Побег с Петровки, 38. Мои преступления, мои наказания

Обычно на кону было от пятидесяти-шестидесяти копеек до трех-четырех рублей. А рубль тогда – это были деньги. Кто цены те не застал, вот вам на прикидку: мороженое, вафельный стаканчик, стоило двадцать копеек; хлеб, маленькая круглая булочка, – три копейки; пакет молока стоил, наверное, шестнадцать копеек – такие вот были цены. Ну а на рубль, два или три можно было хорошо так посидеть в какой-нибудь кафешке.

Вот вам ещё игра. На подоконник ставилась стопка мелочи, от шести монет и выше. Вы вставали у подоконника, не ближе и не дальше, и дули на них. То, что перевернулось на орла, было ваше. Так же, соответственно, играл и другой. Нужно было поднести губы, даже если на подоконнике одна монета осталась, – и что есть мочи дунуть на монеты. Если монета не переворачивалась, то следующую попытку делал ваш приятель по игре. Кто больше всего монет перевернул – тот и выиграл. Такие вот были игры в те времена.

Был ещё один момент из детства, который я хорошо помню. Был у меня приятель, Пашка «Кефир», Никифоров – его фамилия. Он вернулся из поездки в Америку – это я уже был в классе седьмом или восьмом. И всё, что в те времена было, эти «Звездные войны», наклейки, игрушки, первые тетрисы, первый скейт – всё это у него было. То есть в Москве ещё ничего такого не было, а Пашка уже всё привез.

А он был моим хорошим приятелем, учился на класс младше, и со мной всем этим делился. Мы с ним очень долго дружили, пока, естественно, не окончили школу, и нас жизнь не раскидала. Он ещё и переехал тогда в какую-то новостройку, далеко это было от нас, но в целом он нет-нет да к нам приезжал.

То есть все эти американские вещи, все эти наклейки, игрушки, скейты, ролики – всё это было у него. В Москве ещё ничего подобного не было, а мы уже всем этим наслаждались, поскольку Пашка там затарился конкретно всей этой дребеденью. Я не знаю, остались ли у меня до сих пор наклейки со «Звездными войнами», долго они у меня валялись…

Что ещё касается тех времен… Как-то раз меня с моим приятелем Лехой выбрали в районный пионерский штаб представителями от школы. Вот есть какая-то структура, профанация, и мы, получается, были лидерами пионерии нашей школы. Дело тоже было классе в восьмом.

Катались мы с Лехой в этот центральный районный пионерский штаб. Мы там по часу, по полтора сидели по вечерам и слушали всякие лекции на тему того, куда идет пионерская организация. А ещё нам давали для нашей школы задания. Учитывая, что тогда мы уже не были законопослушными, то в голове у нас созрел охрененный план. Что мы будем кататься?! Мы уже два месяца там работали – понятно же, что делать там нечего.

Причем последней каплей, чтоб вы понимали, была одна довольно дурацкая история. Вечер, все уже уставшие, только закончилась очередная линейка, на которой все друг друга с каким-то праздником поздравляли. Все зашли в класс, мы с Лехой сели за одну парту, пишем задания для нашей школы, – опять надо какие-то слеты проводить, какие-то мероприятия. И вдруг влетает один из пионерских лидеров нашего района, радостный весь, и кричит:

– Поздравляю вас, ребята!

Все ему в ответ:

– Ура!.. Что случилось?

– Нас приняли в юнги черноморского флота!

И все эти дебилы из других школ сразу:

– Ура!.. Ура!..

А я думаю: «Чего “ура”? Лидеры-то наши, конечно, на слет этот гребаный поедут. Может, и на море Черном поплавают.

А вот нам ничего такого не грозит». То есть уже тогда было понятно, насколько эта система прогнила.

И мы с Лехой плюнули на всё это, подумали, мол, да пошли они! По вечерам время будем ещё тратить, ходить туда два раза в неделю. Ну и пионервожатая у нас постоянно спрашивает, как мы провели время, что мы делали…

И стали мы сами от себя писать задания нашей школе. Единственное, что недели, наверное, через две, поскольку мы стали пропускать, с этого центрального пионерского штаба позвонили к нам в школу и спросили:

– А где ваши люди?

– Как «где»? У нас учатся.

– А почему они не приходят и не получают задания для школы?

– Как «не получают»? Они две недели приносят задания. Мы делаем линейки, проводим слеты.

