Призрак Оперы. Тайна Желтой комнаты

Глава 8,
в которой рассказывается о том, как Ришар и Моншармен осмелились дать «Фауста» в прóклятом зале, и о том, что из этого вышло

Однако в субботу утром в своем кабинете директора нашли очередное письмо от П. О. следующего содержания:

«Уважаемые директора!

Итак, Вы объявили мне войну? Если вы еще хотите мира, вот вам мой ультиматум.

Он заключается в четырех пунктах:

1. Верните мне мою ложу; я желаю, чтобы она была в моем полном распоряжении начиная с этого момента.

2. Партию Маргариты будет петь сегодня Кристина Даэ. Не беспокойтесь о Карлотте: она будет больна.

3. Я рассчитываю на услуги мадам Жири, смотрительницы, которую вы немедленно восстановите в должности.

4. Уведомьте меня письменно через мадам Жири о том, что вы, по примеру ваших предшественников, принимаете мои условия, означенные в требованиях, включая пункт о ежемесячном содержании. Позже я дам вам знать, в какой форме будет происходить выплата.

В случае вашего отказа сегодняшнее представление „Фауста“ пройдет в прóклятом зале.

Имеющий уши да услышит!

П. О.».

– Как он мне надоел! – взревел Ришар, мстительно потрясая кулаками и с грохотом ударяя по столу.

Тем временем вошел Мерсье, администратор:

– С вами хочет поговорить Лашеналь. Дело, кажется, срочное, и он чем-то потрясен.

– Кто такой Лашеналь? – спросил Ришар.

– Ваш старший берейтор.

– Как! Мой старший берейтор?

– Ну да, сударь, – объяснил Мерсье. – В Опере несколько берейторов, и Лашеналь старший.

– Чем же он занимается, этот берейтор?

– Руководит конюшней.

– Какой конюшней?

– Вашей конюшней, сударь, конюшней Оперы.

– Разве в Опере есть конюшня? Честное слово, впервые слышу! И где она находится?

– В подвалах, со стороны Ротонды. Это очень важная служба, ведь у нас двенадцать лошадей.

– Двенадцать! Боже, для чего столько?

– Для выездов в «Жидовке», «Пророке» и так далее нужны дрессированные лошади, которые не боятся сцены. Берейторы должны их обучать. А Лашеналь – большой мастер. Это бывший директор конюшен Франкони.

– Очень хорошо… Но что ему от меня нужно?

– Не знаю. Но я ни разу не видел его в таком состоянии.

– Пусть войдет.

Вошел господин Лашеналь, нервно постукивая по сапогу хлыстом.

– Добрый день, господин Лашеналь! – взволнованно сказал Ришар. – Чему мы обязаны вашим визитом?

– Господин директор, я прошу вас выставить за дверь всю конюшню.

– Как! Вы хотите выставить за дверь наших лошадей?

– Речь не о лошадях, а о конюхах.

– Сколько их у вас, господин Лашеналь?

– Шестеро!

– Шесть конюхов! По крайней мере два лишних!

– Столько назначил нам секретариат министерства изящных искусств, – вставил Мерсье. – И все они – протеже правительства, так что если я осмелюсь…

– Плевал я на правительство! – отрезал Ришар. – Нам не нужно больше четырех конюхов на двенадцать лошадей.

– Одиннадцать, – поправил старший берейтор.

– Двенадцать! – повторил Ришар.

– Но господин администратор сказал мне, что у нас их двенадцать.

– Было двенадцать, но с тех пор, как украли Цезаря, осталось одиннадцать!

И Лашеналь еще раз хлестнул себя по сапогу.

– Украли Цезаря?! – воскликнул господин администратор. – Цезаря! Белого коня из «Пророка»?

– Другого такого нет, – сухо заявил старший берейтор. – Я десять лет служил у Франкони и повидал достаточно лошадей. Другого такого нет. И вот его украли.

– Как же так?

