараюсь быть с ними как можно добрее. Поэтому, говорю тебе прямо, веди себя смирно и не затевай никаких штук, со мной это бесполезно, я все негритянские штуки отлично знаю. Если негр ведет себя смирно и не пытается бежать, ему у меня хорошо; а если нет, пеняй на себя, я не виноват.

Том уверял Гэлея, что он не имеет ни малейшего намерения бежать. В сущности всё это увещание, обращенное к человеку с кандалами на ногах, было совершенно излишне. Но мистер Гэлей взял привычку произносить маленькую речь при первом знакомстве со своим новым товаром: он, по-видимому, рассчитывал таким способом внушить ему доверие к себе, возбудить его веселость и избежать неприятных столкновений.

Теперь мы на время простимся с Томом и посмотрим, что поделывают другие действующие лица нашей истории.

Глава XI
В которой собственность приходит в ненадлежащее настроение

Под вечер в один ненастный день путешественник подъехал к двери маленькой гостиницы в деревне Н. в штате Кентукки. В буфете он, как обыкновенно бывает в таких случаях, застал весьма смешанное общество из разных лиц, искавших убежища от непогоды. Высокие, длинные, костлявые кентуккийцы, одетые в охотничьи куртки, сидели в ленивых позах, стараясь занять как можно больше места; ружья были составлены в одном углу, в другом валялись ягташи, пороховницы, вперемешку с охотничьими собаками и негритенками. С каждой стороны камина сидело по длинному джентльмену развалившись на стуле, со шляпой на голове; а каблуки их грязных сапог величественно покоились на доске камина, положение, заметим кстати, весьма любимое посетителями западных гостиниц, которые находят, что она возбуждает умственную деятельность и способствует правильному мышлению.

Хозяин, стоявший за прилавком, был, подобно большинству своих соотечественников, высокого роста, добродушен и неуклюж, с огромной копной волос на голове и с высокой шляпой на волосах.

Впрочем, головы всех присутствовавших в буфете были украшены этою эмблемой мужского владычества. Войлочная шапка, пальмовый лист, засаленная фуражка или красивая новая шляпа – все с одинаковою республиканскою независимостью покоились на головах своих владельцев и могли служить подспорьем для определения характера этих владельцев. У некоторых они были ухарски сдвинуты набекрень, – это были люди весьма остроумные, сообщительные; у других – они были нахлобучены чуть не на нос, то были люди с характером, положительные, которые уж если хотели надеть шляпу, но с тем, чтобы носить ее, и носить именно так, как им вздумается; некоторые сдвинули их на затылок – признак человека зоркого, наблюдательного, который любит заглядывать вперед; были и такие беспечные люди, которые не обращали внимания, как надета у них шляпа, и она ездит у них на голове во все стороны. Изучение этих разнообразных головных уборов было поистине достойно Шекспира.

Негры в широких панталонах, но большею частью без рубашек сновали взад и вперед по-видимому без всякой цели, но с полною готовностью перевернуть весь свет вверх дном, чтобы угодить хозяину и его гостям. Прибавьте к этому веселый, потрескивающий огонь в большом камине, открытые окна и входную дверь, коленкоровые оконные занавесы, которые надуваются и хлопают от резкого сырого ветра, и вы получите представление о всех прелестях кентуккийской гостиницы.

Современные кентуккийцы служат прекрасным подтверждением теории о наследственности инстинктов и личных особенностей. Отцы их были славные охотники, жили в лесах и спали под открытым небом, при звездах, заменявших им свечи, и потомки до нашего времени постоянно ведут себя так, как будто живут не в доме, а в лагере: не снимают шляп с головы, на ходу опрокидывают разные вещи, кладут ногу на спинку кресел или на камин, совершенно так же, как их предки валялись по траве и ставили ноги на пни и бревна, держат летом и зимой отворенные двери и окна, – им все не хватает воздуха для их обширных легких, – с небрежным добродушием называют всякого встречного «чужак» и являются в то же время самыми откровенными, общительными, веселыми созданиями в мире.

