Перестройка

Но то, что случилось в этот раз, служило исключением даже из его прежде богатого, а теперь основательно подзабытого опыта. В какой-то момент Гульнара стала очень навязчивой. Она желала постоянно присутствовать в его жизни и требовала безраздельного внимания. Жёсткий по жизни Ромка, однако, всегда был очень мягок с женщинами. Он любил баловать и исполнял капризы, порой рискуя и нарушая запреты и даже закон, а иной раз отдавая последнее. И речь не только и не столько о деньгах, но прежде всего об искренности и эмоциях. Отдавая, он получал. И не умел получать иначе. Но это продолжалось, пока существовали чувства. Чувства он испытывал к любой женщине, с которой оказывался близок. Даже если это была мимолётная связь. Другое дело, что в своих чувствах он являлся выраженным спринтером. Желание, нетерпение, взрыв, эйфория, нежность… Понимание, жалость, пустота… Чем сложнее и многослойнее оказывалась женщина, тем дольше длились отношения. Но в какой-то момент он неизбежно понимал её всю целиком. Исчезала загадка, пропадал интерес. Оставалось лишь чувство вины. По счастью, также длящееся недолго…

Уже приняв решение расстаться, он не находил в себе мужества сказать об этом Гульнаре. Она щебетала и окружала его заботой. Ему же от этого только становилось душно. Как раз в этот момент Ромка получил от спортклуба бесплатную путёвку в профилакторий на три недели. Профилак находился в одной из угловых башен монументального ансамбля главного здания МГУ на Ленгорах и представлял собой два этажа крохотных одноместных комнат с трёхразовым питанием и кефиром на ночь. Редкая удача, до факультета рукой подать, а спортзал и секция бокса вообще находились в цоколе этого же здания. Он надеялся, что расстояние с оставшейся на Шверника Гульнарой постепенно сведёт их отношения на нет, и старался не пересекаться с ней на факультете, благо они учились на разных потоках. Не тут-то было. Каждый вечер, возвращаясь в свою комнату с тренировки, он обнаруживал Гульнару под дверью с очередным набором домашних вкусностей для него. В условиях тотального дефицита с едой в стране у неё не переводились отборные курага, изюм, орехи, чернослив, горный мёд, свежая зелень, овощи и фрукты. А также домашний сыр и молодая баранина. И это зимой в замерзающей Москве с пустыми полками магазинов! Она готовила ему настоящий плов, пекла национальные лепёшки, на десерт всегда полагались восточные сладости. Он ел, и ему было стыдно. Но и не есть не мог, его никогда ещё так не баловали! Она позволяла себе разъезжать по Москве на такси и еженедельно получала из дома обильные посылки, которые прямо в общагу привозил симпатичный молодой водитель её дяди, являвшегося какой-то шишкой в Госплане СССР. Кстати, именно в Госплан, который ещё называли министерством министерств, Ромка мечтал попасть после окончания университета. По ночам, лёжа в узкой, тесной кровати после продолжительного секса, до которого она была ненасытна, Гульнара строила планы на будущее. На их будущее. Точнее, даже на его. Потому что сама собиралась не работать, а сидеть дома и воспитывать детей. Она называла фамилии, которые ему ни о чём не говорили, и предполагала, кто и куда может его двинуть. Куда он попадёт на практику, причём рассматривались исключительно развитые европейские капстраны, куда распределится на работу и где окажется через несколько лет после распределения. Пару раз она вскользь замечала, что если выйдет замуж в России, то папа, конечно, не обрадуется, но кооперативную квартиру в Москве для любимой дочки непременно купит. Причём в самом центре. Несмотря на то, что названия стран и должностей превосходили самые смелые его мечты, Ромка слушал вполуха, поскольку знал, что ничего из этой прекрасной картины будущего не случится. Знал, но не решался, не мог произнести это вслух. Его также несколько коробило, что совсем юная девочка откуда-то с окраины советской империи так уверенно ориентируется в материях, которые ему представлялись тайной за семью печатями и в которые он собирался проникнуть благодаря максимальному напряжению сил, способностей и удаче, а вовсе не потому, что дядя Равшон куда-то позвонит и решит вопрос. А ещё он катастрофически не высыпался, потому что, поговорив о будущем, Гульнара неизменно требовала продолжения банкета, который нередко затягивался до утра. В результате после двух недель такого отдыха в профилаке Ромка ходил с тёмными кругами под глазами, на лекциях клевал носом, а на тренировках пропускал очевидные удары…

