Сталин должен был умереть

Приказ убить Тито

В конце февраля 1953 года генерал-лейтенант МГБ Павел Судоплатов был вызван на дачу к Сталину. «То, что я увидел, меня поразило. Я увидел уставшего старика. Сталин очень изменился, его волосы сильно поредели, и, хотя он всегда говорил медленно, теперь он явно произносил слова как бы через силу, а паузы между словами стали длиннее. Видимо, слухи о двух инсультах были верны: один он перенес после Ялтинской конференции, а другой – накануне семидесятилетия, в 1949 году» (Павел Судоплатов. «Спецоперации. Лубянка и Кремль в 1930–1950 годы». М.: ОЛМА-ПРЕСС, 1997).

Божьего суда Сталин не боялся, а земной вершил так, как хотел сам. До самой смерти он оставался закоренелым преступником. Физическое устранение противников стало для него привычным делом. Он был «государственным заказчиком» многих политических убийств внутри страны и за рубежом. Более резко по этому поводу высказался Никита Хрущев, назвав Сталина «государственным убийцей».

Сейчас он принял решение уничтожить маршала Тито.

Судоплатов посетил Сталина вместе с министром госбезопасности Игнатьевым.

Можно себе представить, как в большой столовой ближней дачи, где несколько лет назад Сталин принимал Тито и где ему самому вскоре придется умереть, в кресле сидит вождь и хищно вглядывается в глаза «гостей».

Его отношения с Тито всегда были непростыми. Одно время Сталин его оберегал. Именно он предупредил Вальтера (партийный псевдоним Тито в период его работы в Москве в Коминтерне) в отношении возможных намерений англичан: «Следует помнить об Интеллидженс сервис и двуличии англичан… Именно англичане, именно они убили Сикорского, ловко уничтожив самолет, – ни тебе доказательств, ни свидетелей! Что им стоит принести в жертву два-три человека ради того, чтобы убрать Тито? У них нет жалости к своим людям!»

Тито прислушался к предупреждению Сталина. В ходе спецоперации «Эндшпиль» Тито, его штаб и члены советской военной миссии при участии советских летчиков секретно перелетели на освобожденную Красной армией территорию Румынии. Вскоре после этого он прибыл в Москву. В Москве Тито был принят Сталиным, который вручил ему золотую саблю. Во время этой встречи Сталин сказал: «А не кажется ли вам, что после освобождения Югославии надо хотя бы временно вернуть на престол вашего короля? Это сплотит нацию». Такой оборот дела в планы Тито не входил.

«Тогда я первый раз в своей жизни встретился со Сталиным (вспоминал Тито) и беседовал с ним. До этого я видел его издали, как, например, на VII конгрессе Коминтерна. На этот раз у меня было несколько встреч с ним, две-три в его кабинете в Кремле, дважды он приглашал меня к себе на ужин. Одним из первых вопросов, которые мы обсудили, был вопрос совместных операций наших двух армий… Я попросил у него одну танковую дивизию, которая помогла бы нашим частям при освобождении Белграда…Сталин, согласившись с моей просьбой, сказал: “Вальтер, я дам вам не танковую дивизию, а танковый корпус!”»

Сталин посмотрел на противоположную сторону стола, где когда-то сидел Тито, и у него снова появилось неприятное чувство раздражения, которое он испытал во время того обеда и которое потом еще долго преследовало его при упоминании о Тито. Он успокоился лишь тогда, когда окончательно удостоверился в «предательстве» Тито. Он даже порадовался тому, что политическое чутье его не подвело: сразу распознал вероломного человека.

Тито тогда тоже заметил, что: «…в ходе первой встречи со Сталиным царила напряженная атмосфера. Почти по всем обсуждавшимся вопросам возникала в той или иной форме полемика…

Например, Сталин говорит мне:

– Вальтер, имейте в виду: буржуазия очень сильна в Сербии!

А я ему спокойно отвечаю:

– Товарищ Сталин, я не согласен с вашим мнением. Буржуазия в Сербии очень слаба.

Сталин замолкает и хмурится, а остальные за столом – Молотов, Жданов, Маленков, Берия – с ужасом наблюдают за этим. Сталин затем начал расспрашивать об отдельных буржуазных политических деятелях Югославии, интересуясь, где они, что делают, а я ему отвечаю:

– Этот подлец, предатель, сотрудничал с немцами.

