Пан Володыевский

– Совершенно верно, – сказал Азыя.

– И вот что еще, – продолжал Гоженский, – вести эти дошли до нас не прямо через наших загонщиков – привезли их мужики, и татары здешние ни с того ни с сего начали о них говорить. И только три дня тому назад пан Якубович привез из степей лазутчиков, которые эти слухи подтвердили, вот почему наша конница и ушла.

– Значит, вы остались только с пехотой? – спросил Азыя.

– Что же делать? И всего-то сорок человек. И защитить нельзя крепости; а если бы татары, что в Могилеве живут, вдруг вздумали подняться на нас, я не знаю, как бы я и защищался.

– Но ведь они не двинутся? – спросила Бася.

– Не подымутся – они не могут. Многие из них постоянно в Речи Посполитой живут с женами и детьми, и эти, конечно, на нашей стороне, а нездешние приехали сюда не воевать, а торговать. Это народ хороший.

– Я вам оставлю пятьдесят человек конницы, моих липков, – сказал Азыя.

– Вот за это спасибо! Вы мне окажете большую услугу. Я могу хоть послать кого-нибудь к нашей коннице за известиями… Но можете ли вы оставить их?

– Могу. В Рашков придут отряды тех ротмистров, которые раньше перешли к султану, а теперь хотят вернуться на службу Речи Посполитой. Придет Крычинский с тремя сотнями конницы, а может быть, и Адурович; другие придут позднее. По приказанию гетмана я должен принять над всеми ними начальство, и таким образом к весне соберется целая дивизия.

Пан Гоженский поклонился Азые. Он знал его давно, но прежде он ценил его меньше, как человека сомнительного происхождения. Теперь же он знал уже, что Азыя – сын Тугай-бея, ибо эту новость привез первый караван, с которым ехал Навираг. Пан Гоженский чтил теперь в молодом липке кровь великого воина, хотя и врага, чтил офицера, которому гетман поручает такие важные дела.

Азыя ушел, чтобы сделать кое-какие распоряжения, и, позвав сотника Давида, сказал ему:

– Давид, сын Скандеров, ты останешься с пятьюдесятью липками в Могилеве, будешь смотреть глазами и слушать ушами, что здесь будет твориться. А если Маленький сокол пришлет какие-нибудь письма, ты посланного задержишь, отнимешь письма и перешлешь их мне с верным человеком. Останешься здесь до тех пор, пока я не прикажу тебе вернуться; и тогда, если мой посланный скажет тебе: «Ночь», ты уйдешь отсюда тихо, а если скажет: «Близок день», то подожжешь город, переправишься на молдавский берег и пойдешь, куда тебе прикажут.

– Ты приказал! – ответил Давид. – Я буду смотреть глазами и слушать ушами; гонцов от Маленького сокола задержу и, отняв письма, перешлю их тебе с нашим человеком. Останусь здесь до тех пор, пока не получу приказания, а если твой гонец скажет: «Ночь», я уйду тихо, а если скажет, что «Близок день», я подожгу город, сам перейду на молдавский берег и пойду туда, куда мне прикажут.

На следующий день, на рассвете, караван, уже без пятидесяти человек, двинулся дальше. Пан Гоженский проводил Басю за могилевский овраг. Там, заикаясь, он сказал прощальное слово и возвратился в Могилев, а они быстро поехали в Ямполь; Азыя был очень весел и так гнал людей, что даже удивил Басю.

– Что это вам так к спеху? – спросила она.

– Каждому к спеху достигнуть счастья, а мое счастье начнется в Рашкове.

Эва, приняв эти слова на свой счет, нежно улыбнулась и, собравшись с духом, ответила:

– Но мой отец…

– Пан Нововейский ни в чем мне не помешает, – ответил Азыя.

И по лицу его пробежала мрачная тень.