– Я ничего об этом не знаю! Никто не знает! Вот поэтому я и прошу выгнать всех конюхов.

– А что они сами говорят?

– Сплошные глупости… Одни обвиняют статистов, другие – консьержа администрации.

– Да я лично ручаюсь за консьержа! – возмутился Мерсье.

– Но в конце-то концов, господин главный берейтор! – воскликнул Ришар. – У вас же должна быть какая-нибудь идея…

– Конечно идея у меня есть! – вдруг заявил Лашеналь. – И я вам выскажу ее. Для меня нет никакого сомнения… – Господин старший берейтор подошел вплотную к господам директорам и прошептал: – Это дело рук Призрака!

Ришар подскочил на месте:

– Ага! И вы туда же!

– Что значит – и я туда же?

– Но это же вполне естественно…

– Да как же это, господин Лашеналь? Как же, господин главный берейтор!

– Я говорю то, что видел собственными глазами!

– Что вы видели, господин Лашеналь?

– Я видел вот так же близко, как вас, черную тень, восседавшую на белой лошади, как две капли воды похожей на Цезаря!

– И вы не бросились в погоню за этой белой лошадью и черной тенью?

– Я бежал и кричал, господин директор, но они ускакали прочь с озадачившей меня скоростью и исчезли в темноте галереи.

Господин Ришар поднялся:

– Хорошо, вы можете идти, господин Лашеналь. Мы подадим в суд на Призрака…

– И не забудьте выставить за дверь конюхов!

– Договорились. До свидания, сударь.

Лашеналь попрощался и вышел. Ришар был в ярости:

– Рассчитайте этого идиота!

– Он друг представителя правительства… – начал Мерсье.

– Кроме того, он приятель Лагренэ, Шолла и Пертюизэ – он с ними частенько пропускает стаканчик у Тортони, они переполошат всю прессу, – добавил Моншармен. – Он расскажет эту историю о Призраке, и нас засмеют. А если мы окажемся в глупом положении, нам конец!

– Хорошо, давайте больше не будем об этом, – сдался Ришар, думая уже о чем-то другом.

И тут открылась дверь, за которой, очевидно, не было обычного цербера, потому что в кабинет быстро вошла мамаша Жири с письмом в руке и с ходу затараторила:

– Простите, извините, господа, но сегодня утром я получила вот это письмо от Призрака Оперы. Он пишет, чтобы я к вам зашла, так как вам якобы есть что мне…

Она не закончила фразы, увидев лицо Фирмена Ришара. Это было ужасно. Почтенный директор Оперы, казалось, вот-вот лопнет от ярости, которую пока выдавали лишь пунцовый цвет его разъяренного лица и сверкающие глаза. Он ничего не говорил, он просто не мог произнести ни слова. Но вдруг он зашевелился. Вначале взмахнул левой рукой, приведя в движение смотрительницу, отчего нелепая фигурка мамаши Жири сделала резкий поворот, столь неожиданный, что она отчаянно вскрикнула, затем последовал удар правой ноги, и след подошвы почтенного директора запечатлелся на черной тафте юбки, которая никогда еще не подвергалась унижению в подобном месте.

Все произошло настолько быстро и неожиданно, что мамаша Жири, оказавшись в коридоре, первую минуту стояла будто оглушенная, будто ничего не понимая. Но едва до нее все дошло, театр огласился возмущенными криками, неистовыми протестами и смертельными угрозами. Понадобилось трое рабочих, чтобы вывести ее во двор, и еще двое жандармов, чтобы выставить на улицу.

Примерно в это же время Карлотта, которая жила в небольшом особняке на улице Фобур-Сент-Оноре, позвонила горничной, потребовала принести ей в постель почту, в которой она нашла анонимное письмо следующего содержания:

«Если сегодня вечером Вы выйдете на сцену, остерегайтесь беды, которая случится с Вами в тот момент, когда Вы будете петь… беды худшей, чем смерть».

Эта угроза была написана красными чернилами неуверенным, спотыкающимся почерком.