Наконец Гульнара допустила ошибку. Ромка всегда был очень деликатен с людьми, которые хоть в чём-то от него зависели. Или ему казалось, что зависели. В один из вечеров он припозднился с тренировки, заболтавшись с пацанами в душе. У неё давно был ключ от его комнаты, который они прятали в условленном месте, и она лежала на кровати, а отнюдь не дожидалась под дверью. Тем не менее едва переступив порог, он попал под ураганный шквал эмоций с непрерывными вспышками молний из-под роскошных чёрных ресниц. Гульнара дала волю давно сдерживаемому темпераменту и обозначила, что из них двоих она ни разу не жертва. Выдержав напор, Ромка просто и спокойно сказал, что ни в коем случае не желает причинять ей такие страдания и потому предлагает прекратить отношения. Сначала она не поняла, насколько это серьёзно, и принялась извиняться за сорвавшиеся с языка слова. Причём делала это так же эмоционально, как и обвиняла его во всех настоящих и мнимых грехах. Но сказав А, Ромка всегда говорил Б. И он с неожиданным внутренним облегчением произнёс: «Прости, я не люблю тебя больше…» С тем, что произошло дальше, ему никогда прежде сталкиваться не приходилось. Красивое лицо исказилось гримасой боли, и она завыла. Она повисла у него на шее и выла как простреленная навылет волчица. Она выла и покрывала его лицо бесчисленными поцелуями. Слёзы непрерывно катились по смуглым щекам, а полные красные губы неестественно и некрасиво кривились. Оторопев, Ромка выдержал какое-то время, а потом мягко отстранился и сделал шаг назад. К двери. Он хотел только одного – уйти. Уйти из своей комнаты и из её жизни. Почувствовав это, она бросилась на колени и обхватила его ноги руками. Он замешкался. Она неправильно истолковала это как нерешительность и принялась целовать ноги, постепенно опускаясь всё ниже, и, наконец, дойдя до уличных ботинок. После этого он вырвался и выбежал из комнаты, в последний момент заметив, что она лежит на полу с руками, простёртыми к двери, и глухо воет. Он был ошеломлён – да! Он был опустошён – да! Но он не был тронут. Ему не было её жаль, как было жаль девушку, кутающуюся в демисезонное пальто и молча уходящую в ночь. В моменте пришло необъяснимое понимание, что она выла не по ушедшей безвозвратно любви. Просто у избалованного ребёнка отобрали игрушку, в которую тот ещё не наигрался. Ребёнок, не привыкший расставаться с игрушками…

Вскоре у неё начались отношения с аспирантом-земляком. Тот был значительно старше, представительный и с полным ртом золотых зубов. Ромку она, казалось, перестала замечать, всячески демонстрируя окружающим, как счастлива в новых отношениях.

* * *

Пришла весна. С ручьями и грачами, а потом и первым громом. Солнце отражалось в лужах и весело скакало по крышам. Разделись девчонки, и снова наступила сессия. На этот раз было гораздо спокойнее. Незадолго до сессии Ромка выиграл первенство вузов Москвы по боксу, и спортклуб ходатайствовал перед управлением общежитиями о выделении ему койко-места непосредственно в главном здании МГУ. Чтобы легче было совмещать учёбу с тренировками. И вот он в кабинете начальника управления, легендарного Мухтара Дмитриевича Чибирова. Тот был всевластным и неподкупным хозяином нескольких тысяч комнат во всех многочисленных общагах МГУ. Целого города комнат. Пожилой и одинокий осетин Чибиров имел только одну страсть в жизни – вольную борьбу. Но благосклонно относился и к единоборствам в целом. Поэтому коротко глянув на перебитый Ромкин нос, он, не говоря ни слова, пробежал глазами ходатайство спортклуба, размашисто написал в левом углу «Утверждаю» и расписался. Ромка три раза сказал спасибо, быстро схватил протянутую бумагу, словно боялся, что она может исчезнуть, и задом открыл дверь. За дверью его поджидал Николай Николаевич Шукленков, старший преподаватель экономического факультета по спорту. Едва глянув на счастливую Ромкину физиономию, тот скрипуче произнёс: «А Карпову сперва отказал! Чемпиону мира и отказал…» И рассказал историю.

