Календарь природы

Погодя зимы

Облако стремилось бежать. Застигнутое врасплох, оно удержалось подле вершины самой высокой сосны, якобы любуясь округой. Чтобы поверить в это, нужно было обладать воображением, лишённым преграды рассудка. Но за этим совершенно некому было следить. Тугой на ухо осенний лес большей частью дремал, а просыпался лишь иногда. От собственного храпа или от случайной поступи тех, кому не суждено было заснуть.

Сытый, почти круглый воробей, от безделья стучал по льду пруда. Рыбы тянули с ответом и не открывали. Хотя сквозь витражное стекло двери было видно, как на цыпочках они подошли ближе, и прислушиваются, затаив дыхание. Пытаются понять, кто тревожит их в столь промозглый час.

Не стесняясь присутствием поползня, мышь ела холодную кашу из миски. Толкая друг друга плечами, выбирали они те части, которые размякли, покуда лебезили перед ненадолго заглянувшим солнцем. Полёвка неспеша жевала сваренную крупу, сидя на ней верхом. Хватала куски прямо так, руками, даже не сняв меховых перчаток. А поползень метался меж миской и гнездом. Он столовался в одиночку. Из деликатности частью не доедал, а уносил с собой для супруги. Та слегла и не могла пока сопровождать его.

Обделённое вниманием, облако улучило момент и выпустило из рук макушку сосны. Земля, набирая скорость, покатилась колобком прочь, раскачиваясь слегка, как телега на ухабах. И солнце не медля, званым гостем, принялось распаковывать чемоданы. Топить снег для чая, сдёргивать серые чехлы, и.… так бы тому и быть, если б не ветер. Унылый педант, он вернул на место облако и всё, чему полагалось быть подле: ускользающую дымку последнего тепла, похожую на пар из печной трубы, сумрак… осень.

А облако… Неугомонное, оно всё ещё предполагало бежать. Пусть не теперь, но после. Погодя зимы.

Ради жизни на земле

Ожидая нескорого тепла, птицы топтались под крышей, как проезжающие на станции. Заметно сторонились друг друга и хмурились, прятали носы за ворот пуховых жилетов. Подмерзая, сбивались-таки в тесный клубок. И тут уж – неважно, где чей хвост, ибо каждая старалась не оказаться с краю. И всё же, – свысока и почти злорадно, птицы наблюдали за тем, как мы балансируем на скользком. Они-то могли позволить себе не передвигаться по земле пешком. Но нелётную погоду, впрочем, никто не отменял.

Дорога была… Нет. Какое там! Её не было. Глазурь дождя, в обжиге холода. Влажный, как морской берег, гравий, чьё достоинство принижено колеёй и сжато в кулаке мороза. А ещё… Это было похоже на восточную сладость, гозинаки. Орехи, по шею в сиропе. Глядеть красиво, жевать грустно… идти страшно. Немыслимо даже! Хотелось остановиться и не двигаться. Впрочем, из-за этого быстро мёрзли ноги.

– Ну, и как тут ходить?!

– Аккуратно.

– Я не конькобежец, не умею, у меня ноги разъезжаются.

– В разные стороны? – смеётся он.

– Не издевайся! В одну!

– Это как?

– Ноги налево, а я вся вправо.

– И ты вправе!

– Прекрати, пожалуйста! И.… – и он взял меня за руку. Стало уютно, удобно и ни капельки не скользко. Свет фонаря раскачивался в такт наших шагов и в какой-то момент осветил двух мышей, оказавшихся чуть впереди. Они шли рядом, прижавшись тесно, бок о бок. Поддерживали друг друга ровно также, как это делали и мы.

Когда нагнали мышей, пришлось умерить шаг, чтобы, случайно поскользнувшись, не угробить попутчиков. К дому подошли вместе. Мы юркнули в норку своей двери, а они в нору под нашей.

– Устала? – спросил он, помогая раздеться.

– Да что ты! Нет!

– Я вот тут… понял. Если нас может остановить такая безделица, как лёд на дороге… Мы непростительно беспечны. Нас всегда волнует куда идём, а не как. А ныне, банальная потеря равновесия сделала нас беспомощными!