Прочитав это письмо, Карлотта напрочь утратила аппетит. Она оттолкнула поднос, на котором горничная принесла ей дымящийся горячий шоколад, села в постели и глубоко задумалась. Не первый раз она получала подобные послания, но ни одно из них не было таким угрожающим.

Она полагала, что тысячи завистников строят ей козни, и часто рассказывала о некоем тайном враге, поклявшемся ее уничтожить. Она утверждала, что вокруг нее затевается какая-то интрига, заговор, который вот-вот должен открыться. Однако при этом добавляла, что запугать ее не так-то просто.

Правда же, какой бы крамольной она ни была, заключалась в том, что если и были какие-то интриги, то плела их сама Карлотта против бедной Кристины, которая даже не догадывалась об этом. Карлотта не простила Кристине ее триумфального выступления в тот вечер, когда та заменила ее без подготовки.

Узнав о горячем приеме, оказанном ее сопернице, Карлотта мгновенно излечилась от начинавшегося было бронхита и приступа недовольства администрацией и больше не высказывала намерения кому-нибудь уступать свои роли. С тех пор она лезла из кожи вон, чтобы «придержать» соперницу, и бросила своих могущественных друзей в атаку на директоров, с тем чтобы не дать Кристине повода для нового триумфа. Некоторые газеты, которые начали было воспевать талант Кристины, писали теперь только о славе Карлотты. Наконец, в самом театре знаменитая «дива» говорила о Кристине самые оскорбительные вещи и старалась учинить ей тысячу разных пакостей.

У Карлотты не было ни души, ни сердца. Она была всего лишь инструментом. Великолепным инструментом, разумеется. В ее репертуаре было все, что только может пожелать честолюбие большой певицы и в операх немецких композиторов, и у итальянцев или французов. Никто никогда не слышал до этого дня, чтобы Карлотта сфальшивила или же не сумела справиться с голосом, исполняя трудный пассаж в какой-либо из арий своего необъятного репертуара. Короче, инструмент этот был очень мощный и восхитительно точный. Но никто не сказал бы Карлотте того, что услышала от Россини мадемуазель Краус, когда она по-немецки спела ему «Sombre forêt…»: «Вы поете душой, девочка, и ваша душа прекрасна».

Где была твоя душа, о Карлотта, когда ты танцевала в притонах Барселоны? Где была она, когда позже, в жалких парижских балаганах, ты пела циничные куплеты вакханки мюзик-холла? Где была твоя душа, когда в доме одного из твоих любовников перед собравшимися знатоками звучал послушный инструмент, замечательный тем, что с одинаковым равнодушным совершенством воспевал и возвышенную любовь, и самую непристойную оргию? О Карлотта, если даже когда-то у тебя была душа и ты ее просто потеряла, ты бы вновь обрела ее, становясь Джульеттой, Эльвирой, Офелией или Маргаритой! Ведь другие поднимались из более глубокой пропасти, движимые искусством и любовью! По правде говоря, я не могу сдержать гнев, когда думаю о всех тех низостях и гадостях Карлотты, причинивших в то время столько страданий Кристине Даэ; и меня нисколько не удивляет то, что мое возмущение порой выливается в обширные очерки об искусстве вообще и вокальном искусстве в частности – очерки, которые, безусловно, не отражают мнение поклонников Кристины.

Поразмыслив над угрозой, содержавшейся в странном послании, Карлотта встала.

– Ну что же, посмотрим, – проговорила она вслух, потом решительным тоном произнесла какие-то клятвы по-испански.

Первое, что она увидела, выглянув в окно, был катафалк. Этот катафалк и полученное письмо окончательно убедили ее, что вечером ей грозит самая серьезная опасность. Она вызвала к себе всех своих друзей и сообщила им, что на вечернем представлении возможна провокация, организованная против нее Кристиной Даэ, и заявила, что следует подшутить над этой малышкой, заполнив зал ее, Карлотты, поклонниками. А ведь в них недостатка не было, не так ли? Карлотта надеялась, что ее почитатели будут наготове и заставят замолчать возмутителей порядка, которые, как она опасалась, разожгут скандал.

