Пан Володыевский

– Не войдут!

Никогда еще ярость атаки не разбивалась о такое бешенство обороны. Офицеры и солдаты состязались друг с другом. Казалось, будто внимание этих людей обращено на все, кроме смерти. А смерть косила вовсю: погиб пан Гумецкий, пан Макошипкий, начальник киян. Вот со стоном схватился за грудь седовласый пан Калушовский, старый друг Володыевского, – воин кроткий, как ягненок, и страшный, как лев. Володыевский поддержал его, когда он падал, а он сказал ему: «Дай руку, дай скорее руку!» Потом прибавил: «Слава богу!» И лицо его стало так же бело, как усы и борода. Это было перед четвертой атакой.

Ватага янычар ворвалась в то время в пролом или, вернее, не могла вернуться обратно благодаря сильному огню. Володыевский во главе своей пехоты бросился на них и в одно мгновение перебил их штыками и прикладами.

Проходили часы за часами, а огонь все не ослабевал. Между тем по городу разнесся слух о геройской защите, который ободрил и воодушевил всех. Польские мещане, особенно молодежь, стали сзывать друг друга криком: «Пойдем на помощь в замок! Пойдем! Пойдем! Не дадим братьям погибнуть! Вперед, хлопцы!» Крики эти раздавались на рынке, около ворот и по всему городу, и вскоре несколько сот людей, вооруженных чем попало, но с мужеством в сердце, двинулись к мосту. Турки тотчас направили на них такой убийственный огонь, что весь мост покрылся трупами. Но все-таки часть их перебралась через мост и с большим усердием принялась обстреливать турок. Наконец была отбита и четвертая атака, с такой страшной потерей для турок, что казалось, должны бы наступить минуты отдыха. Напрасная надежда! Гром янычарок не прекращался до вечера. И только когда заиграли вечернюю зорю, пушки смолкли, и турки покинули развалины нового замка. Оставшиеся офицеры сошли тогда с вала и перешли на другую сторону.

Маленький рыцарь, не теряя времени, велел заделать пролом чем только можно было: бревнами, песком, мусором и землей. Пехота, драгуны, солдаты и офицеры работали взапуски, без различия чинов.

Они каждую минуту ожидали, что опять загрохочут турецкие орудия; все же этот день был днем значительной победы, так что все лица сияли радостью, все души горели надеждой и желанием дальнейших побед.

Когда работа была кончена, Кетлинг и Володыевский, взявшись под руки, стали обходить майдан, стены, и с бойниц осматривали двор нового замка, и радовались обильной жатве.

– Там труп на трупе, – сказал маленький рыцарь, указывая на развалины. – А около пролома такие груды, что хоть лестницу приставляй. Кетлинг, это твоя работа?

– Лучше всего то, что мы так заделали пролом, что туркам доступ опять закрыт, и им придется подводить новую мину. Их силы безмерны, как море, но такая осада через какой-нибудь месяц или два должна же им надоесть.

– А за это время подоспеет гетман с подкреплением. Впрочем, что бы ни случилось, мы связаны присягой, – прибавил маленький рыцарь.

В эту минуту они взглянули друг другу в глаза и Володыевский, понизив голос, спросил:

– Ты сделал то, о чем я тебе говорил?

– Все готово, – шепотом ответил Кетлинг, – но я думаю, что до этого Дело не дойдет. Мы действительно можем здесь продержаться очень долго, и впереди у нас будет много таких дней, как сегодня.

– Послал бы нам Господь Бог такой день и завтра!

– Аминь! – ответил Кетлинг, возводя глаза к небу.

Дальнейший разговор прервал грохот орудий. Гранаты опять посыпались на замок. Некоторые из них разрывались в воздухе и гасли, как зарницы.

Кетлинг глядел на них глазом знатока.

– На том шанце, откуда стреляют, – сказал он, – фитили гранат сильно пропитаны серой.

– Дымятся и другие шанцы! – ответил Володыевский.

И действительно так было. Как среди ночной тиши, когда раздастся лай одной собаки, ей тотчас же ответят другие, и, наконец, вся деревня оглашается громким лаем, – так и на турецких шанцах выстрел одной пушки разбудил все соседние, и осажденный город был окружен целым венком гранат. На этот раз обстреливали главным образом не замок, а самый город. Зато с трех сторон начали подводить новые мины. Очевидно, несмотря на то, что крепкая скала сводила на нет всю работу рудокопов, турки все же решились взорвать на воздух это скалистое гнездо.