Ещё юный Анатолий Карпов, будущий двенадцатый чемпион мира по шахматам, во время учёбы в МГУ вот так же оказался на приёме у Чибирова с ходатайством от самого парткома. Но могущественный начальник управления, прочитав бумажку и отнюдь не испугавшись грозной подписи, подозрительно оглядел тщедушную фигуру и вкрадчиво спросил: «Это по какому же виду спорта вы, молодой человек, надежда страны?» «По шахматам…» – ответил гроссмейстер высоким, писклявым голосом. «Аххахаха! Аххахаха! – долго не мог унять смех, то и дело вытирая слёзы, Чибиров. – Ну, насмешил… В общем, так… – проговорил он, наконец успокоившись, – у меня ещё не все борцы отдельно живут…» Но после звонка из ректората, конечно, выделил комнату будущему чемпиону, сменившему на шахматном Олимпе самого Фишера.

Ромка был безмерно счастлив получить койку в комнате на двоих в легендарном здании на Ленгорах! Его соседом оказался тишайший непалец Шрестха Махендра Гопал. Маленький улыбчивый смуглый человечек с аккуратными чёрными усиками был вдвое старше Ромки, являлся аспирантом кафедры политэкономии и совершенно не говорил по-русски. То есть вообще. Он уже почти год прилежно и ежедневно посещал занятия по русскому языку на их факультете, но не говорил. Нисколечко. На любой вопрос, заданный по-русски, Махендра только смущённо улыбался. Они общались на английском, который Ромка, к счастью, в старших классах помимо школы изучал с репетитором. На репетиторов по математике и английскому мама выкраивала деньги из своей невеликой зарплаты, на три года отказавшись от поездок в отпуск. И вот сейчас Ромка с удивлением обнаруживал, что откуда-то из глубин сознания всплывают не только отдельные слова, но и целые выражения, складывающиеся во фразы, которые Махендра вполне понимал. И отвечал. И Ромка тоже его понимал. Через пару недель они уже вовсю болтали на всевозможные темы и даже рассказывали друг другу анекдоты.

Готовиться к экзаменам и зачётам было не в пример спокойнее, нежели в весёлом сумасшедшем доме его бывшей комнаты. К тому же он высыпался по ночам, не замечая похрапываний и посвистываний Махендры. Это не в казарме на сто сорок человек и не в бедламе личной жизни Артурчика. Впрочем, он и там не испытывал проблем и проваливался в сон, едва закрыв глаза. Но комната на двоих всяко лучше, и результат не заставил себя ждать. Сессия была сдана успешно и в срок. Ни одной тройки! Правда, и знаний как-то не прибавилось. Зёрна математики по-прежнему не давали всходов на неудобренной почве, а общественные советские дисциплины представляли собой замысловатый феномен. Великое множество истинных по своей сути и по отдельности понятий и идей, будучи соединены на основе принципов диалектического материализма, неуловимым образом выхолащивались и производили на свет величественную конструкцию, исполненную внутренней логики, но не имеющую отношения к реальному миру. Нет, Ромке не дано было в моменте понять эту отнюдь не очевидную истину, как подданным невдомёк, что король-то голый! Представлялось невозможным, что лучшие умы страны, академики и лауреаты, посвятившие жизни исследованию и развитию идей марксизма-ленинизма, написавшие объёмные труды и получившие за них всевозможные почести и регалии, на самом деле низвергли гуманитарные науки обратно туда, откуда они когда-то появились. А именно в лоно схоластики… Но, если ты произведён на свет и сформировался в обществе, где все дружно поклоняются идолам, требуется недюжинный ум и характер, а прежде всего приличный жизненный опыт, чтобы прорвать пелену коллективного помешательства и персонально отказаться от идолопоклонства. Конечно, такого опыта у Ромки не имелось, а потому легче было представить, что это лично он чего-то недогоняет, чем допустить, что всё общество пронизано ложью, лицемерием и ханжеством. Примеряй на себя, что больше нравится, и будь успешным! Как бы там ни было, он не сильно переживал, что некие аморфные и поверхностные знания как вошли в него, не озарив истиной, так легко и покинули сразу после экзаменов, оставив в голове лишь сумбурный звон. Ну, не дано ему познать законы общественного вращения, и бог с ними, зато первое за чёрт-те сколько времени свободное лето впереди! Вот так и меняется ускользающая истина, на стройные ножки, что невесомо порхают впереди… Ну, уж они-то от него не ускользнут!