Они им и говорят:

– Вы что там, охренели, что ли?! Их две недели как раз и нет! Что вы там проводите, если вы не знаете, что именно нужно проводить?

И с таким скандалом нас вызвали, чуть из пионеров не исключили:

– Как вы могли!..

Ну, мы как-то отвертелись:

– Мы не успевали… У нас были кое-какие дела…

И вообще, мы же всё правильно делали, а не какую-то ерунду. Мы проводили слеты, посвященные чему-то. Ну, в общем, вроде бы как всё в итоге обошлось.

Мозги, видимо, уже тогда работали по-другому. А все эти официальные постановления было уже просто противно выполнять, потому что смотреть на всё это, честно сказать, было уже тошно. То есть настолько всё это было ненужное. Вот такая вот история, про мою пионерскую деятельность. Думаю, не нужно говорить, что нас с Лехой отовсюду исключили, только в пионерах оставили. Один плюс – в этот пионерский штаб нас больше не посылали.

Наверное, ещё один такой заключительный пример. Это я уже был комсомольцем, это был, наверное, класс девятый, и меня в школе выбрали комсоргом. В задачи комсорга входило агитировать вступать в комсомол. Почему я вступил в комсомол, наверное, не надо объяснять. Поскольку мой отец – человек партийный, то он четко понимал, что мне нужно будет поступать в институт. А в институте в те времена обязательна была графа: «Состоите вы в комсомольской организации или нет?»

И вот, если «нет» – то это вызывало вопросы, поэтому, естественно, нужно было состоять. И при первой же возможности, классе в восьмом я уже вступил в комсомол. И моей задачей в девятом классе было принимать в комсомол других и агитировать. Я на это благополучно забил, однако в конце девятого класса у меня потребовали отчет, и получилось так, что из всех моих вербовок вступил у меня в комсомол только один мой приятель – Олег Гумеров, и про него будет отдельная история.

Это был, наверное, мой самый близкий приятель на то время, что мы учились в девятом и десятом классе. Он такой же высокий, как я, крепкий, и у нас с ним разница в один день: я родился двадцать пятого августа, а он, по-моему, либо двадцать четвертого, либо двадцать шестого, – я сейчас уже не помню. Меня в восемнадцать лет посадили, а он пошел служить и воевать в Афган. И мы где-то, наверное, через год встретились. Я сидел тогда на «химии», уже пробыв на тот момент полгода в тюрьме.

А его как раз где-то через год, всего израненного, отпустили домой. У него все ноги в осколках, и в голове какая-то железная пластина стоит. Их высадили на какую-то сопку или гору, и они тут же попали под минометный огонь. Он провоевал где-то двадцать минут, и всех, кто уцелел, раненых погрузили в вертолеты и вывезли. Если не ошибаюсь, в разведке он служил, Олег.

И, учитывая, что времена это были «комсомольские», я до сих пор помню, как мы осуждали однажды мою одноклассницу – за спекуляцию. А поскольку я был комсоргом нашего класса, то я должен был присутствовать на разоблачении.

Её где-то поймали какие-то то ли дружинники, спекулировала она кроссовками. И вот мы сидим, наверное, вшестером – лидеры школы и руководитель класса, и стоит перед нами эта девчонка, моя одноклассница, грустная.

Те её журят, задают вопросы:

– Как ты могла?! Как ты пошла на спекуляцию?! Ты же комсомолка!..

Она смотрит в пол и как-то про себя оправдывается… Ну, это же тогда уже смешно было. Я её спрашиваю:

– Слушай, а какие у тебя были кроссовки?

– “Adidas”, а что?..

– И за сколько ты их продавала?

Тут же выяснилось, что кроссовки стоили в районе двадцати пяти рублей – импортные, хорошие кроссовки. А она их продавала не за двадцать пять, а за тридцать пять рублей – десять рублей она себе наживала. В принципе – деньги, но не большие. Но ведь надо ещё учитывать, что кроссовки тогда могли стоить куда дороже. Если официально они были по двадцать пять рублей, то самая маленькая цена у них была – пятьдесят рублей. То есть там сразу было две цены. Ну а если кто-то искал какую-то специальную модель, то цена могла доходить до баснословных сумм. Так же стоили и джинсы – в районе ста рублей, ста пятидесяти рублей, потом уже шли по двести рублей… Чего уж говорить, цены на подобные вещи были, по большому счету, огромные.