Кетлинг и Володыевский отдали приказ метать ручные гранаты в ту сторону, откуда слышались удары ломов. Но ночью нельзя было проверить, причиняет ли этот способ обороны какой-нибудь вред неприятелю. К тому же внимание всех было обращено на город, куда летели целые стаи огненных птиц. Некоторые снаряды разрывались в воздухе, другие, описав огненную кривую, падали на крыши домов. Сразу в нескольких местах появилось кровавое зарево, осветив ночную темноту. Загорелся костел Св. Екатерины, церковь Св. Георгия в русском квартале; пламенем был охвачен армянский собор, который, впрочем, загорелся еще днем, а теперь снова вспыхнул от гранат. Пожар рос с каждой минутой, и пламя озаряло окрестность. Крики из города доходили до старого замка. Можно было думать, что весь город в огне.

– Скверно! – говорил Кетлинг. – Мещане падут духом.

– Пусть все сгорит, – ответил маленький рыцарь, – лишь бы уцелела скала, с которой можно защищаться.

Между тем крики все усиливались. С собора пожар перекинулся на склады дорогих армянских товаров, построенные на рынке. Горели изделия из золота и серебра, ковры, кожи и дорогие ткани. Минуту спустя огненные языки появились кое-где и над домами.

Володыевский страшно встревожился.

– Кетлинг, – сказал он, – следи за метанием ручных гранат и, насколько можешь, помешай подкопам, а я поеду в город: сердце у меня замирает при мысли о доминиканском монастыре. Слава богу, что они оставили замок в покое и я могу отлучиться.

В замке действительно было не много дела, и маленький рыцарь вскочил на лошадь и уехал. Он вернулся спустя два часа в сопровождении пана Мушальского, который уже оправился после удара, полученного им от Гамди, и теперь ехал в замок, надеясь, что во время штурмов он своей стрельбой из лука может причинить немалый вред язычникам и тем прославиться.

– Здравствуйте! – сказал Кетлинг. – Я уже тревожился за доминиканок.

– Все хорошо! – ответил маленький рыцарь. – Ни одна граната там не разорвалась. Место укромное и безопасное.

– Слава богу! А Кшися не беспокоится?

– Она спокойна, как у себя дома. Обе с Баськой сидят в одной келье, а с ними и пан Заглоба. Там и Нововейский, к которому уже вернулось сознание. Он просил меня взять его с собой в замок, но он на ногах устоять не может. Кетлинг, теперь поезжай ты, а я тебя заменю.

Кетлинг обнял Володыевского, уж очень его тянуло к Кшисе, и тотчас приказал подать себе лошадь. Но, пока ее подали, он стал расспрашивать маленького рыцаря, что слышно в городе.

– Мещане очень храбро тушат огонь, – ответил маленький рыцарь, – но богатые армянские купцы, видя, что у них горят склады, послали депутацию к ксендзу епископу с настоятельным требованием сдать город. Узнав об этом, я, хотя и дал себе слово не ходить больше на эти советы, все же пошел. Там я ударил по лицу одного из них, который больше всех настаивал на сдаче города, и епископ за это на меня надулся. Скверно, брат. Люди все меньше ценят нашу готовность защищаться. Там нас порицают, а не хвалят и говорят, что мы напрасно подвергаем опасности город. Я слышал тоже, как нападали на Маковецкого за то, что он был против переговоров. Сам епископ сказал ему: «Мы не отступимся ни от веры нашей, ни от короля, но к чему приведет дальнейшее сопротивление? Ты увидишь, – говорит, – здесь оскверненные святыни, опозоренных девушек и взятых в плен невинных детей. А заключив мирный договор, – говорит, – мы можем обеспечить их судьбу и выговорить себе свободный пропуск». Так говорил епископ, а генерал качал головой и повторял: «Лучше бы мне погибнуть, но это правда!»

– Да будет воля Божья, – ответил Кетлинг.

Володыевский заломил руки.

– И если бы это была правда! – воскликнул он. – Но Бог свидетель, что мы еще можем защищаться.

Между тем Кетлингу привели лошадь. Он быстро вскочил на нее; Володыевский сказал ему на прощание:

– Через мост поезжай поосторожнее: туда то и дело падают гранаты.