В Ямполе войска почти не оказалось: пехоты там никогда не было, а конница ушла вся; в замке, или, вернее, в его развалинах, осталось лишь десятка два человек… Ночлег был приготовлен, но Бася спала плохо – все эти известия тревожили ее. Особенно думала она о том, как будет беспокоиться маленький рыцарь, когда окажется, что чамбул Дорошенки действительно двинулся в поход, и утешалась она лишь тем, что все это, может быть, неправда. Ей приходило в голову, не взять ли у Азыи для безопасности часть его солдат и не вернуться ли назад. Но этому многое мешало. Во-первых, Азыя, который должен был увеличить гарнизон в Рашкове, мог дать ей очень немного людей, и в случае действительной опасности стража эта была бы недостаточна; во-вторых, они уже проехали две трети дороги, в Рашкове у них был знакомый офицер и сильный гарнизон; подкрепленный отрядом сына Тугай-бея и отрядами тех ротмистров, он мог составить большую силу… Приняв все это во внимание, Бася решила ехать дальше.

Но спать она не могла. В первый раз за все время путешествия ею овладело такое беспокойство, точно над нею нависла какая-то опасность. Быть может, на нее отчасти действовал и ночлег в Ямполе, ибо это было место страшное и кровавое. Бася знала про него из рассказов мужа и пана Заглобы. Здесь во времена Хмельницкого стояли главные силы подольских резунов под начальством Бурлая, сюда приводили пленников, продавали их на восточные рынки или же предавали их ужасной смерти; сюда, наконец, весной 1561 года ворвался Станислав Ланцокоронский, воевода брацлавский, во время шумной ярмарки, и учинил такую страшную резню, что память о ней сохранилась по всему прибрежью Днестра. Всюду над селениями носились кровавые воспоминания, кое-где еще чернелись пепелища; из-за стен полуразрушенного замка, казалось, глядели бледные лица зарезанных казаков и поляков. Бася была отважна, но привидений боялась: ходили слухи, что под самым Ямполем, при устье Шумиловки и на ближайших днестровских порогах, каждую полночь слышатся плач и стоны, а при свете луны вода алеет, точно она окрашена кровью. Одна мысль об этом наполняла сердце Баси неприятной тревогой. Она невольно прислушивалась, не услышит ли среди ночной тишины плача и стонов. Но слышны были только протяжные оклики часовых. И вот Басе вспомнилась тихая горница в Хрептиеве, муж, пан Заглоба, дружеские лица пана Ненашинца, Мушальского, Мотовилы, Снитко и других, и она в первый раз почувствовала, что она от них далеко, очень далеко, в чужой стороне, и ее охватила такая тоска по Хрептиеву, что ей захотелось плакать.

Она заснула лишь под утро, но сны ее были очень странны. Бурлай, резуны, татары и кровавые картины резни пролетали перед нею, и в этих картинах она постоянно видела лицо Азыи, но это был не настоящий Азыя, а не то казак, не то татарин, не то сам Тугай-бей.

Она встала очень рано и была рада, что ночь прошла и кончились тяжелые видения. Остальную части дороги она решила ехать верхом, во-первых, потому, что ей хотелось движения, во-вторых, чтобы дать возможность Азые и Эвке переговорить наедине. Рашков был близко, и им, должно быть, нужно было посоветоваться о том, как лучше всего открыть все пану Нововейскому и добиться его согласия. Азыя подал ей стремя, но сам не сел в сани рядом с Эвой, а сейчас же ускакал к передовому отряду и потом ехал около Баси.

Заметив, что отряд липков опять убавился сравнительно с тем, как они ехали в Ямполь, она спросила молодого татарина:

– Вы и в Ямполе оставили часть своих людей?

– Пятьдесят человек, как и в Могилеве, – ответил Азыя.

– Зачем же это?

Он как-то странно улыбнулся: верхняя губа у него поднялась, как у злого пса, который оскаливает зубы; помолчав, он ответил:

– Чтобы держать тамошние команды в своих руках и обеспечить вашей милости безопасность на обратном пути.

– Если конница вернется из степей, то войска и так будет много.

– Войско так скоро не вернется.

– Откуда вы это знаете?

– Они сначала должны хорошенько разузнать, что делается у Дороша, а это у них отнимет три или четыре недели.

– Если так, то вы хорошо сделали, что оставили этих людей. Некоторое время они ехали молча.

Азыя ежеминутно поглядывал на розовое личико Баси, полузакрытое поднятым воротником и шапочкой, и каждый раз закрывал глаза, точно хотел лучше запомнить ее прелестный образ.