Личный секретарь господина Ришара, который пришел справиться о здоровье «дивы», вернулся в полной уверенности, что та отлично себя чувствует и вечером будет петь партию Маргариты, «даже если для этого ей придется встать со смертного одра». А поскольку секретарь от имени шефа настоятельно порекомендовал ей вести себя благоразумно, не выходить на улицу и избегать сквозняков, Карлотта после его ухода не могла не связать эти странные и неожиданные советы с угрозами, содержавшимися в письме.

Было пять часов, когда она получила по почте новое анонимное письмо, написанное тем же почерком, что и предыдущее. Оно было кратким. В нем сообщалось следующее:

«У Вас насморк, и, если бы Вы были благоразумны, Вы бы поняли, что петь сегодня вечером – безумие».

Карлотта, посмеиваясь, пожала роскошными плечами и взяла несколько нот, звучание которых совершенно ее успокоило.

Ее друзья сдержали слово. Этим вечером они все были в Опере, однако напрасно они искали в зале свирепых заговорщиков, с которыми должны были сразиться. Не беря во внимание нескольких профанов и добропорядочных буржуа, чьи невозмутимые лица выражали лишь желание вновь услышать музыку, которая уже давно завоевала их одобрение, здесь были только завсегдатаи, чьи элегантные манеры и спокойное, корректное поведение отвергали всякую мысль о возможной манифестации. Необычным было лишь присутствие господ Ришара и Моншармена в ложе № 5. Друзья Карлотты решили, что, возможно, господа директора также прослышали о предстоящем скандале и поэтому решили прийти, чтобы остановить его, как только он разразится. Однако мы-то с вами знаем, что они думали лишь о Призраке.

 
Ни звука…
Напрасно взывал я к Творцу и Природе!
Ни звука,
Ни слова в ответ мне.
 

Знаменитый баритон Каролюс Фонта едва провозгласил первый призыв доктора Фауста к силам ада, как господин Фирмен Ришар, сидевший в кресле Призрака – в правом кресле в первом ряду, – будучи в наилучшем настроении, наклонился к своему коллеге и поинтересовался:

– Тебе еще этот голос ничего не шепнул?

– Подождем, к чему спешить, – в тон ему ответил господин Арман Моншармен. – Спектакль только начался, а, как тебе известно, Призрак обыкновенно является лишь в середине первого акта.

Первый акт прошел без происшествий, что, впрочем, не удивило друзей Карлотты, потому что в этом акте Маргарита вообще не появляется на сцене. Что же касается директоров, то, когда занавес опустился, они с улыбкой переглянулись.

– Никого! – сказал Моншармен.

– Да, Призрак запаздывает, – заявил Фирмен Ришар.

– В общем, – все еще шутя, продолжал Моншармен, – зал неплохо смотрится для прóклятого места.

Ришар улыбнулся и указал своему компаньону на толстую, довольно вульгарную даму в черном, которая сидела в самом центре зала в обществе двух неотесанных мужланов в драповых рединготах.

– Это еще что за публика? – удивился Моншармен.

– Эта публика, уважаемый, не кто иной, как моя консьержка со своим супругом и братом.

– Ты дал им билеты?

– Конечно. Она ни разу не была в Опере – сегодня в первый раз, а поскольку теперь ей придется приходить сюда каждый вечер, я решил, что ей нужно оказать теплый прием, перед тем как она будет принимать других.

Моншармен попросил объяснить, и Ришар сообщил ему, что недавно решил взять свою консьержку, которой он всецело доверял, на место мамаши Жири.

– Кстати, насчет мадам Жири, – заметил Моншармен. – Ты знаешь, что она собирается подать на тебя жалобу?

– Кому? Призраку?