– Через час я вернусь, – сказал Кетлинг. И уехал.

Володыевский вместе с Мушальским стали обходить стены. В трех местах слышались удары в скалу и в трех местах осажденные кидали ручные гранаты. С левой стороны замка руководил этой работой Люсня.

– Ну, как дела? – спросил Володыевский.

– Плохо, пан комендант, – ответил вахмистр, – эти черти уже в скале сидят и только у входов в подкоп иной раз кого-нибудь из них заденет осколком. Немногого мы добились.

В других местах дело было еще хуже, тем более что небо нахмурилось, пошел дождь и отсырели фитили в фанатах. Темнота мешала работе.

Володыевский отвел Мушальского в сторону и, вдруг остановившись перед ним, сказал:

– Слушайте, ваць-пане, а что, если мы попробуем передушить этих кротов в их норе?

– По мне, это верная смерть, их охраняют целые полки янычар. Ну что ж, попробуем!

– Полки их охраняют, это правда, но ночь темна, и мы вызовем среди них переполох. Подумайте только, – в городе поговаривают о сдаче. А почему? Потому что говорят: «Под вами мины, и вы не сможете защищаться». Вот мы бы им и зажали рты, если бы, к примеру, сегодня ночью еще послали к ним с вестью: «Нет более мин». Разве ради этого не стоит рискнуть жизнью?

– Стоит, ей-богу, стоит!

– В одном месте только недавно начали подкоп, – сказал Володыевский, – этих мы оставим в покое, но вот с этой и с той стороны они подкопались уж очень глубоко. Вы возьмете с собой пятьдесят драгун, я возьму столько же, и мы попытаемся передушить тех. Хотите?

– Хочу. Возьму с собой десятка два гвоздей, чтобы заклепать ими какую-нибудь пушку, может, по дороге мы на нее наткнемся.

– Ну, сомневаюсь, хотя несколько пушек и стоит недалеко. Все же захватите гвозди. Мы только подождем Кетлинга, он лучше других будет знать, как нам помочь в нужную минуту.

Кетлинг вернулся, как обещал, не опоздав ни на одну минуту, а через полчаса два отряда драгун, по пятидесяти человек каждый, подошли к пролому и начали осторожно пробираться на другую сторону. Скоро они скрылись в темноте. В продолжение некоторого времени Кетлинг приказал бросать гранаты, но недолго, наконец он прекратил свою работу и стал ждать. Сердце его тревожно билось: он прекрасно понимал, как безрассудно было это предприятие. Прошло четверть часа, полчаса, час, казалось, что они уже должны были дойти до места, между тем, приложив ухо к земле, можно было превосходно слышать удары ломов.

Вдруг у подножия крепости, с левой стороны, раздался выстрел из пистолета, который, благодаря влажности воздуха и непрекращающейся пальбе на шанцах, был плохо слышен и, может быть, даже совсем не был бы замечен, если бы не страшный шум, поднявшийся тотчас же вслед за выстрелом. «Дошли, – подумал Кетлинг, – но вернутся ли?» А там раздались крики, треск барабанов, свист дудок, наконец, торопливый, беспорядочный грохот ружей. Стреляли со всех сторон и целой толпой; очевидно, целые отряды прибежали на помощь рудокопам. Но, как и предполагал Володыевский, среди янычар произошел страшный переполох; боясь нападать на своих, они громко перекликались, стреляя наобум и по большей части вверх. Крик и пальба с каждой минутой усиливались. Как в сонном курятнике, когда в него среди ночи ворвется вдруг хищная куница, сразу поднимается страшный шум, кудахтанье и переполох, – так поднялась суматоха и вокруг замка. С шанцев начали бросать гранаты, чтобы рсветить местность. Кетлинг направил несколько пушек в ту сторону, где стояли турецкие сторожевые войска, и стал засыпать их градом картечи. Осветились турецкие укрепления, осветились стены крепости. В городе ударили в набат. Там думали, что турки уже ворвались в крепость. А в турецком городе думали обратное: что осажденные сделали вылазку и сразу атаковали все места минных работ, и поднялась всеобщая тревога.

Темнота ночи благоприятствовала смелому предприятию Володыевского и Мушальского. Пушечные выстрелы и гранаты прорезали темноту только на одно мгновение, и потом становилось еще темнее. Наконец, пошел проливной дождь. Удары грома заглушили стрельбу, раскатываясь по всему небу, они отдавались эхом в скалах. Кетлинг соскочил с вала и подбежал к пролому во главе нескольких десятков людей и стал ждать. Но ждать пришлось недолго.