– Вы должны переговорить с Эвкой, – сказала Бася, снова начиная разговор. – Ее удивляет, что вы так мало с нею говорите. Скоро вы оба предстанете перед паном Нововейским… Я сама начинаю беспокоиться… Вы должны посоветоваться, как вам действовать.

– Я хотел бы раньше поговорить с вашей милостью, – ответил Азыя странным голосом.

– Так почему же вы не говорите?

– Я жду гонца из Рашкова… Я думал, что найду его в Ямполе… С минуты на минуту жду!

– А что же общего между гонцом и разговором?

– Вот, кажется, он едет, – сказал молодой татарин, избегая ответа. И он бросился вперед, но минуту спустя вернулся:

– Нет, это не он.

Во всей его фигуре, в его разговоре, во взглядах, в голосе было что-то беспокойное и лихорадочное, и это беспокойство сообщилось и Басе. Но никаких подозрений у нее не было. Тревогу Азыи можно было объяснить близостью Рашкова и грозного отца Эвки; но все же Басе было так тяжело, точно дело касалось ее собственной участи.

Приблизившись к саням, она несколько часов ехала около Эвки, разговаривая с ней о Рашкове, о старом и молодом Нововейском, о Зосе Боской и, наконец, о местности, которая становилась все пустыннее и страшнее. Правда, вся эта местность была пустынной начиная с самого Хрептиева, но там все же время от времени на горизонте виднелся столб дыма, который указывал на существование какого-нибудь хутора или селения. А здесь не было никаких следов человеческой жизни, и если бы Бася не знала, что едет в Рашков, где живут люди и стоит польский гарнизон, то она могла бы думать, что ее везут в какую-то неизвестную пустыню, в чужую сторону, на край света.

Обозревая окрестность, она невольно удерживала лошадь и вскоре отстала от саней и от отряда. Минуту спустя к ней присоединился и Азыя; он хорошо знал местность и указывал ей различные места, встречавшиеся по пути, сообщая ей их названия.

Но это продолжалось недолго, так как земля задымилась. По-видимому, зима в этой южной части страны была мягче, чем в Хрептиеве. Правда, и здесь лежало много снега в оврагах, в расщелинах, на краях скал и на холмах, обращенных к северу, но не вся земля была покрыта снегом, местами на ней чернели кустарники, местами блестела влажная увядшая трава. От этой травы поднимался легкий белый пар и расстилался по земле, издали производя впечатление большого озера, широко разлившегося по равнине; потом пар этот поднимался все выше, затемняя солнечный блеск и превращая ясный день в туманный и пасмурный.

– Завтра дождь будет, – сказал Азыя.

– Только бы не сегодня. А до Рашкова еще далеко?

Тугай-беевич поглядел на ближайшую, еле заметную среди тумана окрестность и сказал:

– Отсюда уже ближе к Рашкову, чем к Ямполю.

И он глубоко вздохнул, точно с груди у него свалилась большая тяжесть. В ту же минуту со стороны отряда послышался конский топот и какой-то всадник замаячил в тумане.

– Галим. Я узнаю его! – воскликнул Азыя.

Действительно, это был Галим: подъехав к Азые и Басе, он соскочил со своего коня и стал бить челом молодому татарину.

– Из Рашкова? – спросил Азыя.

– Из Рашкова, господин, – ответил Галим.

– Что там слышно?

Старик поднял свое некрасивое, исхудалое от неслыханных трудов лицо и посмотрел на Басю, точно желая спросить, может ли он говорить при ней; но Тугай-беевич тотчас же сказал:

– Говори смело. Войска ушли?

– Да, господин. Осталась горсточка.

– Кто повел?

– Пан Нововейский.

– А Петровичи уехали в Крым?

– Давно уже. Остались только две женщины и старый пан Нововейский.

– Где Крычинский?

– По ту сторону реки. Ждет.

– Кто с ним?

– Адурович со своим отрядом. Оба они бьют тебе челом, сын Тугай-бея, и отдаются в твое распоряжение, и они, и все те, которые еще не успели приехать.

– Хорошо, – сказал Азыя, и глаза его сверкнули. – Ступай к Крычинскому и скажи ему, чтобы они заняли Рашков.

– Воля твоя, господин.