Был июнь. И ночь была светла и тепла. Они шли с другом Женькой с Юго-Западной на Ленгоры. Общественный транспорт уже не ходил. А они шли, не чувствуя гравитации и усталости. И было необыкновенно хорошо! Им по двадцать, и позади четыре года трудностей и борьбы, а впереди «полная надежд людских дорога». Человек всю жизнь стремится к счастью, редко ощущая его в моменте. Они ощущали! Неожиданно Ромка сказал: «Запомни эту ночь. У нас ничего нет, и мы счастливы! Пройдут годы, и у нас будет всё… кроме счастья…»

Часть III. ВЛЮБЛЁННЫЙ

Наступило фантастическое лето! Он был свободным, а потому счастливым и всемогущим! Для этого больше почти ничего не требовалось. Мама выхлопотала у себя в профкоме бесплатную путёвку для него в пеший поход по черноморскому предгорью. В самом деле, за что платить, если они целый день топают по жаре в горку с огромными рюкзаками? Зато вечером разбивают палатки в ущельях по берегам чистейших горных рек с прозрачной студёной водой. В группе молодёжь до тридцати. Ромка самый молодой. В конце их ждёт значок «Турист СССР». Так вот, по вечерам будущие туристы СССР сидят у костра, поют под гитару задорные комсомольские песни и влюбляются. Куда ж без этого? А также пьют неразбавленный спирт под шашлыки из свежайшей баранины, купленной у местных. Очень вкусной и совсем недорогой. А утром снова в поход. Через очередной перевал. И никакого похмелья. Только жажда, которая отлично утоляется талой водой из горных рек. От неё ломит зубы и прибывает здоровье. Никогда ещё Ромка не ощущал в себе столько сил и энергии. И жаркими, потными днями, и особенно прохладными вечерами, когда звёзды отчего-то качаются над головой, под пальцами тает хрупкая незнакомая талия, а в ушах раздаётся прерывистый шёпот: «Ну, пожалуйста, не надо!» Что означает: «Ну же, смелее, чего ты медлишь?» И он прерывал этот неслышный диалог длинным, пьяным поцелуем…

Наконец вышли к морю. «Самое синее в мире, Чёрное море моё…» И здесь их ожидала неделя отдыха на берегу в неказистых дощатых домиках с комнатами на пятерых и удобствами на улице. Со щелями в стенах, через которые беспрепятственно проникал свежий солёный воздух. Ромка, влюблённый в море, заплывал так далеко, что берег казался дымчатой полоской, и лежал на воде, подставляя мокрое лицо солнцу. Он качался на волнах, и казалось, что море как добрый великан баюкает его на своей необъятной груди, и хранит, и защищает от всего, что было и того, чему ещё только предстоит быть. Он верил, что у него есть ангел-хранитель. И поэтому не боялся никого и ничего. Ведь в действительности жизнь – увлекательная игра, в которой приходится потерпеть порой, но потом непременно наступает счастье. Вот как сейчас. А иначе всё это не имеет смысла. Счастье разлито вокруг, лишь впусти его…