Вскоре какие-то темные фигуры замаячили между бревнами, которыми был завален пролом.

– Кто идет? – крикнул Кетлинг.

– Володыевский, – раздался ответ.

И минуту спустя оба рыцаря бросились друг другу в объятия.

– Ну что? Как там? – спрашивали офицеры, которые толпой сбежались к пролому.

– Слава богу! Рудокопы перебиты все до одного, инструменты переломаны и разбросаны. Вся их работа пропала даром.

– Слава богу! Слава богу!

– А Мушальский вернулся со своими?

– Нет еще!

– Не пойти ли им на помощь? Мосци-панове, кто из вас пойдет?

Но в ту же минуту у пролома опять замелькали темные фигуры. Это люди Мушальского возвращались поспешно и в значительно меньшем числе: многие из них погибли от неприятельских пуль. Все же они возвращались радостно, так как и их предприятие увенчалось успехом. Некоторые из них принесли с собой ломы, буравы и инструменты в доказательство того, что они были в подкопе.

– А где пан Мушальский? – спросил Володыевский.

– Правда, где же пан Мушальский? – спросили несколько голосов.

Люди из отряда Мушальского переглядывались друг с другом, вдруг один тяжело раненный драгун сказал тихим голосом:

– Пан Мушальский погиб. Я видел, как он упал, я также упал рядом с ним, но я поднялся, а он остался…

Рыцари страшно огорчились, услыхав о смерти знаменитого лучника, ведь это был один из первых кавалеров Речи Посполитой. Стали расспрашивать драгуна, как все это случилось, но он уже не мог отвечать, так как истекал кровью и, наконец, как сноп повалился на землю. Рыцари стали горевать о Мушальском.

– Память о нем навсегда сохранится, – говорил пан Квасибродский, – а кто из нас переживет эту осаду, тот будет прославлять его имя.

– Такого стрелка, как он, никогда уже не будет! – сказал кто-то из воинов.

– В Хрептиеве это был самый сильный человек, – сказал маленький рыцарь. – Нажав талер одним пальцем, он мог вдавить его в свежую доску. Один только пан Подбипента, литвин, превосходил его силой, но он убит под Збаражем, а из живых с ним сравнится разве лишь один Нововейский…

– Да, страшная потеря! – говорили рыцари. – Только в старину рождались такие кавалеры.

Почтив такими словами память лучника, офицеры отправились на вал. Володыевский тотчас же отправил гонца к генералу подольскому и к ксендзу епископу с извещением, что мины уничтожены и рудокопы перебиты. Это известие было принято с огромным изумлением, но, сверх всякого ожидания, с тайным недоброжелательством. И пан генерал, и ксендз епископ были того мнения, что эти минуты победы города не спасут, а лишь раздражат жестокого неприятеля. Победы эти могли бы принести пользу только в том случае, если бы воюющие стороны вошли в переговоры. Вот почему оба начальника решили продолжать переговоры с турками.

Но ни Володыевский, ни Кетлинг не предполагали ни на минуту, чтобы эти счастливые вести могли произвести такое впечатление. Наоборот, они были уверены, что даже самые слабые духом люди теперь ободрятся и захотят оказать неприятелю упорное сопротивление.

Нельзя было взять город, не овладев сначала замком, а так как замок не только сопротивлялся, но еще громил неприятеля, то осажденным не было никакой необходимости прибегать к переговорам. Съестных припасов было достаточно, пороху также, а потому нужно было только охранять ворота и тушить пожар в городе. За все время осады для Володыевского и для Кетлинга это была самая радостная ночь. Никогда еще они не надеялись так крепко, что останутся целы и спасут дорогих им женщин.

– Еще два-три штурма, – говорил маленький рыцарь – и, как Бог свят, туркам надоест штурмовать, и они начнут нас морить голодом. А съестных припасов у нас достаточно. Сентябрь уже не за горами, через два месяца начнется ненастье и холод, а войско у них не очень выносливо; стоит им раз хорошенько промерзнуть, и они непременно отступят.

