Пан Володыевский

В то же время, с восточной стороны лагеря, к гетману прискакал ординарец.

– Пан воевода бельский на валах! – крикнул он, задыхаясь.

И тотчас прискакал другой.

– Литовские гетманы на валах!

Вслед за ними прискакали и другие все с той же вестью. Наступали сумерки, но лицо гетмана сияло светом. Он обратился к пану Бидзинскому, стоявшему в эту минуту рядом с ним, и сказал:

– Теперь очередь конницы, но она пойдет только завтра!

Никто, однако, ни в польском, ни в турецком лагере не знал и не предполагал, что гетман отложит решительный штурм до утра. Наоборот, – ординарцы поскакали с приказом к ротмистрам – быть каждую минуту наготове. Пехота стояла в боевом порядке, конница не выпускала из рук сабель и копий. Все с нетерпением ожидали приказа, так как все были голодны и иззябли.

Но проходили часы, а приказа все не было. Наступила темная ночь. Еще днем начался дождь; в полночь же поднялся ветер с ледяным дождем и снегом. Порывы ветра морозили кровь, лошади еле могли устоять на месте, люди коченели. Самый сильный мороз не мог бы так истощить людей, как этот ветер, снег и дождь, который хлестал по лицу, как бичом. В постоянном ожидании приказа нельзя было даже думать о еде, питье или разведении костра. Погода с каждым часом становилась все хуже и хуже. Это была памятная ночь, «ночь мучений и скрежета зубовного». Голоса ротмистров: «Смирно! Смирно!», раздавались ежеминутно, и, привыкший к дисциплине, солдат стоял терпеливо, не двигаясь, в ожидании битвы. А напротив, под дождем, на ветру, в ночной темноте стояли в той же боевой готовности окоченевшие турецкие войска. И среди них тоже никто не разводил костров, никто не ел, не пил. Атаку всех польских войск можно было ожидать с минуты на минуту, а потому спаги не выпускали сабель из рук, а янычары стояли стеной с мушкетами наготове.

Выносливый польский солдат, привыкший к суровой зиме, мог перенести такую ночь, но эти люди, выросшие в нежном климате Румелии или среди пальм Малой Азии, страдали свыше сил. Гуссейну стало, наконец, ясно, почему Собеский не начинает атаки: этот ледяной дождь был лучшим союзником ляхов. Было очевидно, что если спаги и янычары простоят так двенадцать часов, то на другой день они будут падать, как снопы, не пробуя даже сопротивляться, по крайней мере, до тех пор, пока их не согреет жар самой битвы.

Поняли это и поляки, и турки. В четвертом часу ночи к Гуссейну пришли два паши: Яниш-паша и Киая, начальник янычар, старый воин, опытный и знаменитый. Лица их были печальны и озабочены.

– Господин, – сказал Киая, – если «овечки» мои простоят так до рассвета, они падут без пуль и мечей.

– Господин, – сказал Яниш-паша, – спаги замерзнут и завтра биться не будут!

Гуссейн рванул себя за бороду, предвидя поражение и собственную гибель. Но что ему оставалось делать? Если бы он хоть на минуту позволил людям выйти из строя, развести костры, согреться теплой пищей, – неприятель тотчас же перешел бы в атаку. И так уже время от времени со стороны окопов раздавался звук труб, точно конница готовилась к наступлению.

Киая и Яниш-паша видели только один выход: не ждать атаки неприятеля, а самим ударить со всеми силами. Это ничего, что он стоит наготове, он не ожидает атаки, так как намерен атаковать сам. Может быть, удастся прогнать его с валов; во всяком случае, если ночью поражение вероятно, то завтра утром оно неизбежно.

Но Гуссейн не решался последовать совету опытных воинов.

– Как же так, – говорил он, – вы изрезали весь лагерь рвами, видя в них единственное спасение от этой адской конницы. А теперь мы должны сами переходить через эти рвы и подвергаться очевидной гибели. Это был ваш совет и ваши предосторожности, а теперь вы другое говорите!

И приказа он не отдал.

Он только разрешил стрелять из пушек по направлению к валам, на что пан Контский тотчас стал успешно отвечать. Между тем дождь становился все холоднее; ветер шумел, выл, пронизывал насквозь и замораживал кровь в жилах. Так прошла эта долгая ноябрьская ночь, во время которой уменьшились силы воинов ислама; сердца их охватило отчаяние и предчувствие гибели.

На самом рассвете Яниш-паша еще раз отправился к Гуссейну с советом отступить в боевом порядке к самому мосту через Днепр и там осторожно начать сражение.