– Знаешь, как в старину называли это состояние? Перевес бытия! Потеря равновесия, это он и есть, – неподвластный нам перевес.

– Но я взял тебя за руку…

– Мыши шли, поддерживая друг друга…

– Нам ясно дали понять, что земля подставляет своё плечо, кем бы ты ни был.

– Просто надо помнить о жизни, которая происходит, ради неё самой.

– … ради жизни на земле…

Птицы завозились под одеялом чердака. Они менялись местами, пуская тех, кто продрог у края, в тёплую гущу живого клубка, в середину жизни, в самую её суть.

Соседи

«Все мы немножко лошади…»

Вл. Вл. Маяковский

Белка опасливо выглядывала из дверного проёма дупла. Минуту назад, мимо её лица, с тросов дождя сорвалось дерево. Это был не первый в жизни поверженный на её глазах ствол. Но первый, в котором оказались все до единого запасы на зиму. Она не ленилась, собирая ягоды, корни, семена, траву, лишайники и орехи. Укладывала их так, чтобы ничего не испортилось к весне, и не пришлось бы грызть тех, кому не повезло до неё дожить. Зная про свою забывчивость, белка придумала хранить провиант в разных дуплах одного дерева. Дабы не искать. Ровно это же было поводом избавить себя от сожалений о напрасных трудах.

Раскладывая по полочкам всё, что удавалось добыть, белка звенела, подпевая дятлу. То ли от хорошего расположения духа, то ли из благодарности к столярному таланту последнего. Ей и в голову не могло прийти, что немалое число полостей в коре – скверная примета.

Как только была пристроена последняя гроздь калины, эдакий милый излишек, которым можно было бы поделиться с гостем, белка выскочила на минутку за салфеткой. (Каждая приличная барышня должна иметь весьма приличный их запас! И у белки в спальне хранилась целая, нераспечатанная ещё упаковка прекрасных салфеток, с рисунком в виде кленового листа.) Так вот, она выскочила на минутку, чтобы достать искомое. Поправляя сбившуюся причёску, замешкалась перед зеркалом, как услыхала влажный, приглушённый вопль. Бросилась к выходу и застала последние мгновения жизни дерева. Оно пало. Со всем его содержимым! Телесной пищей и лакомствами, которые являются, отчасти, питанием сил душевных, ибо рассеивают грусть и помогают превозмочь тоску ожидания лучших времён.

При падении ствол не отделался ушибами. В обретённом навек бесчувствии, он обнаружил каждую из своих тайн. Прямо на сырую землю просыпались запасы, сделанные белкой. Тут же, из лопнувшей пломбы сот, пролился мёд… В выпачканных землёй пальцах корней, дерево сжимало спящего недвижимого ужа и комок ваты – гнездо устроившихся зимовать комаров.

– Мне конец, – прошептала белка.

В подтверждении её слов, на шум сбежались мыши и принялись растаскивать дармовую, упавшую с неба, провизию.

Белка вернулась в спальню, кинулась на постель и замерла. Спряталась от овладевшего ею ужаса. Не было сил стоять и наблюдать за тем, как по крохам исчезает её жизнь. Она ясно осознавала, что без припасов под рукой, ей не пережить сезона дождей. А после, обессилев от голода, съестного и вовсе отыскать будет нельзя. Выход был утерян, но в лабиринтах ли судьбы или злого умысла – кому какая печаль. Белка решила, что больше никогда не встанет, а будет спать, спать, спать, – покуда не заснёт навсегда.

Но наутро она, всё же, проснулась. Подле её кровати стояла растрёпанная мышь и громко чихала. Белка села на постели, в изумлении глядя на гостью:

– Как? Как вы сюда забрались?!

– Как обычно, – буркнула мышь и вновь чихнула. – Слушай, давай без этих твоих, выканий. Мы всю ночь грузили твоё барахло. Кое-что попортилось от дождя, но бОльшая часть цела.

– Как… цела?! – у белки перехватило дыхание. – Это… Это невозможно! Я сама наблюдала, собственными глазами…

– Пока ты наблюдала, мы с ребятами всё перетащили в хорошее место. Дупло, правда, невысоко от земли, сажень, не больше, зато просторное, с наплывом. Там всё уместилось.