Я, соответственно, спрашиваю:

– Получается, ты за двадцать пять рублей купила, за тридцать пять – продала? Ну, в принципе, всё по-божески, не сильно-то ты и наглела.

И здесь весь этот коллектив, который её осуждал, переключил своё внимание уже на меня, типа:

– Герман, что ты сейчас говоришь?… Как это понимать – «нормально»?.. Мы же сейчас её осуждаем за проступок…

– Ну, давайте разбираться: у девчонки есть кроссовки, есть человек, который у неё собирается купить чуть-чуть дороже, именно чуть-чуть дороже, – по большому счету, если бы мне нужны были кроссовки, я бы радовался, что мне продали их за тридцать пять рублей, а не за пятьдесят и не за шестьдесят…

Короче, после всех этих ситуаций выперли меня из комсоргов, учитывая, что я получался какой-то неблагонадежный.

Были мы тогда молодыми ребятами и понимали, что в жизни нужно что-то делать. Уже тогда пошли магнитофоны, и всё это стоило безумных денег. Чтоб вы понимали: у моих родителей зарплата была в районе сто двадцати, это у матери, и двухсот с чем-то рублей у отца, а какая-нибудь там импортная кассета стоила уже от трех до пяти рублей, просто кассета! Сам же магнитофон стоил уже рублей под двести, и была это, в лучшем случае, какая-нибудь «Весна». То есть, получается, что вы себе даже магнитофон с кассетами позволить не можете – а очень хотелось! Ну и, соответственно, уже вставал выбор – надо заниматься чем-то таким, чтобы всё это у вас было. И мы с ребятами стали думать, как нам разжиться всеми этими прибамбасами.

Тут мы потихоньку приходим к тому, что где-то в 87-м году мы начали «колупать» машины. Это было довольно удобно: на делюгу мы ходили вечером, машины все парковали в подворотнях, где-то половина была на сигнализации, половина – нет, и в каждой машине можно было чем-то поживиться, начиная от какой-то магнитолы простенькой, какими-то кассетами и, соответственно, всякими другими мелочами, потому что в бардачке у всех что-то лежало, у кого – ножик, у кого-то – ещё что.

А нам было интересно. Мы молодые ребята, нам только-только исполнялось семнадцать лет, и мы, соответственно, стали вот таким образом зарабатывать на жизнь. Изначально это было как баловство, но и приятные моменты, что у вас теперь есть какая-то там техника, какие-то кассеты, по сути мелочи, которые покупать уже не надо – ещё раз повторюсь, кассета по тем временам стоила три рубля минимум.

Так мы стали заниматься пусть мелкими, но кражами. Естественно, однажды всё это закончилось. Ночью нас приметил какой-то внештатный оперативный патруль, состоящий из трех человек, и они стали за нами наблюдать. На посту ночь – никого нету. А их не было видно, они где-то за кустами сидели и смотрели, как мы вскрываем тачки. Выждав какое-то время, они вышли и пошли мимо нас, непринужденно так, видимо, чтобы мы от них не убежали. Как только они с нами поравнялись – тут же нас и задержали, всех троих.

Получалось, что мне было семнадцать лет, моему приятелю Лешке – восемнадцать лет, а самому младшему из нас, Жанику, было лет, наверное, шестнадцать или пятнадцать. Естественно, мы сразу во всём признались, у нас там было несколько эпизодов. Нас с Жаником, поскольку мы были малолетки, на первый раз решили отдать родителям. Лехе же досталось больше всех, потому что он был уже совершеннолетний.

Учитывая, что все мы были из нормальных семей, ну, то есть, было кому за нас поговорить, то нас отпустили с четким указанием: «Если ещё раз попадетесь – уже поедете в тюрьму». Так мы и «засыпались». Повезло, что обошлось без суда – наши дела положили в сейф до лучших времен. Так или иначе, это было первое привлечение, первое задержание. Вот так и закончилось моё детство.

Глава 3
Бауманский

После окончания школы со всеми всё было понятно. Все куда-то поступали, знали, куда они пойдут. А я лежал на диване… Как сейчас помню: вечером пришел мой отец, и я его спрашиваю:

– Слушай, пап, ну что, куда мне теперь?

– Ну а что тут думать – пойдешь в «Бауманский».

– А почему в «Бауманский»?

– Ну, большая часть наших родственников МГТУ имени Баумана заканчивали. Образование хорошее, специалистом выйдешь. Ну все, – подытожил он, – пойдешь туда.