Сталин спрашивает о ком-то еще. Я ему отвечаю то же самое. На это Сталин вспылил:

– Вальтер, да у вас все подлецы!

А я ему в ответ:

– Верно, товарищ Сталин, каждый, кто предает свою страну, является подлецом».

Называя Тито Вальтером, Сталин сознательно подчеркивал этим, что он продолжает рассматривать его не больше, чем в качестве агента Коминтерна.

На занятых советскими войсками зарубежных территориях обычно создавались временные военные комендатуры. Сталин был вынужден пойти на уступки Тито: «Советское командование (говорилось в сообщении ТАСС от 29 сентября 1944 года) при этом приняло выдвинутое югославской стороной условие, что на территории Югославии, в районах расположения частей Красной армии, будет действовать гражданская администрация Национального комитета освобождения Югославии».

Сталин пытался связать действия Тито Договором о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве, который он поспешил подписать в апреле 1945 года во время приезда Тито в Москву. Еще один шаг навстречу Тито Сталин сделал 9 сентября 1945 года, когда наградил его орденом Победы. Тогда же он подарил ему автомобиль «Паккард», точно такой же, на котором ездил сам. Однако идеологическая пропасть, разделяющая Сталина и Тито, продолжала увеличиваться. Имперские замашки Сталина оказались для Тито неприемлемыми.

Сталин вспомнил, как Тито испортил ему новогодний праздник 1948 года. Приехавшая в Москву под Рождество делегация Югославии подтвердила ему несогласие маршала Тито на политическую подконтрольность Советскому Союзу. Тито считал, что пришел к власти собственными силами в результате гражданской и партизанской войны против немцев, поэтому никому и ничем не обязан. Это шло вразрез с желанием Сталина управлять из Москвы марионеточными режимами социалистических стран.

Лидера югославских коммунистов Милована Джиласа пригласили на сталинскую дачу на обед. Этому предшествовала безуспешная попытка Берии тайно записать разговоры членов югославской делегации между собой.

Джилас не видел Сталина три года и был удивлен тем, как тот сильно постарел, однако за разговорами просидели за столом почти шесть часов. Сталину не нравилось все, что происходило в Югославии. Он не воспринимал югославскую модель социализма. Он считал враждебными Советскому Союзу любые двусторонние переговоры Югославии с Болгарией, Румынией, Албанией об организации Дунайской федерации, о которых, как он выразился, «он узнает на улице». Сталин хотел, чтобы именно в Белграде располагалось Коммунистическое информационное бюро (Коминформ), которое должно было противостоять «планам американской империалистической экспансии». Как вспоминает Джилас, именно тогда Сталин применил пресловутый «угрюмый лозунг» о «двух лагерях». Настоять на своём в отношениях с Югославией Сталину не удалось. Джилас добавляет, что «он оставался прошлым Сталиным – упрямым, колючим, подозрительным, стоило только кому-нибудь с ним не согласиться». Хрущев впоследствии рассказывал, что не на шутку рассердившийся Сталин в своем кругу пригрозил: «Я пошевелю мизинцем, и Тито не станет». Слов на ветер Сталин не бросал.

Сталин стал обвинять Тито в отходе от принципов социализма. Тот пытался дать Сталину возможность маневра, написав в своем ответе, что «как бы кто из нас ни любил страну социализма СССР, он не может ни в коем случае меньше любить свою страну, которая тоже строит социализм». Но Сталин уже закусил удила. «Голос амбиции заглушил голос разума». Он не остановился даже перед денонсацией Договора о дружбе, отзывом посла, прекращением экономических связей. Югославию покинули все советские советники и специалисты. Советская пропаганда начала необузданную кампанию, обличая Тито и «его банду» как «контрреволюционеров», «предателей дела социализма» и «прислужников американского империализма». Югославию исключили из Коминформа.

В самой Югославии началось преследование сталинистов. Илья Константиновский в статье «Долгий путь Югославии» (опубликованной в декабрьском номере журнала «Новый мир» за 1988 г.) процитировал выдержки из переведенного на русский язык романа Исаковича «Голи оток», то есть «Голый остров». Так называлась тюрьма на одном голом и прожаренном солнцем острове Адриатики, куда после сорок восьмого года, без соблюдения особых забот о правовых нормах, ссылали сталинистов.