– Не может быть…

– А, и ещё, мы там поели немного твоего. Домой на ужин некогда было бегать. Спешили. Ты уж того, не серчай, соседка.

– Я – соседка?! – растрогалась белка.

– А то кто ж. Мы – соседи. И всегда друг другу помогаем. Ты нам, мы – тебе. Да, ладно уж, пошли скорее, покажу, где твой новый чулан, чтобы не искала. Он тут рядом совсем. Мы ж понимаем. А то, с твоей рассеянностью…

Белка поспешила за мышью. Та на удивление уверенно шагала по коре, чуть приподняв хвост, чтобы не оцарапать его. Спустились на землю почти одновременно, немного постояли у погибшего накануне ствола. Простились с ним.

Дерево отличалось от гигантской свирели величиной, да строем отверстий, располагавшихся на его теле в полном беспорядке.

– Как… как можно было не догадываться, что оно упадёт, не пойму, – вздохнула мышь.

– Я надеялась, что этого не произойдёт, простите.

– Да ладно тебе, чего в жизни не бывает! Все мы похожи!

– Чем? – поинтересовалась белка.

– Хотя бы тем, что временами совершаем ошибки, – ответила мышь и указала, куда идти.

Обе передвигались прыжками. Мышь – длинными и невысокими, а белка короткими, но повыше. Они и в самом деле были похожи.

По чину почин

Ветер трудился целый день. Очищая его от снега, он не выглядел утомлённым. И не потому, что ветр трудно было застать на месте или рассмотреть. Он совершенно откровенно бежал от дела. Щелчками сбивал снежки с макушек сосен. Брал щёпотью и относил в сторону с осин. С дорожек – сдувал, как лепесток огня со свечи. А с заборов… смешно сказать, – скидывал, будто детской лопаткой. Часто-часто. Чисто-чисто? Увы! Снег, как сор, был оставлен везде, кроме, пожалуй, тех уголков, что были защищены от его бесчинства. От ветрености, – и простительной, и убедительной. Он был в своём праве что-то делать или ничего не предпринимать.

Прогуливаясь, он вершил судьбы. В охотку срывал грузные покровы с подмороженных трав. Случалось, сводил пару сугробов в один, на манер колыбели. А, бывало, что срывался, и в беспорядке ярости смешивал все краски в одну. Без надежды на то, чтобы восстановить хотя бы в памяти, как оно было до его безумной выходки.

Но всё это, пока мороз не вступал в свои права. Тот меры не знает ни в строгости своей, не во власти. И шутить с собой не дозволяет никому. И когда однажды, в сиянии утра, сквозь туман собственного дыхания, ты видишь расцарапанный до продрогшей земли малиновый сугроб… Или ровные края мышиных нор, будто шнуровку одного края тропинки к другой… Чтобы теснее. Чтобы не вырваться. Чтобы тишина и приличная бледность во всём… Ты стыдишься своей праздности. В особенности – уюта подле тёплой печи, что дымит с утра в кулачок, как малолетка, а к вечеру принимается щёлкать дрова, словно орехи.

И тянешь за подкладку шубы рябину. Калину – за рукав, тихонько. Чтобы не с мелкой пылью, а так, невзначай как будто, стесняясь почти. Просыпаешь солёного, сена, семян или крошек. Больше, чем можешь. Но меньше, чем захотел. Просторечие розовых щёк, озорство сбитой чёлки сугроба, – это всё после. Потом. Не теперь.

И на виду выдыхающих ровно, глядишься смешным. А они для тебя… нечужие… То – люди. Не сознАются в боли, которой причинны. Будто ветер. По чину почин.

Первая неделя зимы…

Вокзал. Притворный запах кофе. Уютная доброжелательность граждан тоже ненастоящая, ибо спросонья. И неподдельное равнодушие. Ровное дыхание навстречу чужой беде.