– Многие из них родом из Эфиопии и из других жарких стран, где растет перец, и их сразу мороз проймет. В худшем случае два месяца осады мы еще выдержим. Невозможно допустить, чтобы нам не прислали подкрепления. Очнется, наконец, Речь Посполитая, если даже пан гетман и не соберет большого войска, он все же будет докучать туркам набегами.

– Кетлинг! Мне кажется, что еще не пробил наш час.

– Все в воле Божьей, но и мне кажется, что до этого не дойдет.

– Разве, если бы кто из нас погиб, как пан Мушальский, тогда, конечно, ничего не поделаешь. Страшно мне жаль пана Мушальского, хотя он и умер геройской смертью.

– Дал бы Бог и нам такую смерть, но только не теперь, скажу тебе, Михал, мне ужасно жаль было бы… Кшиси.

– А мне Баси… Ну! Мы трудимся на совесть, и Господь Бог будет к нам милостив. Ужасно у меня радостно на душе. Надо будет и завтра совершить какой-нибудь подвиг!

– Турки на шанцах устроили деревянные щиты из бревен, и я хочу прибегнуть к способу, к которому прибегают при сжигании кораблей: тряпки уже мокнут в смоле, и я надеюсь, что завтра до полудня я сожгу всю их работу.

– Хе! – сказал маленький рыцарь. – Тогда я устрою вылазку. Во время пожара у них начнется переполох, уж не говоря о том, что им и в голову не придет, что мы сделаем вылазку днем. Завтрашний день может быть лучше сегодняшнего, Кетлинг.

На сердце у них было легко, и они поговорили еще некоторое время. Наконец, отправились спать, потому что были очень утомлены. Но маленькому рыцарю не пришлось проспать и трех часов, как вдруг его разбудил вахмистр Люсня.

– Пан комендант! Есть новости! – сказал он.

– Что такое?! – воскликнул Володыевский, сразу вскочив на ноги.

– Пан Мушальский вернулся.

– Господи, что ты говоришь?!

– Вернулся! Я стоял у пролома, вдруг слышу, кто-то кричит по-польски с противоположной стороны: «Не стрелять, это я». Гляжу и вижу – идет пан Мушальский, переодетый янычаром.

– Слава богу! – сказал маленький рыцарь.

И он бросился приветствовать знаменитого стрелка. Уже светало. Пан Мушальский стоял по эту сторону вала в белой шапке и парацине и так был похож на настоящего янычара, что глазам не верилось, что это был не турок. Увидав маленького рыцаря, он бросился к нему навстречу, и они радостно поздоровались.

– Мы уже оплакивали вас! – воскликнул Володыевский.

Подошли и другие офицеры, а с ними и Кетлинг; все были поражены и, перебивая друг друга, стали расспрашивать стрелка, почему он в одежде янычара, а Мушальский сказал:

– Возвращаясь, я споткнулся о труп янычара и, падая, ударился головой об ядро; хотя шапка моя была подшита проволочной сеткой, я потерял сознание, ибо от удара, нанесенного мне Гамди, не совсем еще оправился, и всякое потрясение очень чувствительно для головы. Очнувшись, я увидал, что лежу на мертвом янычаре, как на постели. Ощупал голову, было немного больно, но даже раны не оказалось. Я снял шапку, дождь освежил мою голову, и я подумал: чего лучше! И пришло мне в голову раздеть янычара, переодеться в его одежду и идти к туркам.

Ведь я по-турецки говорю, как по-польски, и лицом тоже на янычара похож. Узнать меня трудно. Пойду послушаю, что там говорят. По временам мне страшно становилось, вспоминалась моя прежняя неволя у турок. Но я пошел. Ночь была темная. Кое-где только был свет, и, скажу вам, я ходил среди них, как у себя дома. Многие из них лежали во рвах, под прикрытием, и я пошел туда. Кто-то меня спросил: «Чего шляешься?» А я говорю: «Спать не хочется». Другие из них, собравшись в кружок, толковали об осаде. Они очень смущены. Я собственными ушами слышал, как они бранили присутствующего здесь нашего хрептиевского коменданта (тут пан Мушальский поклонился Володыевскому). Я повторю их собственные слова, ибо брань врагов лучше всяких похвал! «Пока, – говорили они, – этот маленький пес (так они, собаки, вашу милость называли) защищает крепость, мы ею не овладеем». Другие говорили: «Его ни пуля не берет, ни железо, а от него, как от чумы, веет смертью!» Тут они все стали роптать. «Мы одни сражаемся, а другие войска ничего не делают. Джамаки лежат себе на спине, татары занимаются грабежом, шаги шляются по базарам. Падишах говорит нам: «Милые мои овечки». Но, видно, не очень-то мы ему милы, если нас привели на убой. Мы выдержим здесь недолго, потом вернемся в Хотим, а если нам не позволят, то слетят головы и знаменитейших наших пашей».