Призрак! Моншармен уже почти забыл о нем. Впрочем, этот таинственный персонаж ничем не напоминал о себе господам директорам.

Неожиданно дверь ложи распахнулась и вбежал испуганный заведующий постановочной частью.

– Что такое? – хором спросили его директора, не ожидавшие увидеть его здесь в подобное время.

– Дело в том, что друзья Кристины Даэ устроили заговор против Карлотты. Она в ярости.

– Что это еще за история? – нахмурившись, сказал Ришар.

Но в этот момент поднялся занавес, и началась сцена гулянья; директор сделал заведующему знак удалиться. Когда тот исчез, Моншармен наклонился к Ришару:

– Так, значит, у Даэ есть друзья?

– Да, – ответил Ришар и указал взглядом на одну из лож первого яруса; там сидели только двое.

– И кто же? Граф де Шаньи?

– Да, он и рекомендовал ее мне столь настойчиво, что если бы я не знал, что он друг Сорелли…

– Смотри-ка… – прошептал Моншармен. – А кто тогда этот бледный юноша рядом с ним?

– Его брат, виконт.

– Ему было бы лучше пойти прилечь, у него такой больной вид.

На сцене раздавалось веселое пение. Музыка опьянения. Торжество бокалов.

 
Всем нам нужно пить вино
Только дружно, умно!
Круг наш тесен, есть у нас
Много песен про запас!
 

Студенты, горожане, солдаты, девицы и матроны весело кружились перед кабачком с вывеской, изображавшей Бахуса. Появился Зибель.

Кристина Даэ была прелестна в одежде травести. Ее свежесть и меланхоличная грация очаровывали с первого взгляда. Сторонники Карлотты приготовились к тому, что вот-вот раздастся восторженная овация, которая сообщит им о намерениях ее друзей. Впрочем, эта овация была бы совершенно не к месту. Однако этого не случилось.

Напротив, когда на сцену вышла Маргарита и спела всего лишь две строчки из своей партии во втором акте:

 
Ах нет, нет! Мне будет слишком много в том чести.
Не блещу я красою и потому не стою рыцарской руки, —
 

Карлотту встретили оглушительными криками «браво!». Это было настолько неуместно и неожиданно, что зрители, не посвященные в тайну, недоуменно переглянулись; однако и этот акт прошел спокойно. Тогда все решили: «Значит, скандал уж точно разразится в следующем акте». Некоторые, очевидно лучше информированные, утверждали, что весь тарарам случится во время исполнения баллады о Фульском короле, и поспешили к входу для держателей абонементов предупредить Карлотту.

В антракте директора покинули ложу, чтобы разузнать насчет этой истории с заговором, о которой сообщил заведующий постановочной частью, но быстро вернулись, пожимая плечами, – они сочли, что все это пустяки. С порога им бросилась в глаза коробка английских конфет, лежавшая на барьерчике. Кто же ее туда принес? Они тут же спросили смотрительниц, но никто не смог ничего им объяснить. Вернувшись в ложу, они увидели рядом с коробкой двойной лорнет. Директора переглянулись. Им было не до смеха. В их памяти всплыло все, что рассказывала мамаша Жири; им показалось, что они чувствуют какой-то странный сквозняк… В глубоком потрясении они молча опустились в кресла.

Тем временем началась сцена в саду Маргариты…

 
Расскажите вы ей, цветы мои,
Как страдаю, тоскую,
Что ее лишь люблю я,
Что мечтаю всегда о ней одной.
 

Кристина спела эти строчки, держа в руках букет из роз и сирени; подняв голову, она увидела виконта де Шаньи в одной из лож; тут же все заметили, что ее голос зазвучал неуверенно, не так звонко и чисто, как обычно. Что-то неведомое заглушало, утяжеляло ее пение… В голосе ее чувствовались дрожь и страх.

– Странная девушка, – довольно громко заметил один из друзей Карлотты, сидевший в креслах оркестра. – В прошлый раз она пела божественно, а сегодня спотыкается. Опыта нет, вокальной школы нет!