Он словно бы сошёл с открытки про любимых большинством. Детьми и дамами явно. Тайно – усатыми и безусыми мужчинами, суровыми на вид. Чьё дело – рядить молча судьбами Родины. Радеть о здании самого государства и благополучии его обитателей. А тут… Пушистое аккуратное нечто. Ничто, практически. Безделица. Котёнок. Чуть больше клубка шерсти на шарф для ребёнка двух лет.

Стёганый потолок вокзала мягче одеяла. Тёплая речка воды бурчит в животе радиатора под окном. Можно посидеть рядом и спеть ей в ответ. Или запрыгнуть на подоконник, смотреть как ловко танцуют снежинки у всех на виду, при свете софитов ночных фонарей, и ждать. Кого ждать, котёнок не знал, но понимал, что надо. Это было его главной работой в новой жизни. Сидеть и чаять встречи с кем-то. Для чего он не знал наверняка, но чувствовал, что, когда это произойдёт, он всё поймёт так, без лишних движений тела. Когда уставал сидеть у окна, спускался на огрубевшую от шагов проезжающих кожу пола. Она казалась щекотной для нежных пяток котёнка, поэтому хотелось побыстрее проскочить затёртый кафель, чтобы взобраться на гладкое кресло. Пусть с металлом и приходилось делиться теплом своего тела, зато после его прикосновения были неприятны в меру. Таким манером котёнок перемещался по смежным комнатам захолустного вокзала, воображая, что он тут живёт. И некому было разубедить его в том.

Пока однажды дверь вокзала не отворилась в очередной раз и, вместе с порцией мороза, запустила в помещение даму в меховом капоре. Одной рукой она тянула за собой тележку чемодана, другой девчушку лет восьми. Получив в кассе гарантии существования пассажирского состава, на который был куплен билет, она расположилась на трёх креслах одновременно, усадив себя, чемодан и внучку. Девочка, впрочем, почти сразу вскочила и с криком «Ой… какой хорошенький!», вцепилась в котёнка. Тот не успел ни убежать, не испугаться. Через толстую ткань неприятно холодной одежды, котёнок расслышал частый стук сердца ребёнка, так похожий на его собственный. Когда сердца девочки и котёнка сговорились между собой, малыш заурчал. Впервые в жизни. Эти, новые звуки, вырвались на волю с такой мощью, что он даже закашлялся.

– Брось его, он больной, – приказала бабушка внучке.

– Бабуленька, посмотри, какой он красивый! Такие котики бывают только в сказках! Давай мы возьмём его с собой, – принялась упрашивать девочка. Котёнок, седьмым чувством догадался, что вот, именно в эту минуту решается его судьба. Перестал кашлять и, контролируя каждое движение, заурчал, не дозволяя чрезмерной радости вмешаться и испортить впечатление о себе.

– Зачем он нам нужен? – строго поинтересовалась женщина у внучки.

– Он будет ловить мышей! – почти выкрикнула та в ответ, но бабушка резонно возразила:

– Помилуй, что за глупости, у нас, к счастью, нет мышей! Кроме того, на котёнка нужен билет, а на животных билеты не продают.

Кассиру вокзала хотелось помочь девчушке, а заодно и пристроить мохнатого пассажира «в хорошие руки», поэтому она вмешалась и сообщила о том, что билеты продаются и на котов, и на собак, и даже на попугаев, если их везут семьями.

– Вы мне не помогаете, – укоризненно и раздражённо сказала дама в сторону окошка кассы и добавила внучке, – у нас нет денег на билет для котёнка. Едем только мы с тобой.

– Пусть он едет по моему, а я подожду, – умоляюще прошептала девочка.

– Это исключено. Выбрось сейчас же. Нам пора.

Девочка внезапно прекратила рыдать и.… не просто выпустила котёнка из рук, а со всей силой неисполненной прихоти швырнула малыша на пол. Тот был чересчур счастлив мгновение тому назад и слишком невелик, чтобы уметь загодя распознать подвох, поэтому подставив земле спину, упал навзничь.

Полежав пару мгновений, чихнул и перевернулся на живот. Потом поднялся, огляделся. Девочка… хозяйка… должно быть она немного груба, но она же играла с ним, правда? Вот тут два великолепных столба и вероятнее всего, за одним из них прячется она. И станет сердиться, если котёнок не примется её искать… Котёнок обежал один столб, другой. После вернулся к первому и осторожно выглянул из-за угла. То же самое предпринял подле другого… Хозяйки нигде не было. Девочка ушла, не окликнув, не обернувшись ни разу.