Он перевернулся и нырнул. Дна даже не было видно. Только темнота сгущалась где-то далеко внизу. Его с детства мучила неразрешимая загадка последней минуты жизни Мартина Идена. Когда тот, проводив взглядом огни роскошного круизного лайнера, остался посреди бескрайнего океана. Ночью. Абсолютно один. А потом Мартин Иден нырнул насколько возможно глубоко и выпустил воздух. На этом роман Джека Лондона заканчивался. А в жизни? Сейчас проверим…

Он занимался в детстве плаванием и неплохо нырял, умея продувать уши. А потому грёб и грёб вниз, делая нечто подобное глотательному движению горлом после каждого гребка. Когда этого стало недостаточно и уши начало ломить, он принялся одновременно с глотательными движениями потихоньку стравливать воздух через нос, и давление снова выравнивалось. Постепенно вокруг стало темнеть. Весёлые солнечные лучи, легко пронизывающие толщу воды и делающие её бирюзовой у поверхности, остались далеко позади. Темнота сгущалась, воздуха оставалось всё меньше. Первоначальный кураж словно сжимался вместе с грудной клеткой, которую сдавливала многотонная толща воды. Ещё несколько гребков – и бесшабашная эйфория резко сменилась чувством тревоги и отрезвляющим, но несколько запоздалым здравым смыслом: «Эй, герой, тебе ещё обратно столько же!» Он перестал грести, но продолжал сваливаться вниз. Бездна, выталкивающая поначалу, уже давно и жадно его всасывала. В мозгу замигала красная лампочка: «Поворачивай назад!» И тут он не столько увидел, сколько почувствовал впереди неясную тень – дно! В тот же миг обнаружилось, что он больше не может выдавить из себя ни пузырька воздуха. Воздух кончился. Возможно, так не бывает в спокойной обстановке, но ему в голову одномоментно пришли три абсолютно разные мысли, и все три были услышаны и восприняты единовременно. Первая: «Мартин Иден не умер в тот же миг, как выпустил весь воздух на глубине. А это значит, что он вынырнул и скорее всего умер от ужаса, оставшись один на один с ночью и океаном…» Вторая: «Да, у тебя больше нет воздуха и вот-вот лопнут уши, но неужели ты не используешь безумно редкий шанс коснуться морского дна в чёрт-те какой дали от берега?» И, наконец, третья: «А может, Мартин Иден вовсе и не умер?» Несмотря на то что мысли пронеслись, казалось, мгновенно, этого времени хватило, чтобы он буквально свалился на дно и ощутил под руками мягкие водоросли на шершавых камнях. И эта не ставившаяся и неожиданно достигнутая цель как-то враз успокоила вот-вот готовый сорваться в панику мозг. Она вселила в него не восторг, но мягкое удовлетворение, как от хорошо и разумно проделанной работы. То, что начиналось как чистейшей воды авантюра, вдруг получило какой-то иной и глубокий смысл. Он плавно оттолкнулся от камней, успев подумать «Не обрезать бы ноги о ракушки, если они прячутся в этих мохнатых водорослях…», и начал скользящее движение вверх. Дела обстояли не очень хорошо. От недостатка кислорода не только мозг, но и всё тело выворачивало наизнанку, оно молило хоть о крохотном глотке воздуха, и жажда жизни из абстракции превратилась во вполне объективную реальность, представшую посредством непередаваемых ощущений… Крайне мучительных ощущений. Подстёгиваемый ими, словно кнутом, он раз за разом делал мощные гребки вверх, стремясь туда всем телом и душой. И никогда ещё в движения им не вкладывалось столько животного желания! Темнота сменялась светом, и вот, наконец, солнечные лучи вновь радостно скачут в праздничной лазури. Кажется, он выскочил из воды по пояс! Очумелый, с распахнутыми ртом и глазами, он жадно вдыхал и хрипло выдыхал, чтобы вдыхать вновь и вновь! Как же не ценим мы кажущуюся такой простой и обыденной, а на самом деле бесконечно чудесную вещь как глоток воздуха! Чтобы почувствовать это, достаточно выдохнуть и задержать дыхание. Ещё. Ещё. Ещё чуть-чуть. А теперь представьте, что воздуха вокруг нет! Он появится очень скоро. Но пока его нет, чтобы вы ни делали. Потерпите ещё всего лишь полминуты. Тридцать секунд – это же так мало и незаметно в обычной жизни! И так бесконечно долго, когда нет воздуха…