«Ибо, – говорил он, – если наше войско не устоит против конницы, то мы перейдем через мосты на другую сторону, и река будет нам зашитой от неприятеля».

Но Киая, начальник янычар, был другого мнения. Он полагал, что совет Яниша уже запоздал, и притом боялся, что приказ об отступлении вызовет панику в войске. «Спаги при помощи джамаков должны выдержать первый Натиск конницы неверных, хотя бы им пришлось погибнуть до одного человека. В это время янычары придут им на помощь, а когда первый натиск неверных будет отражен, быть может, Бог пошлет нам победу».

Так советовал Киая, и Гуссейн последовал его совету. Отряды турецкой конницы выдвинулись вперед, а янычары и джамаки стали за ними, возле палаток Гуссейна. Ряды их представляли великолепное и грозное зрелище. Белобородый Киая, «лев божий», который до сих пор вел солдат лишь к победам, объезжал их сомкнутые ряды, ободрял их напоминаниями о былых подвигах. Солдаты тоже предпочитали начать битву, чем стоять в бездействии под дождем и ветром, пронизывающим насквозь; и хотя их окоченевшие руки едва могли держать ружья и пики, они радовались, что согреются в битве.

С гораздо меньшим мужеством ожидали атаки спаги: во-первых, потому, что среди них было много жителей Малой Азии и Египта, и они, не привыкшие к холоду, были еле живы после этой страшной ночи. Немало страдали и лошади; несмотря на попоны, они стояли, понурив головы и выпуская из ноздрей клубы пара. Солдаты, с посиневшими лицами, с потухшими взорами, и не думали о победе. Они думали только, что смерть лучше такой муки, а самое лучшее – это бегство туда, в родные края, под палящие лучи южного солнца.

В польском войске несколько десятков человек, у которых не было теплой одежды, замерзли под утро на валах, но в общем пехота и конница перенесли холод гораздо легче, чем турки, так как их поддерживала надежда на победу и слепая вера, что раз гетман решил, чтобы они коченели от холода, то, наверно, им это мучение пойдет на пользу, а туркам на погибель.

Но и они с радостью приветствовали первые лучи солнца. В это самое время пан Собеский появился на валах. В тот день утренней зари не было, но она была в лице гетмана: когда он понял, что неприятель решил принять сражение в окопах, он был уже уверен, что этот день будет для турок днем страшного поражения.

И он объезжал полки и повторял: «За осквернение храмов! За хулы Пресвятой Девы в Каменце! За обиды христиан и Речи Посполитой! За Каменец!»

Солдаты поглядывали грозно, будто желая сказать: «Мы едва стоим! Пусти нас, великий гетман, и ты увидишь!»

Серое утро с каждой минутой прояснялось; из-за тумана все отчетливее выступали ряды лошадиных голов, человеческие фигуры, копья, знамена, наконец, полки пехоты. Они первые двинулись вперед и поплыли в тумане, по обеим сторонам конницы, словно две реки, прямо к неприятелю; потом двинулась легкая конница, оставляя только посредине широкое пространство, куда в нужную минуту должны были броситься гусары. Каждому полковнику пехоты, каждому ротмистру были даны нужные инструкции, и каждый знал, что ему делать. Артиллерия пана Контского начала усиленный обстрел, вызывая со стороны турок не менее энергичный ответ. Вдруг послышалась ружейная пальба, страшный крик поднялся в лагере – атака началась.

Все было подернуто пеленой тумана, но отголоски битвы доносились до места, где стояли гусары. Слышен был лязг оружия, крики людей. Гетман, который до этого времени оставался с гусарами и разговаривал с воеводой русским, вдруг умолк и начал прислушиваться, а потом сказал воеводе:

– Пехота бьется с джамаками, которые стоят впереди шанцев.

Спустя немного времени отголоски выстрелов стали постепенно утихать, но вдруг совершенно неожиданно грянул сильный залп и тотчас за ним другой. Было очевидно, что легкая кавалерия опрокинула спагов и встретилась с янычарами.

Великий гетман, пришпорив коня, молнией помчался к месту битвы с группой приближенных; воевода русский остался один с пятнадцатью полками гусар, которые стояли в боевом порядке, готовые по первому знаку броситься в бой и решить исход битвы. Ждать им пришлось довольно долго, а между тем в глубине лагеря шум все усиливался. Битва, казалось, перемещалась то вправо, то влево, то в сторону литовских войск, то в сторону воеводы бельского. Артиллерийский огонь турок становился все беспорядочнее, зато артиллерия пана Контского стреляла с удвоенной силой. По прошествии часа воеводе русскому показалось, что центр сражения перешел опять в середину лагеря, прямо против его гусар.