Всё это время за происходящим наблюдал не очень молодой, но крепкий ещё мужчина. Он был одинок и часто приходил на вокзал, садился в тихом уголке и наблюдал, как люди встречаются, ожидают… живут! А после уходил в свой пустой дом, заставленный массой вещей, которые, как он надеялся, пригодятся когда-нибудь. Только вот это «когда-нибудь» всё никак не наставало. Впрочем, вещи заполняли пустоту жилища, и этим отчасти оправдывали своё существование.

Мужчина подошёл к котёнку, который растерянно стоял посреди вокзала, наклонился к нему и зачерпнул широкой ладонью с пола. Распахнув грубое драповое пальто, спрятал его там. Ощупал малышу лапки, притянул к себе овальную голову с идеальными треугольникам ушей, заглянул в глаза. Котёнок безвольно позволял трогать себя, но молчал. Ожидал, что вот, ещё пара мгновений и его бросят на пол, или за дверь вокзала. А там, – и мороз, и собака, что, бывает, грозно глядит на него через окно.

– Не веришь? – усмехнулся мужчина. – Понимаю. Мне тоже когда-то разбили сердце, как и тебе. Вот такая же вот девчушка. Только немного постарше. И я тоже потерял способность мурчать.

После этих слов котёнок поднял голову и глянул на мужчину.

– Ты спрашиваешь, как это я, большой и взрослый, умел вытворять подобное?! О, мой милый, когда любишь, проделываешь такие вещи, которых сам от себя не ожидаешь…

Котёнок вздохнул в ответ и упёрся в грудь мужчины. Не отталкивая его от себя, но в поисках опоры.

По дороге домой он дремал и размышлял о том, какой хороший, всё же, был нынче день. Меньше, чем за сутки он познал разницу меж влюблённостью, что происходит ради себя самого и любовью, которая всегда направлена на других. И это – всего за один день!!!А сколько их ещё будет впереди. Ради этого стоило жить. И он замурчал, громко и решительно, чтобы его было слышно там, наверху. Поверх пыльного драпа и седой лысой макушки. Мужчина второпях оставил шапку в зале ожидания вокзала, но возвращаться за нею не стал из страха разочаровать котёнка.

Не выспавшийся и злой с утра ветер, к вечеру сбавил тон и задумчиво, даже сентиментально водил пальцем по редким волосам мужчины, гладил против зёрен лес. У дубов выбирал космы желудей, и нежно осторожно, ласково проводил ладонью по ёршику сосен. Те, соловея, впадали в дрёму и роняли наземь шерстинки игл.

Шла к концу первая неделя зимы…

Она и он

Ворон сидел на ветке дуба, прижавшись боком к стволу, и ждал попутного ветра. Они были немолоды оба. Дерево давно перестало потакать ветру, а чаще, ворча, перечило ему и сторонилось грубых забав. Спустя годы, они грозили ему бедой, крушением надежд и самой жизни. Но птица, сменяв по случаю возраста опытность за мудрость, приспосабливалась к порывам, дабы переложить на плечи ветра часть бремени полёта. Попутный, – тот был для неё желанным, всё ещё. И обременительным, в том случае, если студил глаза.

Ворон хворал спиной. Плащ маховых перьев давил на плечи. Случалось, чаще промахивался мимо цели на подлёте из-за выцветающего зрения. Столь велика была плата за годы неумеренной неосознанной радости парить, расставив пятерню хвоста, взирая высокомерно на приземлённое существование иных. Пора пределов, в которую вступил ворон, тяготила. Но не его, а тех, кто знал его молодым, здоровым и полным сил. В большей мере это пугало Её. Ту, которая жила рядом уже много лет.

Собственно говоря, в нём не замечалось каких-то особенных, видимых признаков утомления старостью. Намёков на бренность… ветхость видно не было тоже. Отточенные лезвия крыл излучали сияние неба, которое не уставало любоваться ими.