«Страшная тюрьма, страшные годы. “Голый остров” – это наши Соловки, Магадан, Воркута, вместе взятые, разумеется, сохраняя пропорции… Все смешалось: антисталинисты прибегали к сталинским методам, чтобы одолеть сталинистов. Все это не могло не оставить следов в человеческом сознании. Беззаконие разлагает людей. Лично я давно пришел к выводу, что Сталин и сталинизм – это что-то роковое в истории социализма, это его ограничитель, его наручники, если хотите, его рак. Нужно это вырезать полностью, иначе опухоль снова разрастется. Но как вырезать – насилие соблазнительно, оно освобождает от необходимости работать, думать, искать. Трудно распутать узлы, возникающие при строительстве нового общества, куда легче их разрубить… Сталинские семена, посеянные у нас в первые послевоенные годы, упали на благоприятную почву…»

«Я прежде всего югослав, а потом коммунист», – говорил Тито. Из 285 147 членов КПЮ, которые она имела в начале 1948 года, было исключено 218 370 человек, продолжавших поддерживать линию Москвы и Коминформа. Многие из них прошли жернова концлагерей. Не только «Голи оток», но и «Святой Гргур», «Билеча», «Забела», «Углян», «Рам», «Главняча», «Градишка». Мне довелось побывать в некоторых из этих забытых Богом местах. Жуткое впечатление. Как от сталинских ГУЛАГов.

В югославском курортном местечке Сутаморе, где я однажды отдыхал, судьба свела меня с лодочником на пляже, который хорошо говорил по-русски, поскольку в свое время почти три года проучился в Москве. Образование он заканчивал в лагере «Билеча», откуда вышел инвалидом. Считал, что ему еще повезло, остался живым.

Сталин на долгие годы поссорил два близких славянских народа.

Югославия начала укреплять свою оборону. За три года (1950–1952 гг.) на военные расходы там было потрачено около миллиарда долларов США. Тито был вынужден искать поддержку западных стран. 14 ноября 1951 года Югославия заключила соглашение о военной помощи с правительством США. В сентябре 1952 года посетивший Белград министр иностранных дел Англии А. Иден по поручению своего правительства заявил, что они рассматривают Югославию как «нашу», то есть западную страну.

Сталин посчитал, что пример независимой Югославии стал создавать трудности для поддержания внутриполитической стабильности восточного блока. Он решил, что настала пора расправиться с Тито. Его угроза в отношении Тито прождала своего часа пять лет. Она была приближена еще и тем, что белградский Иосип начал широкую кампанию разоблачения культа личности московского Иосифа. Тито стал нетерпим для Сталина не меньше, чем в прошлые годы Троцкий.

В тот день, когда Судоплатов посетил Сталина, к нему поступило сообщение о том, что 28 февраля 1953 года между Югославией, Грецией и Турцией был подписан Договор о дружбе и сотрудничестве. Стало очевидным, что Югославию затягивают в НАТО. Этим обстоятельством вождь был сильно расстроен.

Судоплатов продолжает:

«Возникла еще одна неловкая пауза. Сталин передал мне написанный от руки документ и попросил прокомментировать его. Это был план покушения на маршала Тито».

План был составлен генерал-майором госбезопасности Питоврановым, которого было арестовали по обвинению в «заговоре Абакумова». Питовранов написал Сталину письмо, в котором указывал на произвол следователей по отношению к кадровому сотруднику госбезопасности. Сталин любил читать «тюремную литературу». И надо же было такому случиться, что это письмо произвело на него хорошее впечатление. Питовранова освободили, подлечили в подмосковном военном санатории для высшего командования «Архангельское» и вернули на прежнее место начальника 2-го Главного управления (контрразведка) МГБ СССР. Года не прошло, как он выразил свою преданность Сталину, разработав по его поручению план очередного политического убийства. Убийства маршала Тито.