В такое-то бесцеремонное общество вошел наш путешественник. Это был человек необыкновенного роста, плотный, хорошо одетый, с крупным добродушным лицом и несколько суетливыми движениями. Он очень заботился о своем чемодане и зонтике, и внес их сам, своими руками, упорно отказываясь от услуг многочисленной прислуги. Он оглядел буфет недоверчивым взглядом, удалился со своими вещами в самый темный угол, уложил их под стул, сам сел на него и смотрел с некоторым беспокойством на господина, каблуки которого покоились на камине, и который плевал направо и налево так энергично, что мог внушить страх человеку с слабыми нервами и привычкою к опрятности.

– Слушайте, чужак, как вы поживаете? спросил вышеупомянутый джентльмен, отправив залп табачного сока в сторону новоприбывшего.

– Хорошо, кажется, – отвечал тот, уклоняясь с некоторым испугом от грозившей ему чести.

– Что новенького? – продолжал первый, вынимая из кармана пласт табаку и большой охотничий нож.

– Насколько я знаю, ничего особенного, – отвечал путешественник.

– Употребляете? – спросил первый и с чисто братским радушием протянул старому джентльмену кусок табаку.

– Нет, благодарю вас, мне это вредно, – отвечал низенький старичок, отодвигаясь.

– Не желаете? – переспросил тот и отправил кусок в свой собственный рот с тем, чтобы приготовить достаточный запас табачного сока на пользу всей компании.

Старый джентльмен слегка вздрагивал в всякий раз, когда выстрелы его длинноногого собрата обращались в его сторону, тот заметил это и добродушно обратил свою пальбу в другую сторону: он принялся бомбардировать кочергу с таким искусством, какого хватило бы для взятия целого города.

– Что там такое? – спросил старый джентльмен, заметив группу любопытных, собравшихся около большого листа объявлений.

– Объявление о негре, – коротко ответил один из группы.

– Мистер Вильсон, – так звали старого джентльмена, – встал, уложил хорошенько свой чемодан и зонтик, вынул очки и, не торопясь, надел их на нос. Покончив все это, он прочел вслух следующее:

«Убежал от нижеподписавшегося его собственный мулат Джорж. Сказанный Джорж шести футов роста, светлый цвет кожи, темные вьющиеся волосы; он очень развит, хорошо говорит, умеет читать и писать; вероятно, будет стараться прослыть за белого; на плечах и спине глубокие шрамы, на правой руке выжжена буква Г.»

«Четыреста долларов вознаграждения тому, кто представит его живым и та же сумма за несомненное доказательство того, что он убит».

Старый джентльмен прочел объявление с начала до конца медленно, как бы изучая его.

Длинноногий воитель, который, как было сказано выше, обстреливал каминный прибор, встал, выпрямился во всю длину своего громадного роста, подошел к объявлению и с самым решительным видом выплюнул на него весь свой запас табачного сока.

– Вот, что я об этом думаю! – отрезал он и снова сел па свое место.

– Отчего же это вы так, чужак? – спросил хозяин.

– Я бы то же сделал и с тем, кто писал эту бумагу, если бы он был здесь, – отвечал высокий, возвращаясь к своему прежнему занятию и отрезая себе кусок табаку. – Всякий хозяин, у которого такой невольник, и который не умеет порядочно обращаться с ними, заслуживает того, чтобы невольник убежал. Этакого рода бумаги позор для Кентукки, вот мое мнение, и пусть его слышит кто угодно.

– Да, уж это, что правда, то правда, – заметил хозяин, вписывая в книгу новую получку.