В это время во главе своих людей прискакал великий гетман.

В глазах его горел огонь. Осадив коня, рядом с воеводой русским, он крикнул:

– Вперед, с Богом!

– Вперед! – закричал воевода русский.

И за ним команду повторили ротмистры. С страшным шумом склонился к конским шеям целый лес копий, и пятнадцать полков конницы, которая привыкла ломать все на пути, двинулись, подобно громадной туче, вперед.

Со времени трехдневной битвы под Варшавой, когда литовские гусары, под командой Полубинского, врезавшись клином во всю шведскую армию, пробили ее насквозь, никто не помнил такой стремительной атаки. Рысью двинулись с места эти эскадроны, но, сделав двести шагов, ротмистры скомандовали: «Вскачь!», а солдаты ответили криком: «Бей! Руби!» и наклонились к седлам; лошади помчались во весь дух. Эта лавина вихрем мчащихся коней, железных рыцарей, склоненных копий была как необузданная стихия. И она неслась, как ураган, как бешеная волна, с грохотом, шумом. Земля стонала под ее тяжестью, и было очевидно, что если бы даже никто из гусар не ударил копьем, никто не вынул сабли, то одним своим натиском и тяжестью они должны свалить с ног, растоптать, уничтожить все перед собою, как буря ломает и опрокидывает деревья.

Так доскакали они до устланного трупами и залитого потоками крови поля, где кипела битва. Легкие отряды конницы сражались еще с турецкой кавалерией и оттеснили ее назад, но в середине стояли еще густые ряды янычар, как непоколебимая стена. Несколько раз уже разбивались о них легкоконные полки, как разбивается волна во время прилива о скалистый берег.

Их сломить и уничтожить было теперь задачей гусар. Несколько тысяч янычарок грянуло разом, словно стрелял один человек. Еще минута – янычары стараются крепче упереться ногами в землю; некоторые из них при виде этого страшного наводнения закрывают глаза, у некоторых дрожат руки, у всех бьются сердца, все дышат учащенно и сжимают зубы. А те уже мчатся все ближе и ближе, слышится храп лошадей, вот она – гибель, смерть, уничтожение…

«Аллах… Иисус, Мария!» – два ужасных, словно и нечеловеческих вопля слились воедино. Живая стена колеблется, гнется, распадается; глухой треск ломающихся копий заглушает на мгновение все другие звуки, затем раздается лязг железа и удары, – словно это тысячи молотов ударяют о наковальню, – и стук, – словно это тысячи цепов молотят на гумне, – крики, стоны, отдельные выстрелы из мушкетов и пистолетов, вой ужаса.

Турки и поляки смешались, клубятся в каком-то вихре; наступает резня, струится кровь, теплая, дымящаяся, наполняющая воздух сырым запахом.

Первый, второй, третий и десятый ряды янычар уже превращены в груды тел, истоптанных копытами, исколотых копьями, изрубленных мечами. Но белобородый Киая, «лев божий», бросает в бой все остальные ряды.

Не важно, что они стелются, как колосья в бурю, – они еще сражаются. Бешенство овладевает ими, смертью дышат и смерти жаждут. Лавина коней грудью напирает на янычар, опрокидывает их, топчет, но они колют лошадей ножами в брюхо, тысячи сабель рубят их без передышки, лезвия поднимаются с быстротой молнии и падают на головы, плечи, руки, а янычары рубят всадников по ногам, по коленям, извиваются и кусают, как ядовитые змеи, и мстят, и погибают.

Киая, «лев божий», бросает новые ряды в пасть смерти; он криком поощряет их к бою и с кривой саблей сам бросается в водоворот. Вдруг великан-гусар, истребляющий все по пути, как пламя, настигает белобородого старика, привстает на стременах, чтобы нанести страшный удар, и, взмахнув, опускает лезвие сабли на его седую голову. Не выдержал удара сабли кованный в Дамаске шлем, и Киая, разрубленный почти пополам, падает на землю, как пораженный громом.