 
Поцелуй мой горячий
Передайте вы ей, передайте вы ей.
 

Виконт обхватил голову руками. Он плакал. Сидевший позади него граф свирепо кусал усы, пожимая плечами, и хмурил брови. Если граф, обычно холодный и сдержанный, столь явно выдавал свои чувства, значит он был в ярости. И он действительно был просто разъярен. Он помнил, в каком тревожном состоянии вернулся его брат после того быстрого и таинственного путешествия. Последовавшие за этим объяснения никоим образом не могли успокоить графа, который, желая знать, как ко всему этому относиться, попросил Кристину Даэ о встрече. Однако она осмелилась ответить, что не может принять ни графа, ни его брата. Граф усмотрел в этом отвратительный расчет. Он не мог простить Кристине страдания, которые она причинила Раулю, а Раулю он не прощал того, что тот страдал из-за Кристины. Ах, зря он заинтересовался тогда этой малышкой, чей недолгий триумф оставался для всех абсолютно непонятным.

«Вот ведь плутовка», – проворчал граф.

И он задумался о том, чего же она хотела… на что надеялась… Она была чиста; говорили, что у нее нет ни друзей, ни хоть какого-нибудь покровителя… этот Ангел Севера, должно быть, весьма хитер!

Рауль, закрыв лицо руками, словно занавесом, скрывавшим детские слезы, думал лишь о письме, полученном им по возвращении в Париж, куда Кристина в спешке, как воровка, уехав из Перроса, прибыла раньше его:

«Мой дорогой бывший дружок, имейте мужество больше меня не видеть, не говорить со мной… если Вы хоть немного меня любите, сделайте это для меня, а я никогда Вас не забуду, дорогой Рауль. Главное, никогда больше не появляйтесь в моей гримерной. От этого зависит моя жизнь, да и Ваша тоже. Ваша маленькая Кристина».

Грохот раздавшихся аплодисментов означал, что на сцену вышла Карлотта.

Сцена в саду шла своим чередом.

Когда Маргарита допела балладу о Фульском короле, ей была устроена овация, еще одна пришлась на конец арии с драгоценностями.

 
Маргарита, это не ты.
Все былое пропало.
Да! Чудесный миг наступил,
Королевой ты стала!
 

Теперь Карлотта была уверена в себе, в своих друзьях, в своем голосе и успехе. Не боясь ничего, Карлотта полностью, с пылом, с воодушевлением, с опьяняющей яростью отдалась пению. В ее игре не осталось ни доли сдержанности, ни целомудрия. То была уже не Маргарита, а Кармен. Однако от этого аплодисменты лишь усилились, а ее дуэт с Фаустом, казалось, предвещал ей новый успех, но вдруг произошло нечто ужасное.

Фауст преклонил колена:

 
О позволь, ангел мой, на тебя наглядеться
При блеске звезд ночных.
Глазам не хочется, о поверь,
Оторваться от чудных, от чудных глаз твоих.
 

И Маргарита отвечала ему:

 
Здесь так тихо, тихо так,
Все кругом тайной дышит,
Чудных грез ночь полна
И полна любви!
 
 
Отрадных, новых чувств
Полна душа моя,
И сердцу голос тайный
О чем-то, о чем-то говорит.
 

Так вот, прямо в этот момент произошло нечто… как я сказал, нечто ужасное.

Зал поднялся в едином движении. Оба директора, сидевшие в своей ложе, не могли сдержать крика ужаса… Зрители переглядываются, словно спрашивая друг у друга объяснения столь неожиданному явлению… Лицо Карлотты выражает нестерпимую боль, в ее глазах – безумие. Несчастная женщина поднялась; она только что спела «И сердцу голос тайный о чем-то говорит», но из полуоткрытого рта не доносилось больше ни звука… она не осмеливалась пропеть больше ни слова…

Потому что из ее гортани, созданной для гармонии, из этого подвижного инструмента, еще ни разу не дававшего сбоя, безупречного органа, издававшего самые прекрасные созвучия и сложнейшие аккорды, тончайшие модуляции и самые страстные ритмы, из этой возвышенной человеческой механики, которой для божественности недоставало лишь небесного огня, ведь лишь он может по-настоящему взволновать и вознести душу… – из этой гортани выскочила…

Из этой гортани вырвалась…

…Жаба!