* * *

А через час он влюбился. Час потребовался, чтобы доплыть до берега. Берег оказался незнакомый. Он промахнулся и вышел на пляже какого-то номенклатурного пансионата, отгородившегося от простых смертных высоченным забором, но только не со стороны моря. Море уравнивало номенклатуру и гегемонов-пролетариев. Выяснив у спасателя, в какой стороне находится его турбаза, Ромка возвращался к себе. Усталый и счастливый.

Она лежала в модном шезлонге и смотрела на него из-под дымчатых очков. Он лишь успел подумать «Есть же такие девушки!», как она помахала ему рукой. Длинноногая загорелая блондинка с зелёными глазами и по-детски припухлым ртом на красивом лице с несколько высокомерным выражением. Которое, впрочем, тут же растаяло, как только она ему улыбнулась. Улыбнулась открыто, весело, как хорошему знакомому, которого давно не видела. Ромка едва сдержался, чтобы не оглянуться. Не там ли находится тот, кому предназначается эта шикарная улыбка. Но первая же её фраза-вопрос расставила всё по своим местам: «Откуда в этом старпёрском заповеднике завёлся мальчик с такой фигурой?» Он улыбнулся в ответ. Так же открыто и дружелюбно. И ничего не стал отвечать, подошёл и сел на камни у длинных загорелых ног. Он хотел её здесь и сейчас. Немедленно. И то, как откровенно, не стесняясь, она его «сняла», вселяло надежду в то, что это может произойти. Ну, хотя бы вон в том тенистом парке, поросшем густыми южными кустами, правда, аккуратно сформированными. Однако надежда быстро растаяла, когда выяснилось, что блондинке шестнадцать лет и её поведение – не что иное, как подростковая бравада. А её родители только что ушли на обед, и ей надо их догонять… Ромка, которому неделю назад стукнуло двадцать один, почувствовал себя безнадёжно старым и печально-мудрым.

Об этом он размышлял, пока брёл под раскалённым солнцем и по щиколотку в воде на свою, вдруг показавшуюся невыносимо убогой, турбазу. После горделивых кипенно-белых корпусов санатория, где отдыхала Вика с родителями. Её звали Вика, для своих – Вита, и она была юной москвичкой, студенткой музыкального училища имени Гнесиных. Пианисткой. Яркой, красивой, умной, из интеллигентной, номенклатурной семьи. И где он, Рома-пензюк? Рано повзрослевший и зачерствевший, цинично приспосабливающийся к жизни и не очень разборчивый в связях. К тому же лимита, чьё привычное место – общаги и казармы. Что может он дать этой чистой возвышенной девочке, стремящейся казаться старше? Сам себе он представлялся неуместно взрослым, растерявшим иллюзии человеком.