Пан Нововейский (это был он) уже и раньше производил страшное опустошение в рядах турок, и никто не мог устоять перед его силой и мрачной яростью. Но теперь он оказал величайшую услугу в этой битве, убив старика, который один и поддерживал ужасный бой. Янычары, увидав своего полководца убитым, крикнули страшным голосом, и несколько десятков ружей нацелились в грудь молодого рыцаря; он повернулся к ним лицом, мрачный, как ночь. И прежде чем другие рыцари подоспели к нему на помощь, грянули выстрелы, и пан Нововейский бессильно перегнулся в седле. Два товарища подхватили его под руки; тогда давно невиданный гость – улыбка – озарила его мрачное лицо, глаза закатились, а побледневшие губы шептали какие-то слова, которых нельзя было расслышать в шуме битвы. Между тем заколебались последние ряды янычар. Храбрый Яниш-паша хотел еще возобновить битву, но солдатами уже овладел безумный страх, и не помогли никакие усилия; ряды смешались и склубились, поляки напирали на них, топтали, рубили, и турки не могли уже выстроиться снова. Наконец последние ряды разорвались, как разрывается слишком натянутая цепь, и люди, как отдельные звенья, рассыпались во все стороны с воем, криком, бросая оружие и закрывая головы руками.

Конница гналась за ними, а они, не находя места для свободного бегства, сбивались по временам в одну сплошную массу, за которой по пятам мчалась конница, оставляя за собой потоки крови. Храброго Яниша-пашу грозный стрелок пан Мушальский так страшно ударил саблей по спине, что у него брызнул, спинной мозг из разрубленного хребта и запачкал шелковый кафтан и серебряный карацин.

Янычары и джамаки, разбитые польской пехотой, и часть конницы, рассеянной еще в самом начале битвы, словом, все турецкое войско спасалось теперь бегством в противоположную сторону лагеря, где над глубокой пропастью находится крутой обрыв в несколько десятков футов высоты. Туда страх гнал безумцев. Многие бросались в пропасть не для того, чтобы спастись от смерти, но чтобы не погибнуть от руки поляков. Этой обезумевшей толпе преградил дорогу пан Бидзинский, стражник коронный, но волна народу унесла его вместе с людьми и столкнула на дно пропасти, которая вскоре наполнилась до краев грудами убитых, раненых и задавленных.

Со дна доносились страшные стоны, тела судорожно метались, толкая друг друга ногами или царапая друг друга ногтями в предсмертных конвульсиях. До вечера раздавались эти стоны и до вечера копошилась масса тел, но все тише, все незаметнее; наконец, с наступлением сумерек, все стихло.

Страшны были результаты атаки гусар. Восемь тысяч янычар, изрубленных мечами, лежали у рва, окружающего палатки Гуссейна-паши, не считая тех, которые погибли во время бегства или на дне пропасти. Польская конница овладела шатрами, пан Собеский торжествовал. Трубы хриплыми звуками возвестили победу, как вдруг совершенно неожиданно битва разгорелась опять.

Великий гетман турецкий, Гуссейн-паша, во главе своей конной гвардии и уцелевшей кавалерии бежал после поражения янычар через ворота, ведущие в Яссы, но, наткнувшись там на полки Димитрия Вишневецкого, гетман вернулся обратно в лагерь, искать другого выхода, точь-в-точь как зверь, окруженный в логове, ищет, как ускользнуть от охотника. Он вернулся так стремительно, что в одно мгновение разбил наголову легкоконный полк казаков и привел в замешательство пехоту, которая занялась грабежом в лагере, и подошел к гетману на половину пистолетного выстрела.

«Будучи уж в самом лагере, мы чуть не проиграли битвы, – писал впоследствии Собеский, – и если этого не случилось, то только благодаря исключительной стойкости гусар». И в самом деле, атака турок, совершенная в порыве крайнего отчаяния, была тем ужаснее, что произошла неожиданно. Но гусары, еще не остывшие от боевого пылу, помчались к ним с места во весь опор. Первым ринулся полк Скшетуского, а затем вся конница, пехота и обозная челядь; как кто стоял, где кто был, – все с яростью бросились на неприятеля, и завязалась битва, хотя и несколько беспорядочная, но по своей ярости не уступающая атаке гусар на янычар.

С удивлением вспоминали рыцари после битвы храбрость турок: когда Вишневецкий и гетман литовский окружили их со всех сторон, они защищались так отчаянно, что – хотя гетман и разрешил брать турок живыми – пленить удалось только несколько человек. Когда наконец полки тяжелой конницы разбили их после получасового боя, небольшие кучки и даже отдельные всадники, призывая Аллаха, сражались до последнего издыхания.