Минуту спустя Галим вскочил на коня и исчез в тумане, как призрак. Лицо Азыи горело страшным, зловещим огнем. Настала решительная и давно ожидаемая минута – минута величайшего для него счастья… Сердце у него так билось, что он с трудом дышал. Некоторое время он ехал молча рядом с Басей и, лишь когда почувствовал, что голос не изменит ему, повернул к ней свои бездонные, блестящие глаза и сказал:

– Теперь я могу говорить откровенно с вашей милостью.

– Слушаю, – ответила Бася, глядя на него пристально, точно желая прочесть что-то в его изменившемся лице.

II

Азыя так придвинул свою лошадь к лошади Баси, что стременем задел за ее стремя. Несколько минут он ехал молча. Он старался окончательно успокоиться и удивлялся, почему это спокойствие дается ему с таким трудом, раз Бася уже в его руках и никакая сила не может отнять ее у него. Но он сам не знал, что в его душе, вопреки всякой очевидности, жила слабая надежда, что желанная им женщина ответит ему взаимностью. Но если эта надежда была слаба, то, наоборот, желание, чтобы так случилось, было так сильно, что его трясло, как в лихорадке. Не раскроет желанная объятий, не бросится ему на шею, не скажет ему тех слов, которые грезились ему по ночам: «Азыя, я твоя!» – не прильнет своими устами к его устам, он знал это! Но как примет его слова? Что скажет? Лишится чувств, как голубь в когтях хищника, и позволит схватить себя так, как отдается беззащитный голубь ястребу? Будет со слезами молить его о пощаде или громким криком ужаса огласит пустыню?

Эти вопросы вихрем носились в голове татарина. Но ведь настало время, когда надо сбросить маску лицемерия и показать свое настоящее страшное лицо.

О, этот страх, эта тревога – еще минута, и все исполнится.

Наконец душевная тревога татарина мало-помалу стала сменяться тем, чем она сменяется у дикого зверя: бешенством. И он сам старался разжечь в себе это бешенство. «Что бы ни случилось, – думал он, – она моя, вся моя, моей будет еще сегодня, и завтра, и не вернуться ей к мужу, а всегда и всюду быть со мной!»

При этой мысли его охватила вдруг дикая радость, и он заговорил голосом, который ему самому показался чужим:

– Вы, ваша милость, до сих пор меня не знали!

– В этом тумане так изменился ваш голос, что мне кажет, будто говорит кто-то другой! – несколько тревожно ответила Бася.

– В Могилеве войск нет, в Ямполе нет, в Рашкове нет. Я здесь хозяин… Крычинский, Адурович и все другие – мои рабы, ибо я князь, я сын владыки, я их визирь, я их главный мурза, я их вождь, как Тугай-бей был вождем, я их хан – здесь все в моей власти, у меня одного здесь сила.

– Зачем вы это говорите?

– Ваша милость, вы до сих пор не знали меня… Рашков недалеко… Я хотел быть гетманом татарским, хотел служить Речи Посполитой, но пан Собеский не позволил… Больше я не буду липком, не буду служить под чужим началом, хочу вести свои чамбулы против Дороша или против Речи Посполитой… как вам, ваша милость, будет угодно, как вы прикажете…

– Как я прикажу?.. Азыя! Что с тобою?

– То со мной, что здесь все – мои рабы, а я – твой раб! Что мне гетман? Что его разрешения? Скажите одно слово, ваша милость, и я брошу к вашим ногам Аккерман и Добруджу, и те орды, чьи улусы здесь, и те, что кочуют в степи, и те, что здесь расположились зимовать, – все они будут твоими рабами, как я твой раб! Прикажешь, крымского хана ослушаюсь и султана и пойду против них войной, буду помогать Речи Посполитой и положу начало новой орде в этих странах, а сам буду ханом над нею… А надо мной будешь ты одна, одной тебе я буду кланяться, у тебя одной молить милосердия и жалости.

Сказав это, он перегнулся к ней в седле, схватил ее, испуганную и как бы оглушенную его словами, и продолжал хриплым голосом:

– Разве ты не видела, что я любил одну тебя… А настрадался я как! Я тебя и так возьму! Ты моя и будешь моею… Здесь никто не вырвет тебя из моих рук… Ты моя, ты моя, моя…

– Иисус, Мария! – воскликнула Бася.