Отвратительная, мерзкая, чешуйчатая, ядовитая, брызжущая слюной, визгливая жаба!..

Откуда же она взялась у Карлотты? Как оказалась на языке? Согнув задние лапы, чтобы прыгнуть подальше и повыше, тайком она выбралась из гортани и… ква!

Ква! Ква!.. О, этот фальшивый звук!

Вы, разумеется, понимаете, что о жабе следует говорить лишь в переносном смысле. Ее никто не видел, но – о ужас! – услышали все. Карлотта сфальшивила!

Весь зал словно окатили помоями. Никогда еще ни одна амфибия на берегу гулких болот не оглашала ночной воздух более отвратительным кваканьем!

Этого, безусловно, никто не ожидал. Карлотта не верила своим ушам. Молния, ударившая у ее ног, удивила бы ее меньше, чем этот фальшивый звук, вырвавшийся из ее горла.

Кроме того, молния бы ее не опорочила, тогда как фальшь, притаившаяся на кончике языка, не может не нанести ущерб чести певицы. Некоторые от этого даже умерли.

Боже! Кто бы мог этому поверить?.. Ведь она так спокойно пела: «И сердцу голос тайный о чем-то говорит».

Пела, как всегда, без усилий, с той же легкостью, с какой вы говорите: «Добрый день, сударыня. Как вы себя чувствуете?»

Невозможно отрицать, что существуют самонадеянные певицы, которые весьма опрометчиво, не соизмеряя своих сил и обуреваемые гордыней, желают достигнуть невероятных высот с тем слабым голосом, что был им дарован Небом, пытаются издавать звуки, которые были им заказаны еще до появления на свет. Именно в таких случаях Небо для наказания тайком посылает им жабу – фальшивый звук. Всем это известно. Но никто не мог подумать, что Карлотта, чей диапазон составлял по меньшей мере две октавы, сфальшивит.

Невозможно забыть ее пронзительные фа третьей октавы, ее неслыханные стаккато из «Волшебной флейты». Все помнили о «Дон Жуане», где она исполняла партию Эльвиры, ее самый оглушительный триумф в тот вечер, когда она взяла си-бемоль, который не смогла взять донна Анна. Но тогда что же означала эта фальшь после спокойной, мирной, маленькой фразы «И сердцу голос тайный о чем-то говорит»?

Это было что-то сверхъестественное, здесь явно не обошлось без колдовства. Эта жаба пахла жареным… Бедная, несчастная, отчаявшаяся, поверженная Карлотта!

Волнение в зале нарастало. Если бы подобное приключилось не с Карлоттой, ее бы тотчас освистали! Но так как все знали, каким безупречным инструментом была Карлотта, ярости не было, все были потрясены и испуганы. Такой же ужас зрители испытали бы, если бы оказались свидетелями катастрофы, уничтожившей руки Венеры Милосской, если бы они видели тот удар… осознавали…

Но здесь? Эта фальшь была необъяснима!..

Необъяснима до такой степени, что несколько секунд Карлотта обдумывала, действительно ли она слышала, как эта нота – можно ли применить здесь это слово? – вырывается из ее уст. Да можно ли это назвать звуком? Ведь звук еще находится в области музыки, она же хотела убедить себя, что этого адского шума и не было вовсе, что это была лишь мимолетная звуковая галлюцинация, а вовсе не преступное предательство ее голосового аппарата…