Как и для всякого серийного убийцы, Сталину были важны «технические детали» покушения. Сначала подробно рассмотрели идею заражения маршала во время аудиенции бактериями легочной чумы, что надежно гарантировало бы смерть Тито и всех других присутствующих в помещении лиц. Для этого предполагалось использовать спрятанный в складках одежды специальный бесшумный распылитель. Потом оценили возможность направленного отравленного выстрела в Тито из замаскированного под предмет личного обихода оружия. Предположительно это могло произойти во время предстоящего международного приема в Лондоне, куда, как было известно, Тито вскоре собирался поехать. На роль убийцы наметили агента-нелегала И. Григулевича по кличке Макс, завербованного еще во время войны в Испании, который был консулом Коста-Рики при Ватикане. По предложенному сценарию Макс ничего не должен был знать о микроорганизмах. На всякий случай ему должны были ввести противочумную сыворотку. С дипломатического приема Макс должен был исчезнуть, как призрак. Для этого надо было создать панику среди гостей, выпустив слезоточивый газ. Запасным вариантом, где можно было бы добраться до Тито, мог быть дипломатический прием в Белграде. Меньший энтузиазм у Сталина вызвала идея подарить Тито через коста-риканских представителей шкатулку с драгоценностями, при открывании которой срабатывал бы механизм, выбрасывающий сильнодействующее отравляющее вещество. Со времени долго не удававшихся покушений на Троцкого Сталин латиноамериканцам не доверял. Кроме того, потом трудно было бы избавляться от нежелательных свидетелей. Макс-Григулевич всегда был под рукой.

В конце аудиенции Сталин еще раз внимательно посмотрел на Судоплатова и сказал: «Так как это задание важно для укрепления наших позиций в Восточной Европе и для нашего влияния на Балканах, подойти надо к нему исключительно ответственно».

Для себя Судоплатов нашел этот план наивным.

На следующий день, в рабочем кабинете Игнатьева на Лубянке, состоялось специальное заседание, на котором присутствовали еще трое людей из окружения Хрущева. Судоплатов несказанно удивился тому, что такое «деликатное» дело обсуждалось в столь широком кругу. «Раньше это происходило лишь наедине (Сталина с Берия). Я не поверил своим ушам, когда Епишев (в ту пору заместитель министра госбезопасности СССР по кадрам) прочел пятнадцатиминутную лекцию о политической важности задания».

Там же было зачитано письмо Григулевича к жене, из которого следовало, что если это будет необходимым, то он «добровольно» пожертвует собой во имя общего дела. Судоплатов понял, что Макс обречен.

«Через десять дней Игнатьев поднял оперативный состав и войска МГБ по тревоге и конфиденциально проинформировал начальников управлений и самостоятельных служб о болезни Сталина».

Тито остался одним из немногих врагов Сталина, которому удалось умереть в собственной постели. Он умер в 1980 году, оставаясь президентом республики, которую основал более тридцати лет назад.

Прав был Судоплатов, забраковавший план покушения на Тито. Позднее сотрудники югославских спецслужб не оставили от него камня на камне. Тито охранялся так, что никто из посторонних приблизиться к нему не мог. Никакие подарки с сюрпризами в руки Тито без предварительного просмотра попасть не могли. При возникновении нештатных ситуаций в помещении, где находился Тито, автоматически закрывались все двери. Так что террористу оттуда было не выбраться.

Можно не сомневаться, что Сталин все равно бы до него добрался.

Смерть Сталина подарила Тито еще 27 лет жизни.

Евгений Питовранов, автор неосуществленного плана устранения маршала Тито, долгое время продолжал работать по «специальности», сначала в Москве, потом в ГДР и Китае. Закончил карьеру начальником Высшей школы КГБ им. Ф.Э. Дзержинского.

«Добровольный» смертник Григулевич целым и невредимым вернулся в Советский Союз, где написал несколько исторических книг и стал членом-корреспондентом Академии наук.

Когда Судоплатова арестовали, то в числе других прегрешений ему припомнили, что он «самым трусливым и предательским образом сорвал операцию по ликвидации Тито». Стало быть, под приговором Тито была подпись не только Сталина.

Восстанавливать отношения с Югославией пришлось уже Хрущеву. Находясь в Белграде, он был вынужден сделать запоздалое признание: «Каждая страна выбирает свой путь в соответствии со своими традициями, со своей культурой».