Я стал готовиться к поступлению. Собрал все нужные документы и поехал в этот институт. Учитывая то, что там было очень четкое разделение, мол, столько-то человек на место, то если бы я был иногородний, мне нужно было бы набрать все три пятерки. Но я был москвич, общежитие мне было не нужно, и мне было достаточно набрать три четверки.

По всем расчетам выходило, что я проходил. Чем, в принципе, я и занялся. Собеседование, естественно, я прошел. Комсомолец, более-менее хорошие оценки в аттестате, то есть, по большому счету, одни четверки. Единственная задача была – это сдать экзамены. Я пошел и благополучно их сдал, практически без приключений. Со мной на экзамене было всего три девчонки, а преподавательский состав был серьезный – все сплошь профессора и кандидаты наук. Впрочем, по большому счету, всё прошло как надо.

Всё, получил три четверки, поступил в Бауманский институт, факультет у меня был конструкторский, отделение у нас было – «Системы запуска летательных аппаратов», то есть движки ракетные. Но стоило мне проучиться полгода, как пришло окончательное понимание того, что ни этот вуз, ни учеба мне уже не нужна. Ну вот прям физическое отторжение у меня было! Учиться дальше мне было уже совсем неинтересно – и слава богу: подписку тогда КГБшникам давали где-то на курсе на втором, а я, получается, проучился там всего чуть меньше года.

Затянул сессию, не помню уже, какой предмет не смог сдать, то ли физику, то ли химию. Ничего не мог я с собой сделать, ну не давались мне эти науки, – всё остальное же я там сдавал. Кстати, нужно отдать должное нашему обучению: на первом курсе Бауманского института чего только в программу не входило… Меня и литью, и даже сварке, представляете, обучали! – в принципе всё, что может пригодиться в жизни.

Но с Бауманским у меня не сложилось, и мне пришлось благополучно с этим институтом расстаться. Причём мною была предпринята попытка такого расклада избежать. Я попытался договориться, по-моему, с ректором, а мне было от кого к нему прийти. Папа сказал, что с ним поговорил, мол, сходи, а там посмотрим.

Ничего ректор этот не сделал, выслушал, говорит: «Ну всё, иди». Я и не знаю, с кем он там поговорил, видно, записали меня в дебилы и не стали мне помогать. Хотя уже потом я совершенно случайно узнал, что мой сосед Акиф, азербайджанец, оказывается, в тот момент был в этом Бауманском институте начальником военной кафедры. Именно сосед, ну вот на одной лестничной клетке мы жили с ним – порешал бы всё за десять минут.

Ну, видно, была тогда не судьба. Это уже потом, когда меня уже выгнали, я узнал, что можно было прийти к Акифу, и он бы всё порешал, а ведь у меня были с ним очень хорошие отношения… Вот такая штука – жизнь. То есть я пошел по партийной линии, через отца, и ничего не получилось, а нужно было идти по военной линии, и всё было бы отлично.

Меня выгнали, пришло лето, и у нас начались первые приключения. Что мы делали, учитывая, что всё стоило денег? Ведь хотелось и магнитофон, и кассеты… Так вот, всю вот эту вот мелочь, которая нас тогда интересовала, мы решили брать из машин.

Ходили по вечерам втроем и «колупали» машины. Однажды всё это плохо кончилось – нас повязали. В моём же районе, привезли в мой же отдел, а учитывая, что мне тогда было 17, решили на первый раз простить – отпустить под подписку. Приехали родители, забрали меня, вставили мне пистон, сказав, что я идиот и плохо закончу, если буду и дальше так себя вести.

Адвокат мой мне тогда сказал: «Слушай, скорее всего, это ничем не кончится, но тебе на всякий случай нужно устроиться куда-то на работу». Я пришел в контору по трудоустройству, и меня официально устроили недалеко от дома, минутах в пятнадцати на автобусе, на какой-то механический завод. Мы там делали обычные советские замки. Я должен был собирать комплектующие: винтики, гаечки – и запихивать это всё в коробку, которая шла уже в магазин, то есть на продажу.

Там я проработал недолго, месяца два, потом пришло лето, и я благополучно забил. Мне исполняется восемнадцать, и я попадаю под осенний призыв. Ну, думаю, свинчу, пока под следствием, в армию, ну а там всё утрясется. Статья была не тяжелая, 144, часть вторая, то есть кража, думаю, может, они про меня и забудут.