Она в растерянности окинула взглядом зал, словно ища убежища, защиты или, скорее, непосредственного уверения в непричастности ее голоса. Она поднесла к горлу стиснутые руки, словно пытаясь защитить себя и одновременно протестуя. Нет! Нет! Ведь это не она сфальшивила! Казалось, что и Каролюс Фонта был того же мнения: он смотрел на Карлотту с непередаваемым детским выражением огромного удивления. Ведь он был совсем рядом с ней, он ее не оставил. Возможно, он объяснил бы, как подобное могло произойти! Но нет, он не мог этого сделать! Он не мог оторвать взгляда от губ Карлотты, как дети не могут оторваться от созерцания бездонной шляпы фокусника. Как такой маленький рот мог вместить столь огромную фальшь?

Все это – жаба, фальшивый звук, волнение, ужас и шум в зале, смятение на сцене и за кулисами (там виднелось несколько испуганных лиц статистов) – все, что я так подробно описал, длилось всего несколько секунд.

Эти ужасные мгновения показались целой вечностью директорам, которые сидели наверху, в ложе № 5. Моншармен и Ришар были очень бледны. Это неслыханное и необъяснимое происшествие наполняло их тоской, еще более загадочной оттого, что они уже некоторое время находились под влиянием Призрака.

Они почувствовали его дыхание, от которого оставшиеся волосы Моншармена встали дыбом, а Ришар вытер платком пот, выступивший на лбу. Да, он был там… вокруг них… позади них, возле них, они чувствовали его, даже не видя. Они слышали его дыхание так близко от себя! Они знали, что рядом кто-то был. Ну да, теперь они знали это наверняка! Они были уверены, что в ложе их было трое… От этой мысли они задрожали. Они хотели бежать, но не могли… Они не осмеливались сделать движение, произнести что-либо, что могло бы сообщить Призраку, что они знали, что он там!.. Что же будет? Что случится дальше?

А случилось то, что, покрывая весь шум зала, снова раздался фальшивый звук. Послышались крики ужаса. Директора чувствовали себя под пятой Призрака. Свесившись из ложи, они смотрели на Карлотту так, будто видели ее в первый раз. Должно быть, этот фальшивый звук был сигналом какой-то катастрофы. О да, они ждали этой катастрофы, которую обещал им Призрак! Зал был проклят! Оба директора задыхались от ужаса перед грозящей катастрофой. Послышался сдавленный голос Ришара, который крикнул Карлотте:

– Что же вы! Продолжайте!

Но Карлотта не продолжила… Она снова храбро, героически начала петь злосчастный стих, в конце которого появилась жаба.

Шум в зале смолк, и за ним последовало пугающее молчание. Голос Карлотты вновь заполнил театр.

 
Я слушаю, —
 

зал также слушает.

 
Отрадных, новых чувств полна душа моя (ква!)
Ква!.. И сердцу голос тайный… ква!
 

И жаба появилась вновь.

В зале поднялась невероятная суматоха. Директора рухнули в кресла и даже не осмеливались обернуться, у них не было сил для этого. Призрак смеялся им в затылок! И вдруг они услышали, как несуществующий, бесплотный голос прошептал им прямо в правое ухо:

– Сегодня она поет так, что может рухнуть люстра!

Директора почти синхронно подняли голову, посмотрели на потолок и испустили ужасный крик: люстра всей своей огромной массой двигалась прямо на них по призыву этого адского голоса. Отцепившись от крюка, люстра с высоты обрушилась на партер, оглашавшийся истошными криками. Это был всеобщий ужас, все пустились наутек. Мое описание не может живо отразить этот исторический час. Любопытствующие могут просто открыть газеты тех лет. В этом происшествии погиб один человек и множество было ранено.

Люстра рухнула на голову несчастной, которая в тот вечер впервые в жизни была в Опере, той, что по указанию господина Ришара должна была исполнять обязанности мамаши Жири, смотрительницы Призрака. Смерть наступила мгновенно, а наутро заголовки газет гласили следующее: «200 000 килограммов на голову одной консьержки!» Это была единственная надгробная эпитафия, что ей досталась.