Промучившись и просомневавшись весь день, вечером Ромка, тем не менее, был в пансионате «Солнечный берег», под окнами её корпуса. Перемахнул забор, рискуя порвать единственные брюки с отутюженными стрелками и занятую у товарища белую рубашку. Она всё не появлялась, а он переживал от того, что старательно выглаженная рубашка неумолимо покрывалась пятнами пота. Вечерело, но было жарко. Трескучий хор цикад придавал стремительно опускающимся сумеркам истинно южный колорит, а густой аромат кипарисов привносил в ожидание нотки терпкой грусти и томления. Наконец-то! Она появилась в короткой юбке и обтягивающей маечке. У него перехватило дыхание. Нет, он уже видел её на пляже в красивом импортном купальнике. И там всё было хорошо. Даже замечательно. Но сейчас эта осиная талия, крепко перехваченная широким кожаным поясом, юбочка в шотландскую клетку, из-под которой едва не выглядывают белые (он почему-то был уверен, что именно белые) трусики и белая же майка, туго обтягивающая уверенно выпячивающую грудь, не обременённую лифчиком! Нет, это было выше его сил и представлений о прекрасном! Он даже не пытался закрыть рот и прогнать с лица идиотское выражение. Довольная произведённым эффектом, она бодро взяла его под руку и повлекла куда-то по тенистой аллее. Они бродили по чистеньким дорожкам мимо аккуратных клумбочек, белых гипсовых статуй и легкомысленно журчащих фонтанов, а он всё никак не мог собраться. Ни с мыслями, ни с руками-ногами. Она живо рассказывала что-то и задавала вопросы, прижимаясь к нему жарким боком, он же невпопад отвечал, боясь выдать собственное состояние. Душевное и физическое. На самом деле она всё видела, и происходящее ей ужасно нравилось и забавляло. У неё впервые был такой взрослый и красивый парень. Очень хотелось с ним поцеловаться и одновременно продемонстрировать его окружающим. Даже непонятно, чего больше. Наконец она решила, что первое отнюдь не мешает второму, и неожиданно для него остановилась. Он замешкался, сделал ещё шаг, увлекая её за собой, потом резко встал и, повернувшись, столкнулся с упругой грудью, ощутив, как твёрдые соски словно головки оловянных солдатиков упираются ему под рёбра. Менее чем за секунду она успела привстать на носки, закрыть глаза и распахнуть губы… «Качалась ночь на каблучках!», мягко вздыхало море, и «воздух дурманил сандал». Возможно, где-то ещё белел парус. Но они уже не замечали этой чарующей атмосферы. Они задыхались в первом поцелуе! Губы то теряли, то находили вновь. И снова теряли, и вновь находили… Наконец она оторвалась от него с колотящимся сердцем. У Ромки кружилась голова, исчезли способность думать и чувство равновесия. Как после пропущенного удара в подбородок. Вот только тело на сей раз не представляло, как себя вести в подобной ситуации. Нырки и уклоны, равно как и ответный джеб или апперкот были категорически неуместны, а другие шаблоны поведения при отключенной голове и нечёткой координации в мышечной памяти отсутствовали. Такого с ним не происходило! Да ещё и на абсолютно трезвую голову. Он ощущал себя всесильным джином, готовым исполнить любой каприз этой маленькой загорелой девочки. И, конечно, ему даже не приходило в голову, что она это знает. Что именно так и работает женская природа. Заставляя мужчин разрушать и возводить города. И совершать безрассудные поступки…

Она представила Ромку родителям, и те неожиданно благосклонно отнеслись к его появлению. На самом деле всё решила магическая фраза – студент третьего курса МГУ. Им был выдан карт-бланш на прогулку до 11 вечера. И они его использовали по полной! Облазили все кусты и заросли, безостановочно целуясь и исследуя друг друга. Оба находились в страшном напряжении, которое всё нарастало, искало и не находило выхода… Было ощущение слияния. А уже внутри этого нового целого оставалась лишь невидимая тончайшая плёнка, порвись которая, и произойдёт взрыв сверхновой! Он не сомневался, что она девочка. И это незначительное прежде препятствие – тонкая, как волосок, условность – в этот раз почему-то удерживало его надёжнее якорной цепи…

Потом он шёл к себе на турбазу по пустынной тёмной ленте шоссе. Неумолчно трещали цикады, густое чёрное небо с яркими южными звёздами было не только над головой, но и вокруг, и он шёл сквозь него, легко пружиня и не чувствуя земного притяжения. В нём жила и туго пульсировала энергия счастья. Здесь и сейчас! Хотелось, чтобы не кончался серпантин невидимой, но безошибочно угадываемой в кромешной тьме дороги, чтобы бархатная ночь не сменялась рассветом, чтобы никогда не появился из-за поворота одинокий огонёк над калиткой турбазы. Первоначальный восторг, имеющий маскулинную природу, плавно сменился ощущением покоя и уверенности, что всё будет хорошо. И не просто хорошо, а замечательно! Мир не состоит из атомов, мир соткан из любви… Ему словно открылась сущность бытия, и в ней не было места физическим законам и химическим элементам, а имелась чёткая и ясная простота. И так всё устроено в мире, где материя является лишь мимолётной формой того, что не имеет формы вовсе…

– Ну, чё, вдул?