– У меня у самого много негров, сэр, – сказал высокий, возобновляя свою атаку на кочерги, – и я всегда говорю им: «Ребята, говорю, бегите себе, удирайте, когда хотите, я не стану гоняться за вами». И ни один из них никогда не подумает бежать. Раз они знают, что могут уйти, когда захотят, у них пропадает всякая охота уходить. Мало того. У меня для них всех приготовлены отпускные по всей форме на тот случай, если я умру, и они это знают; и я вот что вам скажу, чужак, ни у кого в наших местах негры не работают так хорошо, как у меня. Я недавно посылал своих негров в Цинциннати продавать лошадей, и что же вы думаете? Они вернулись в сроки, привезли мне все деньги, сколько следовало, 500 долларов. Так и должно быть. Обращайтесь с ними, как с собаками, и они будут работать по-собачьи и все делать по-собачьи. Обращайтесь с ними, как с людьми, они и сами будут вести себя как люди. – И, разгорячившись, честный скотопромышленник подкрепил свои рассуждения целым залпом, направленным на каминный прибор.

– Я нахожу, что вы совершенно правы, друг мой, – сказал мистер Вильсон. – Тот негр, который здесь описан, очень хороший человек, я его знаю. Он лет шесть работал у меня на фабрике – у меня мешочная фабрика, и был самым лучшим работником, сэр. Он при том же и очень смышленый парень: он выдумал машину для очистки пеньки, очень выгодная штука, она введена в употребление на многих фабриках. Его хозяин взял себе привилегию на это изобретение.

– Да, это как водится: взял себе привилегию, получает деньги, а парню вытравил клеймо на правой руке. Ну уж, попадись он мне, я ему такую меточку положу, что, небось, долго не забудет.

– С этими учеными неграми всегда бездна хлопот и неприятностей, – заметил с другого конца комнаты какой-то человек грубого вида; – оттого и бьют, и клеймят. Если бы они вели себя хорошо, их бы не наказывали.

– Иначе сказать: Бог создал их людьми и их трудно превратить в скотов, – возразил скотопромышленник сухо.

– Умные негры не приносят никакого барыша своим господам, – продолжал другой, в своей самодовольной тупости, не замечавший презрения противника; – какая нам корысть в их талантах и всем таком, если мы не можем обращать их в свою пользу? Сами же они употребляют свои таланты только на то, чтобы половчее провести нас. У меня было штуки две таких молодцов, и я поскорей продал их на юг. Я знал, что без этого я все равно, рано или поздно потеряю их.

– Лучше попросите Бога, чтобы он создал для вас особую породу людей, у которых совсем не было бы души, – заметил скотопромышленник.

На этом разговор был прерван: к дверям и гостиницы подъехал небольшой одноконный кабриолет щегольского вида, в нем сидел хорошо одетый господин, а слуга негр правил.

Вся компания принялась рассматривать вновь прибывшего с тем любопытством, с каким обыкновенно кучка людей, пережидающих дождь, рассматривает новое лицо. Он был высокого роста, смугл, как испанец, с красивыми, выразительными черными глазами, и тоже черными, как смола, коротко остриженными курчавыми волосами. Его правильно очерченный орлиный нос, тонкие губы и вся изящная фигура сразу убедили всех присутствовавших, что это человек не простого звания. Он непринужденно перешел комнату, знаком указал слуге, куда поставить свой чемодан, сделал общий поклон и со шляпой в руке так же непринужденно подошел к буфету и назвал свое имя: Генри Бутлер, из Оклэнда, округ Шельби. Затем он отвернулся, равнодушно подошел к объявлению и прочел его.

– Джим, – сказал он своему негру, – мне кажется, мы встретили около Бернана одного молодца очень похожего на это. Помнишь?

– Да, масса, – отвечал Джим, – только я не знаю относительно руки.

– Ну, этого то и я, понятно, не заметил, – отвечал незнакомец небрежно и, зевнув, подошел к хозяину с просьбой дать ему отдельную комнату, так как ему необходимо написать несколько писем.