Он так сильно сжимал ее в своих объятиях, точно хотел задушить. Короткое дыхание вырывалось у него из губ, глаза были подернуты мглой. Наконец он стащил ее с седла и, не выпуская из рук, все сильнее прижимал к своей груди, и его посиневшие губы, открытые жадно, словно пасть рыбы, стали искать ее губы.

Бася даже не вскрикнула, но стала сопротивляться с неожиданной силой. Между ними завязалась борьба, и слышалось только их прерывистое дыхание. Резкость движений и близость его лица вернули ей самообладание. Для нее настала минута ясновидения, какая бывает у утопающих. Она сразу со всей отчетливостью все поняла, все почувствовала… Перед нею раскрылась бездонная пропасть, в которую он ее тащил. Она увидела его любовь, его измену, свою ужасную участь, свою беспомощность и бессилие; ее охватила тревога и страшная боль, а вместе с тем в душе вспыхнуло бесконечное негодование, бешенство и жажда мести. Так много мужества было в рыцарской душе этого полуребенка, этой избранницы лучшего рыцаря Речи Посполитой, что даже в такую страшную минуту у нее сначала мелькнула мысль: «Надо отомстить!», а потом уж: «Спастись!» Все силы ее напряглись, как напрягаются мускулы при подъеме тяжестей – все она видела с той почти нечеловеческой ясностью, с какой видит все утопающий. Руки ее стали искать оружие и, наконец, наткнулись на костяную ручку восточного пистолета. Но в то же время у нее мелькнула совершенно ясная мысль, что если даже пистолет заряжен, если даже она успеет взвести курок, то прежде, чем она повернет дуло к его голове, он схватит ее за руку и отнимет у нее последнее средство спасения, – и она решила действовать иначе.

Все это продолжалось одно мгновение. Он действительно предвидел ее намерение и с быстротой молнии протянул руку, но не успел рассчитать ее движения, – Бася отчаянным ударом своей молодой и сильной руки попала ему костяной ручкой пистолета прямо между глаз.

Удар был так страшен, что Азыя, даже не вскрикнув, свалился с лошади и упал навзничь, увлекая ее за собой при падении.

Бася поднялась и, вскочив на своего коня, с быстротой вихря помчалась в противоположную сторону от Днестра, к широким степям. Густая мгла заслонила ее.

Лошадь, прижав уши, сломя голову мчалась между скал, расщелин, рытвин и оврагов. Каждую минуту она могла свалиться в пропасть и вместе со своей всадницей разбиться о выступы скал, но Бася ни на что не обращала внимания. Самой страшной опасностью для нее были липки и Азыя. Странная вещь! Теперь, когда она вырвалась из рук хищника и когда он лежал, по всей вероятности, бездыханный среди скал, Басей овладела тревога: прильнув лицом к гриве лошади и мчась в тумане, как серна, преследуемая волками, она теперь больше боялась Азыи, чем в то время, когда была в его объятиях. Она чувствовала ужас, чувствовала то, что чувствует беспомощный заблудившийся ребенок. И из груди ее вырывались жалобные стоны, полные ужаса и отчаяния:

– Михал, спаси… Михал, спаси…

И лошадь мчалась и мчалась; руководимая каким-то чудесным инстинктом, она перескакивала через овраги, ловкими движениями огибала остроконечные выступы скал, и наконец, копыта ее перестали стучать о каменистую почву: очевидно, она попала на один из лугов, которые тянулись между ярами.

Лошадь была вся в пене; дышала хрипло, но все же бежала.

«Куда спасаться?» – подумала Бася.

И в ту же минуту ответила:

«В Хрептиев!»

Тревога снова охватила ее при мысли о далеком пути через страшные пустыни. Она сейчас же вспомнила, что Азыя оставил отряды липков в Могилеве и в Ямполе. Очевидно, все липки были в заговоре, все служили Азые, и, несомненно, схватили бы ее и отвезли в Рашков; оставалось углубиться в степь и тотчас же свернуть на север, минуя приднестровские поселки.

Поступить так надо было еще потому, что если будет погоня, то она, конечно, будет по берегу Днестра, между тем как в степи можно будет встретить один из польских отрядов, возвращающихся в крепость.