Сказка о живом веществе

Во времена Сталина все, что было связано с научной деятельностью (студенческая дипломная работа, кандидатская или докторская диссертация, монография, семинар, конференция, конгресс), в обязательном порядке должно было начинаться и заканчиваться здравицей в его честь. Причина этого состояла в том, что Сталин считал для себя возможным определять, какие научные направления правильные, а какие неправильные, становясь, таким образом, как бы соавтором поддерживаемых лично им научных идей. Славословие в адрес Сталина было подтверждением политической благонадежности ученого. Моральный и экономический урон, который Сталин нанес российской науке, ощущался долгое время после его смерти. Сталин прозевал развитие атомной физики. Еще при его жизни пришлось поспешно догонять американцев, первыми создавшими атомную бомбу, что потребовало огромных финансовых затрат и не обошлось без воровства чужих технологических секретов. Теорию относительности Эйнштейна при Сталине называли не иначе, как «реакционным эйнштейнианством». Сталин посчитал буржуазной наукой кибернетику. Классическую генетику при Сталине объявили «продажной девкой империализма».

Сталин намеревался «подправить» великий русский язык, проведя реформу в языкознании.

При Сталине многие ученые, ставшие впоследствии всемирно известными, начинали свой творческий путь за колючей проволокой, в так называемых шарашках. Например, авиаконструктор Андрей Туполев, давший жизнь более 100 типам военных и гражданских самолетов. Не избежал этой печальной участи и создатель ракетной и космической техники Сергей Королев.

Вместе с тем около Сталина роились недоступные для критики псевдоученые.

В начале 1953 года Сталин решил устроить Ольге Борисовне Лепешинской, которая при его активной поддержке сочинила быль о небыли – сказку о живом веществе, очередной научный бенефис.

Двумя годами раньше я сам чуть было не клюнул на ее удочку.

В 1951 году я был первокурсником 2-го Московского медицинского института им. И.В. Сталина. Посещал биологический кружок, которым руководила профессор Маховка (имя ее я запамятовал). Однажды Маховка попросила меня принять участие в чествовании академика Академии медицинских наук Ольги Борисовны Лепешинской, которое должно было состояться в Политехническом музее.

Признаюсь, я тогда не знал, кто такая Ольга Борисовна Лепешинская и чем она знаменита, но приглашение профессора было лестным. Представлялась возможность выступить на публике с небольшим приветственным словом, текст которого Маховка должна была для меня написать. Для храбрости со мной пошел мой институтский товарищ.

Около служебного входа в Политехнический музей Маховка передала меня с рук на руки администратору, который лестницами и закоулками провел за кулисы. Там уже суетился распорядитель, который, сверяясь со своим списком, формировал президиум. Меня посадили крайним с правой стороны длинного, покрытого кумачом стола.

Большой зал Политехнического музея был переполнен.

Я был здесь в первый раз, но еще раньше читал о том, как тут неоднократно выступал Владимир Маяковский, дискутировал с духовенством нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский.

Какой-то ответственный чиновник из отдела науки ЦК партии открыл торжество. Смысл его выступления состоял в том, что благодаря заботе партии и отеческого внимания товарища Сталина к ученым в нашей стране сделано биологическое открытие мирового значения. Автор этого выдающегося открытия – Ольга Борисовна Лепешинская, которой недавно было присвоено звание лауреата Сталинской премии.

Со стула, поставленного около трибуны, поднялась скромно сидевшая там благообразная 80-летняя старушка со значком депутата Верховного Совета СССР на левом лацкане пиджака и знаком лауреата Сталинской премии на правом лацкане. На несколько минут зал взорвался аплодисментами.

Я плохо ориентировался в происходящем и нервно теребил букет цветов, который мне предстояло вручить «божьему одуванчику».

Выдержки из выступления Ольги Борисовны Лепешинской привожу дословно, поскольку к концу того же года издательство «Молодая гвардия» (тиражом 50 000 экземпляров) выпустило эту «научно-популярную лекцию» отдельной брошюрой.

«В течение 100 лет в биологии господствовала клеточная теория реакционера в науке и политике немецкого ученого Р. Вирхова, – начала Ольга Борисовна. – Вирхов считал, что клетка есть создание творца небесного, и совершенно отрицал возможность ее развития. Клетка, по его мнению, происходит только от клетки, жизнь начинается только с клетки, и до клетки не было и нет ничего живого.

Во всех учебниках и руководствах по биологии и патологии говорилось, что клетка – это “основа жизни”, “единица жизни”, что организм – это сумма клеток».

Далее Ольга Борисовна позволила себе небольшое философское отступление:

«Клетка, несмотря на развитие морфологических и физиологических наук, и по сие время оставалась таинственной незнакомкой, в которой много невыясненного и неизученного.