Сашка-шахтёр, тот самый, что одолжил ему рубашку, широко скалился. Возвращение с небес на землю оказалось стремительным. Первым инстинктивным желанием было коротко снизу правой дать в квадратный подбородок и погасить эту пьяную улыбку. Но очарование ночи уже испарилось, и защищать стало нечего. Ромка даже помотал головой, приходя в себя, что весёлая компания, расположившаяся на дощатом крылечке, приняла за отрицательный ответ.

– Значит, не дала. Вот стерва!

«Блин, что с них взять, животные!?» – взвилась тугая, злая мысль. Но трансформация неуклонно завершалась, и душа вновь облачалась в доспехи цинизма и уличной бравады. «Ответить, что ль, чтоб все заткнулись? А с другой стороны, ты был и есть один из них. Так чего ерепенишься?»

– Накатишь? – к нему участливо протянулась рука с полным стаканом кислейшего алиготе.

Он отрицательно покачал головой и, не обращая больше внимания на потные ухмыляющиеся физиономии, пошёл к морю.

* * *

Море. «Самое синее в мире, Чёрное море моё…» Строчка не отпускала, пока он грёб и грёб от берега в полной темноте. Когда огни на берегу слились в тонкую пунктирную полоску, лёг на спину и долго лежал, покачиваясь и ни о чём не думая. Он ощущал необыкновенную связь с морем. Доверчивую взаимную открытость. Наверное, это было наглостью с его стороны. Море, существовавшее миллионы лет, бесконечный источник энергии и силы. Но не только. Почему-то Ромка был уверен, что оно живое. Как большой преданный зверь, если любит, то бескорыстно и навсегда. И никогда не причинит зла. И сам любил безоглядно, чувствуя себя под защитой высшей силы. Любви…

Он повернулся на живот и нырнул. Как-то обыденно, привычно. Как мы ходим к холодильнику. Не задумываясь и не настраиваясь. Было темно, но не страшно. Вода фосфоресцировала, дробясь миллионами тонких серебряных точек. Потом они пропали. Наступила полная темнота. И тишина. В какой-то момент исчезло понимание, где верх, а где низ, да и вообще, что происходит. Он уже не грёб, а беззвучно и мягко падал. Продуваться приходилось всё реже, и возникла иллюзия, что кислород больше не нужен и можно не дышать. Какое-то время он наслаждался состоянием растворённости в мягкой темноте, перестав ощущать тело и, как следствие, физические лимиты. Привычное самоосознание уступило место вкрадчивой эйфории – словно очутился в точке сборки. Вернулся туда, откуда был исторгнут не по своей воле. И где так хорошо и спокойно. Сквозь приятную невесомость и нематериальность как сквозь вату пробился неотчётливый позыв вдохнуть. Игнорируемый до поры до времени, он мешал и разрастался, угрожая безмятежному созерцанию. Какая назойливость! Он вынужден выбирать… Нет, выбор уже сделан. За него. Кем-то неповоротливым и угловатым. Ах да! Это же его собственное тело. И мозг… Примитивно-неотёсанные и тупоустремлённые физические фракции! А также беспардонно грубые… И почему-то нет сил сопротивляться и спасти лишь на миг обретённую гармонию. Ускользающее разочарование. Сожаление… «Ну ладно, всё ещё впереди!» – это уже включившийся мозг блокирует неуместную, с его точки зрения, роскошь сентиментальной прострации. Нужно действовать. Он выпустил пару пузырьков воздуха, определился по их движению, где верх, развернулся и скупыми выверенными движениями устремил вновь сделавшееся эластичным тело к поверхности. В этот раз кислородное голодание не было таким мучительным, как утром. Хотя казалось, что он гораздо больше времени провёл под водой. Отдышавшись, поплыл к берегу, почувствовав, наконец, сильную усталость, неведомую на протяжении такого долгого и насыщенного дня. Сумасшедшего и счастливого.