Лошадь скакала все тише.

Бася, как опытный ездок, тотчас же поняла, что нужно дать ей отдохнуть, иначе она может пасть. Она знала и то, что в этих пустынях остаться без лошади – значит погибнуть.

Бася сдержала лошадь и некоторое время ехала шагом. Мгла редела, но с несчастной лошади пар валил столбом.

Бася начала молиться.

Вдруг в нескольких сотнях шагов раздалось во мгле конское ржанье.

Волосы дыбом встали у нее на голове.

– Падет мой конь, но и те падут! – сказала она громко и опять помчалась.

Некоторое время лошадь ее мчалась, как голубь, преследуемый ястребом. Она скакала долго, выбиваясь из последних сил; но ржанье все слышалось вдали. В этом ржанье, доносившемся из тумана, было что-то жалобное и вместе с тем грозное. Но после первой минуты испуга Басе пришло в голову, что если бы на той лошади кто-нибудь сидел, то лошадь бы не ржала, так как ездок, чтобы не выдать себя, заставил бы ее замолчать.

«Это не иначе как лошадь Азыи бежит за мной», – подумала Бася.

Для безопасности она вынула из кобуры оба пистолета, но эта предосторожность оказалась излишней. Вскоре что-то зачернело во мгле, и лошадь Азыи подбежала с развевающейся гривой и раздутыми ноздрями. Увидав Васиного коня, она стала мчаться к нему веселыми скачками, с коротким ржаньем, на которое конь Баси тотчас же ответил.

– Лош! Лош! – воскликнула Бася.

Прирученное животное подошло к Басе и позволило схватить себя за узду. Бася подняла глаза к небу и сказала:

– Господне попечение!

И действительно, лошадь Азыи являлась для Баси обстоятельством необычайно важным. Во-первых, две лучшие во всем отряде лошади были у нее в руках; во-вторых, у нее была лошадь на смену; наконец, появление ее служило доказательством того, что погоня за нею отправится не скоро. Если бы лошадь Азыи побежала за отрядом, то липки, встревоженные его исчезновением, тотчас отправились бы искать своего вождя; теперь же им и в голову не могло прийти, что с Азыей что-нибудь случилось, и если они отправятся на розыски, то только тогда, когда его слишком долгое отсутствие их встревожит.

– А тогда я буду уже далеко, – подумала Бася.

Она опять вспомнила, что отряды Азыи стоят в Ямполе и Могилеве.

– Надо ехать степью и не приближаться к реке до самых окрестностей Хрептиева. Хитро расставил свои сети этот страшный человек, но Бог спасет меня!

Эта мысль ободрила ее, и она начала готовиться в дальнейший путь. У седла Азыи она нашла мушкет, рог с порохом, мешок с пулями и мешочек с конопляным семенем, которое татарин постоянно грыз. Укорачивая стремена по своей ноге, Бася решила, что она, как птица, будет питаться этим семенем, и старательно спрятала его.

Она решила избегать людей и объезжать хутора, ибо в этой пустыне от людей можно скорее ожидать зла, чем добра. Сердце ее сжималось при мысли, чем она будет кормить лошадей. Они будут выгребать из-под снега траву и выщипывать мох из трещин в скалах. А что, если они околеют от дурной травы и от утомления? Ведь она не могла их щадить.

Другая причина ее беспокойства заключалась в том, как бы ей не заблудиться в пустыне. Держась берега Днестра, легче будет не заблудиться, но держать этот путь она не могла. Что будет, когда ей придется ехать по громадным, мрачным лесам, безо всяких следов дороги? Как ей узнать, едет ли она на север или в другую сторону, если дни будут туманные, бессолнечные, а ночи беззвездные? О том, что в пущах было много диких зверей, она не думала, она от природы была отважна, и, кроме того, у нее было оружие. Правда, опасно было наткнуться на стаю волков, но она боялась больше людей, чем диких зверей. А больше всего она боялось заблудиться.

– Ну! Бог укажет мне дорогу и позволит вернуться к Михалу! – сказала она громко.

И, перекрестившись, она рукавом стерла с лица иней, который покрыл ее побледневшие щеки; затем она внимательно осмотрелась кругом и пустила лошадей вскачь.