Причина такого обстоятельства заключается в том, что многие ученые не руководствовались учением Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина и не изучали клетку в ее движении и изменении, в ее развитии и происхождении.

Таким образом, оказывается, что учение о клетке и есть тот уголок науки, где до сих пор еще фактически ютятся отживающие идеалистические взгляды, задерживающие продвижение науки вперед».

На большом экране Ольга Борисовна под бурные аплодисменты присутствующих продемонстрировала микрофотографии, на которых были представлены три цитологических компонента крови лягушки и головастика: «зернистость», «желточные шары» и «клетки».

Затем она ударилась в воспоминания:

«Это было в 1933 году (как раз год моего рождения). Я увидела желточные шары самой разнообразной формы. Один шар состоял только из желточных зерен, без всяких признаков ядра; другой с ядром, но без хроматина и с уменьшенным количеством желточных зерен; третий шар был еще меньшего размера и с еще меньшим количеством зернистости в шаре, но ядро было уже вполне оформленным, с хроматином; и, наконец, четвертый шар был с ядром в стадии кариокинетического деления и только со следами желточной зернистости в протоплазме». Воспринимать все это на слух неподготовленному слушателю было сложно. И мне представилась новогодняя елка, разряженная светящимися желтыми шарами, а слово зернистость ассоциировалось с вкусными бутербродами с икрой. Со школьных лет у меня такая психологическая особенность: если что-либо мне непонятно, я выключаюсь.

«Внимательно изучив несколько таких препаратов, я пришла к мысли, что передо мной картина развития какой-то клетки из желточного шара».

Отсюда Ольга Борисовна сделала обобщающий вывод о том, что «клетки размножаются не только путем деления, но и путем распада на мельчайшую зернистость, которая снова развивается и дает новые клетки с новыми качествами по сравнению с теми клетками, из которых они образовались».

Она не преминула еще раз лягнуть Вирхова и заодно генетику: «Положение Вирхова “всякая клетка – от клетки”, по сути дела, отрицает общую закономерность поступательного развития, развития от простого к сложному, от низшего к высшему. Ясно, что эта концепция Вирхова реакционна. Опровергая Вирхова, мы одновременно отрицаем и вейсманизм, менделизм и морганизм, которые построены на основе идеалистического учения Вирхова. Наблюдаемая нами высокая мобильность и изменчивость ядерного вещества в процессе образования клеток достаточно убедительно противоречит утверждениям вейсманистов о непрерывности ядерного вещества и его неизменности».

«Значение этих работ, – говорила Ольга Борисовна Лепешинская, – заключается в том, что они еще больше приближают нас к изучению вопроса о переходе белков неживых в живые, о переходе от вещества к существу (полная бессмыслица. – Автор), к разрешению широчайшей проблемы происхождения жизни».

Дошла очередь и до практики:

«Памятуя слова товарища Сталина, что теория становится беспредметной, если она не связывается с практикой, точно так же, как и практика становится слепой, если она не освещает себе дорогу научной теорией, мы охотно предприняли новую работу по изучению роли живого вещества в процессе заживления ран. Заживление ран – большая теоретическая проблема, имеющая не только громадное оборонное значение, но чрезвычайно важная и для медицины вообще…

После этих наблюдений остается сделать заключение, что новообразование клеток в процессе заживления ран идет не только путем деления клеток и миграции их из сосудов, но и путем их новообразования из живого вещества, выделенного при разрушении и распаде клеток в виде мельчайшей зернистости».

«Мы работаем над проблемой происхождения клеток из живого вещества более пятнадцати лет, и до сих пор наши данные еще никем экспериментально не опровергнуты, а подтверждения, в особенности за последнее время, есть…» Тут она назвала с десяток фамилий, но среди них оказались только ее ученики или последователи.

Если бы Ольга Борисовна на этом закончила, быть бы ей с моим букетом. Она же ополчилась против своих оппонентов (эту часть ее выступления я слушал с большим вниманием):

«Спрашивается, почему иные ученые так цеплялись за концепции Вирхова и так боролись против новых идей и экспериментальных данных, построенных на основании учения Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина?

На этот вопрос можно получить ответ из двух откровенных высказываний.