Однако частые уколы мелких неприятных случайностей, вынуждали задуматься о том, как жить дальше. Если раньше склонить соплеменников к охоте было делом спорым, то теперь доходило до споров и крика. Кому где быть, как делить добычу. В прежние времена ворон не чувствовал смятения, не сомневался ни в чём. А уж после того раза, когда, выгнав из тёплой норы зайца, он вдруг пожалел его… Пошёл слух о том, что ворон стал не тот, и дел с ним лучше не иметь никаких. И ворон сник. Про человека сказали бы, что он сдал. Отступил от позиций своей жизни. Он редко вылетал из дому, отчего сильно ослаб, и потому чаще дремал, устроив голову на краю гнезда.

Супруга давно бросила попытки утешить ворона. Большую часть его работы взяла на себя. К обеду приносила то полёвку, то птицу, или часть чего-то, чему и названия-то не подберёшь. (Врановые славятся своей неразборчивостью!) Каждый новый трофей ворон встречал презрительной ухмылкой, брезгливо трогал запущенным ногтем… и глотал, прикрыв глаза.

– Кормишь? – хрипел ворон супруге, зримо стыдясь, – зря. Не доживу я до ледостава. Не траться.

– Почему же? – преувеличенно возмущённо отвечала та и, хлопнув крылом, вылетала за новой порцией добычи.

Устраиваясь на ночлег, супруга неизменно ласкалась к супругу. Отвлекая его от грустных раздумий, отыскивала в создавшемся положении определённые удобства:

– Ты всегда хотел заняться хозяйством, – напоминала она. – Содержать в порядке сразу два гнезда, жить на два дома – забота не из лёгких!

В ответ ворон лишь горбился, что прибавляло к его унылому образу нотку скорби. Глядя на это, хотелось махнуть рукой. И, через малый срок, между супругами возникла некая напряжённость, которой не замечалось раньше.

Так бы оно всё и катилось под уклон, если бы неким густым серым утром, в тон настроению ворона, с одной из расположенных вблизи прогалин не послышался крик, распознать проистечение которого было затруднительно. Растолкав удивлённую супругу, ворон с трудом вылетел навстречу звуку, делать это он уже почти отвык.

Залысина поляны обнаружила пару воронов, живущих по соседству. Маховые перья одной из птиц были зажаты меж телом степняка и потолком его скромного жилища. Ворон хлестал зайца свободным крылом, но тот так хитро застрял в дверном проёме собственного дома, что был не в состоянии освободить ни себя, не свою нежеланную добычу.

Наш ворон, разом взбодрившись от увиденного, хохотнул:

– Ну… и кто кого тут споймал? Ты косого или он тебя? – спросил ворон соседа. Но тот вполне ожидаемо промолчал, так как сквозь шум ударов, коими награждал и русака, и самоё себя, слышать что-либо был не в состоянии.

Ворон с разворота, как бывало уже не раз во время охоты, внимательно осмотрел местность и заметил ещё один вход в нору, спрятанный в траве. Заяц был осторожен, как и любой, кому приходится рассчитывать только на себя.

Не желая зримого бесчестья, ворон приземлился неподалёку от второго лаза, прошёлся пешком, размяв ноги, и почти лёжа стал протискиваться через его горловину. Как только заяц почувствовал, что в филейную часть упирается нечто твёрдое, на смену неловкости и оцепенению вернулась свойственная бойкость, и… Заяц разжался, словно пружина, пробкой выскочил из норы, заодно освободив и крыло ворона. Наш герой выбрался следом, встряхнулся, как после сна и взлетел, не глядя ни на кого.

Спустя месяц, когда, словно пенкой на молоке, река вскипела льдом, в гнезде ворона всё было по – прежнему. Она занималась хозяйством, а он приносил в кладовку то полёвку, то птицу или часть чего-то, чему и названия-то не подберёшь. (Врановые славятся своей неразборчивостью!)

– Когда же ты займёшься домом, дорогой, – лукаво интересовалась она, приготовляя ужин.

– Потом, как-нибудь потом, – улыбался в ответ он, и с любовью глядел на ту, что была ему дороже всех на свете.