Не забыли. Прошел вместе со всеми медкомиссию, всё как полагается, осталось только у военкома появиться. Я как чувствовал, что будут какие-то приключения. Он вызывает к себе, захожу, кабинет, стол, за ним – начальник военкомата. Посмотрел он на меня и говорит такую вещь:

– А куда это вы собрались?

Ну я, естественно, сориентировался, отвечаю:

– Ну как это куда – Родине долг отдавать.

Военком только хмыкнул:

– Слушай, ты сначала прокурору долг отдай, а потом будешь Родине отдавать. Так что собираться тебе никуда не надо.

Знаете, оно, может, и к лучшему, потому что армия – это такая вещь была… Я уже рассказывал, что мой одноклассник попал в Афган. Ну и вернулся там с осколками в ногах и, соответственно, с пластиной в башке, весь израненный. Не знаю, как сейчас, но раньше служили два года в армии обычной и в морфлоте служили три года, – ну, это мой призыв. И, соответственно, там же была дедовщина и всё с этим связанное, поэтому хрен его знает, может, оно и хорошо, что меня не взяли. Во всяком случае, не знаю, что там со мной в армии было бы, наверняка какие-нибудь деды заставили бы меня им носки стирать или, чего хуже, туалеты драить, а я этого не любил.

Этой же осенью встретил я своего приятеля, бывшего одноклассника, и мы с ним вместе стали работать на ГПЗ, – это государственный подшипниковый завод. И вот на этом ГПЗ, как раз на проходной, поскольку завод был почти военный, проходная была жесткая.

Пару раз случалось так, что я забывал свой пропуск, и чтобы не возвращаться домой, ведь это прогул, опоздание и выговор, я пробовал вот какую вещь. На проходной я вроде как лезу за пропуском, сзади меня целая толпа, проверяющий отвлекается на людей позади, а когда поворачивается ко мне – я уже делаю вид, что пропуск убираю обратно, вроде как уже всё показал. И практически всегда это прокатывало, что мне впоследствии очень и очень пригодится.

Работал я наладчиком контрольно-измерительных приборов. Кольцо от подшипника ставилось в прибор, и когда подшипник прокручивается, с трех концов к этому железному кольцу шли шарики, – датчики, которые контролировали, не повреждено ли кольцо, ровное оно, круглое или нет. Если какие-то отклонения по датчику были, подшипник шел в брак. Я как раз и занимался тем, что налаживал эти приборы.

Что самое интересное, на этом заводе со мной случилась вот какая метаморфоза. Я в яслях никогда не спал, в детском саду в тихий час – тоже. А вот на заводе этом меня от безделья часам, наверное, к двенадцати уже клонило в сон. Я мог спокойно и сидя уснуть. Вот так безделье может довести человека до того, что у него меняются приоритеты в настроении и в организме. Это единственное место, где я в восемнадцать лет начал спать днем. Хоть убей, ничего не мог я с собой сделать.

Понятное дело, что я особо там не напрягался, получал какие-то деньги, то ли сорок, то ли шестьдесят рублей. А учитывая то, что мы вечерами воровали, с деньгами у нас было всё в порядке. Ну и, как обычно, днем поспал, вечером пару раз в неделю ездил на дело.

Шло время, и однажды мой сосед, который учился в Высшей школе милиции, сказал мне такую вещь: «Гера, давай-ка вечерами кататься, снимать лобовые стекла».

Мне было уже восемнадцать лет, наступила зима, с институтом уже давно покончено, как и с мелкими кражами. Мы пошли по-крупняку – снимали лобовые стекла с «жигулей». Бэушное лобовое стекло тогда стоило 100 рублей, а за ночь мы могли их несколько штук снять. Минимум выходило два-три стекла, а порой и четыре-пять, то есть, в принципе, по соточке на каждого мы за ночь зарабатывали спокойно, а иногда и больше выходило.

Конечно, это не могло не радовать молодого бездельника, пацана, который решил, что вот оно: катаемся себе по ночам, всё хорошо… Снимали мы как-то в очередной раз лобовое стекло, и, видимо, нас заметили. Хотя странно, сигналка у машины не сработала, – видимо, кто-то увидел в окно и позвонил в милицию. И вот мы уже выезжаем из этой подворотни на машине…

А ездили мы тогда на «Волге», ГАЗ 2410, причём дипломатской, она была с четырьмя фарами, редкая машина. То есть мой сосед, почти офицер милиции, брал эту машину втихаря у отца, и мы на такой редкой тачке катались по подворотням и снимали лобовые стекла.