Когда я первую свою работу о происхождении клеток из живого вещества принесла для опубликования ее в “Биологическом журнале”, редактор сказал мне, что против фактического материала работы он не протестует и ему он даже нравится, но с выводами из него он никак не может согласиться, так как, если он согласится с ними, то ему придется все свои многолетние труды с совершенно противоположными выводами сложить в мешок и сжечь в печке, то есть произвести над собой научное самоубийство. А на это у него нет сил, и этого он никогда не сделает.

Другой профессор в своей рецензии на мою книгу, подготовленную к печати, писал следующее: “Если бы биологам удалось найти хотя бы некоторые указания на существование подобных доклеточных стадий, было бы достаточно, чтобы произвести полную революцию во всей биологии… Поскольку же вся биология утверждает, что все организмы при своем развитии происходят из одной делящейся клетки, поскольку все современные экспериментальные данные говорят за то, что новая клетка может произойти только путем деления материнской клетки, постольку постановка вопроса о доклеточных стадиях клетки и индивидуальном развитии кажется современным биологам совершенно непонятной и, если угодно, дерзкой”.

Один испугался признания своей научной несостоятельности, а другой испугался новаторства в науке.

В речи на первом Всесоюзном совещании стахановцев товарищ Сталин указывал, что сила стахановского движения – в смелой ломке консерватизма в технике, в ломке старых традиций и норм и утверждении новых, передовых технических норм».

Ольгу Борисовну понесло. Ей захотелось публично пригвоздить всех своих обидчиков:

«Тринадцать ленинградских ученых, ярых последователей Вирхова, выступили с критикой наших взглядов. Они считали, что описанные картины представляют собой процесс дегенерации (разрушения клеток)…» (так оно и оказалось на самом деле. – Автор).

Я внутренне насторожился. Бабушка, внешне смахивающая на лифтершу, огульно зачеркивала научное творчество целого поколения ученых. Кстати, недавно я успешно сдал зачет по гистологии на кафедре известного российского цитолога Григория Константиновича Хрущова, ранее бывшего директором Института цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР. О Лепешинской на этой кафедре тогда никто и не заикался.

В выступлении Лепешинской было что-то нескромное, кричащее, истеричное, кликушеское.

«В своей борьбе против новаторов в науке, – гремела Ольга Борисовна, – против последователей учения Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина такие ученые не пренебрегают ничем. Они прибегают и к подтасовке фактов, к передержкам. Чтобы дискредитировать новую проблему о происхождении клеток из живого вещества, подобные ученые отождествляют эту проблему с ненаучной фантазией Парацельса (в XVI веке) о происхождении высокоорганизованных существ (таких, как мыши и рыбы) из гнилой воды. Они уверяют, что “происхождение клеток из живого вещества есть повторение опытов Парацельса”, а поэтому это такая же ненаучная фантазия, которую изучать нельзя».

Аналогия с «гнилой водой» явилась последним аргументом, навсегда приобщившим меня к Вирхову. Случилось это за столом президиума в большом лекционном зале Политехнического музея. От роду мне было тогда 17 лет.

В заключение Ольга Лепешинская принесла «глубокую, самую сердечную благодарность нашему великому учителю и другу, гениальнейшему из всех ученых, корифею передовой науки, дорогому товарищу Сталину».

Последние слова выступления Ольги Борисовны потонули в аплодисментах. Все встали. Президиум смешался. Я быстро сунул свой букет стоящему рядом со мной незнакомому человеку и юркнул за сцену.

Потом вместе со своим другом мы долго молча шли по ночной Москве.

Ольга Борисовна Лепешинская (урожденная Протопопова) родилась в 1871 году в богатой купеческой семье. В 1894 году она примкнула к революционному движению, вышла замуж за профессионала-революционера П.Н. Лепешинского, с ним побывала в ссылке в Сибири, а затем в эмиграции, где они тесно общались с Лениным. В партию Лепешинская вступила в 1898 году, когда оканчивала Рождественские фельдшерские курсы в Петербурге. Потом она чему-то училась в Лозанне (1902 г.). В 1906 году продолжила медицинское образование на частных женских медицинских курсах в Москве. В 1915 году выдержала экзамены при Московском университете, получила диплом лекаря. Многие сомневаются, что ее университетское образование было систематическим, поскольку ее дальнейшая деятельность с этим утверждением плохо вяжется.