– Вы слышите, панове, – крикнул Володыевский, – когда янычары взбунтуются, султан сейчас испугается и снимет осаду.

– Как Бог свят, я говорю сущую правду, – продолжал Мушальский. – Янычарам недолго до бунта, а им уже очень не по себе. Я так полагаю, что они попытаются еще раз-другой бомбардировать, а потом и оскалят зубы на янычар-агу, каймакана и, пожалуй, даже на самого султана.

– И так и будет! – воскликнули офицеры.

– Мы выдержим еще и двадцать штурмов, – говорили офицеры.

Зазвенели сабли, и пылающие взоры поляков устремились в сторону шанцев, лица всех вспыхнули воодушевлением. Слыша это, маленький рыцарь в восторге прошептал Кетлингу:

– Новый Збараж! Новый Збараж!

Пан Мушальский продолжал:

– Вот все, что я слышал. Мне жаль было уходить, потому что я мог бы еще кое-что услышать, но я боялся, что скоро начнет рассветать; я пошел в сторону шанцев, где не стреляли, чтобы оттуда в темноте пробраться в крепость. Гляжу, а там и часовых нет, и только целыми толпами слоняются янычары. Подхожу к большой пушке, меня даже не окликнули. А вы, пан комендант, уже знаете, что я взял с собой гвозди для заклепки пушек. Всунул я гвоздь в запал – не входит, его бы надо молотком вколотить. Но ведь Господь Бог дал мне кое-какую силу в руках (вы не раз видели, панове, ее доказательства), вот я и ударил ладонью, больно было, но гвоздь вошел по самую шляпку… Я ужасно обрадовался!

– Господи, неужели вы это сделали? Заклепали большое орудие?! – раздались со всех сторон вопросы.

– Я сделал и еще кое-что; коли сразу все пошло так хорошо, мне жаль было уходить, и я подошел к другой пушке. Рука немножко болит, но зато гвозди влезли.

– Мосци-панове! – воскликнул Володыевский. – Никто из нас не совершил такого подвига, никто не заслужил такой славы. Виват пан Мушальский!

– Виват! Виват! – повторили офицеры. За офицерами закричали «виват» и солдаты. А стрелок, сияя от радости, поклонился офицерам и показал им свою могучую руку, похожую на лапу; на ней были два кровоподтека, и он сказал:

– Ей-богу, правда. Вот вам и доказательство.

– Верим! – крикнули все в один голос. – Слава богу, что вы благополучно вернулись!

– Я пробрался меж бревен, – ответил Мушальский. – Мне хотелось поджечь эти работы, но нечем было.

– Знаешь что, Михал, – воскликнул Кетлинг, – мои тряпки готовы. Надо мне заняться этим делом. Пусть они знают, что мы задеваем их первые.

– Начинай! Начинай! – воскликнул Володыевский.

А сам он бросился в цейхгауз и отправил в город новую весть:

«Пан Мушальский не убит во время вылазки; он вернулся, заклепав два больших орудия. Он был среди янычар, которые замышляют бунт. Через час мы сожжем у турок деревянные щиты, и если можно будет сделать вылазку, то непременно сделаю».

Не успел еще гонец перейти через мост, как стены дрогнули от грохота орудий.

На этот раз замок вступил в бой. В бледной мути рассвета полетели пылающие тряпки и падали на бревна в виде пылающих знамен. И хотя после ночного дождя дерево сильно отсырело, бревна вскоре загорелись. Вслед за тряпками Кетлинг стал осыпать сооружения гранатами. Измученные янычары ушли с окопов. Не заиграли даже зори. Приехал сам визирь во главе нового войска, но, очевидно, сомнение охватило и его, ибо паши слышали, как он бормотал:

– Им приятнее битва, чем отдых. Что за люди сидят в этой крепости!

В турецких войсках со всех сторон слышались тревожные восклицания: «Маленький пес начинает кусаться», «Маленький пес начинает кусаться».