В этой битве было совершено много блестящих подвигов, память о которых не исчезла. Гетман польный литовский собственноручно зарубил могущественного пашу; этот паша еще раньше взял в плен пана Рудомину, пана Кимбара и пана Рдултовского. Но гетман, наехав на него вплотную, одним ударом отрубил ему голову. Пан Собеский на глазах у всего войска зарубил спага, который выстрелил в него из пистолета; пан Бидзинский, стражник коронный, который каким-то чудом выбрался из пропасти, хотя и был побит и ранен, тотчас бросился в самую гущу битвы и сражался до тех пор, пока не лишился чувств от утомления. Он долго хворал потом, но через несколько месяцев, выздоровев, снова пошел на войну и стяжал себе великую славу.

Среди офицеров особенно яростно сражался пан Рущиц, вырывая стражников из строя, как волк вырывает из стада овцу. Отличался и пан Скшетуский, возле которого, как разъяренные львята, сражались его сыновья. С грустью и скорбью вспоминали потом рыцари, какие подвиги мог бы совершить в этой битве великий мастер фехтовального дела пан Володыевский, если бы не то, что вот год уже, как почил он в бозе. Но все же другие, которые вышли из его школы, стяжали довольно славы и для себя, и для него на этом кровавом поле.

В возобновившейся битве из прежних хрептиевских рыцарей, кроме пана Нововейского, пало еще двое: пан Мотовило и грозный лучник пан Мущальский. Несколько пуль сразу пронзило грудь пана Мотовило, и он повалился, как вековой дуб. Очевидцы говорили, что он погиб от руки тех братьев-казаков, которые под предводительством Гоголя до конца сражались на стороне Гуссейна против матери-отчизны и христианства. Пан Мушальский – странная вещь! – погиб от стрелы, которую в него выпустил, спасаясь бегством, какой-то турок. Она пронзила его горло как раз в ту минуту, когда после окончательного разгрома язычников он засунул руку в колчан, чтобы послать вдогонку убегавшим еще несколько гонцов неминуемой смерти. Его душа, должно быть, соединилась с душой Дыдюка, чтобы скрепить дружбу, завязавшуюся на турецких галерах, узами вечности. Прежние хрептиевские товарищи нашли на поле битвы их тела и простились с ними горькими слезами, хотя и завидуя столь славной смерти. У пана Нововейского была улыбка на губах и тихое спокойствие в лице; пан Мотовило, казалось, мирно спал, а у пана Мушальского глаза были устремлены к небу, словно он молился. Их похоронили вместе на славном хотимском поле, под скалой, на которой на вечную память велели вырезать их имена под крестом.

Вождь всей турецкой армии, Гуссейн-паша, спасся бегством на быстроногом анатолийском коне, но лишь затем, чтобы в Стамбуле получить из рук султана шелковую веревку. Из блестящей турецкой армии от погрома уцелели только незначительные отряды. Остатки конницы Гуссейна войска Речи Посполитой передавали друг другу из рук в руки: гетман польный гнал ее к гетману великому, а тот к гетману литовскому, гетман литовский – опять к польному, – и это продолжалось до тех пор, пока почти все конники не погибли. Из янычар не уцелел почти никто. Весь огромный лагерь был залит кровью, смешанной с дождем и снегом, по всему полю лежала такая масса трупов, что только морозы, вороны и волки были причиной того, что не было чумы, которая всегда идет из местности, зараженной гниющими трупами. Польские войска, воодушевленные победой, не отдохнув еще хорошенько после битвы, взяли Хотим. В самом лагере была захвачена несметная добыча. Сто двадцать пушек, а с ними триста знамен и значков переслал великий гетман с этого поля, на котором уже второй раз в столетие польские войска одержали блестящую победу.

Сам пан Собеский расположился в шатре Гуссейна-паши, расшитом золотом и бисером, и рассылал оттуда во все стороны гонцов с известиями о победе. Потом все войско – конница и пехота, все польские, литовские и казацкие полки – выстроилось в боевом порядке. Отслужили благодарственный молебен – и на том самом поле, где еще вчера муэдзины выкрикивали: «Лаха иль Аллах!», загремела песнь: «Тебе, Боже, хвалим!»

Гетман слушал обедню и молебен, распростершись ниц на земле; когда он встал, слезы радости текли по его величественному лицу. Увидев это, толпы рыцарей, с рук которых не сошла еще неприятельская кровь и которые дрожали еще от усталости после битвы, трижды огласили воздух громким криком:

– Vivat Ioannes victor!!!^[29]

А десять лет спустя, когда его величество король Ян III разбил в прах турецкое могущество под Веной, – крик этот повторялся от морей до морей, от гор до гор, по всему миру, где только колокола сзывали верующих на молитву…