За спиною прошлого…

Пожалуй

Помните ли вы час, мгновение, когда перестали быть одним целым с людьми, единение которых стало одной из причин вашего появления на свет? Нет? А я помню…

В тот день отец взял меня за руку и повел на бульвар. Мы часто ходили туда, прогуляться или, как говорила мама «в дальний магазин», купить белый батон и жёлтого сливочного масла к ужину. Грузчик дядя Вася запирал двери магазина на длинный засов, похожий на кочергу, позже, чем все магазины в округе, без четверти семь. Стоя у дверей, будто Цербер³⁹, он выпускал покупателей по одному, сурово останавливая любого, кто «на минуточку» норовил проникнуть внутрь.

– Вы не успеете. – Строго осаживал нахалов дядя Вася, но неизменно пропускал к хлебному отделу всякого зарёванного малыша с горячей монеткой, зажатой в потном кулачке.

Слева от магазина располагался киоск, в котором продавали эскимо, пломбир, замороженную клубнику, ну и, конечно, – разноцветных сладких петушков на деревянной палочке. Тётя Соня, неулыбчивая, вечно чем-нибудь недовольная продавщица с кружевной наколкой в волосах и нарисованными бровями, загораживала окошко киоска дощечкой в восемь вечера, а иногда и того позже. Чаще всего это бывало летом, если подле стеклянного домика с лаконичной вывеской «Мороженое» выстраивалась очередь из распаренных зноем ребятишек и взрослых. В таком разе тётя Соня подавала скользкие от воды бумажные или прохладные вафельные стаканчики до тех пор, покуда в морозильнике за её спиной не оставалось ничего, кроме сухого льда. Впрочем, и его выпрашивали мальчишки, дабы накидать в фонтан подле дома.

Да-да! – между нашими домами сразу после войны был выстроен самый настоящий фонтан. Круглую чашу украшали два гипсовых неодетых карапуза, один из которых явно намеревался ступить в воду, а другой удерживал его от столь опрометчивого шага. Понятное дело, что настоящие мальчишки, были не столь боязливы, и с началом лета находили верные слова, чтобы уговорить дворника подливать по утрам воды в фонтан, ибо тот был не слишком глубок, отчего бОльшая часть воды к вечеру испарялась, а оставшаяся делалась почти горячей.

Дворник, обладатель мужественного имени Акоп⁴⁰, благоволил к ребятишкам, и первым делом направлял по утрам струю воды из шланга, вместо палисадника, в похожую на фаянсовую супницу купель. Мы же, в свою очередь, не гнушались помочь во дворе дяде Акопу, тёзке «рва с насыпью для укрытия от пуль⁴¹», без которого не обходится ни одна война. Наша, оправданная возрастом наивность, веселила дворника, но он не спешил учить нас грамоте, так как и сам был не слишком силён в ней. Когда ему выпадало расписываться за денежное довольствие, как он называл пенсию, то, сетуя на нечистоту рук и несколько бледнея лицом, просил «поставить закорючку» почтальона.

Итак… Вечером достопамятного дня я не пошёл купаться в фонтане с товарищами, так как отец позвал меня за собой на бульвар. Он держал меня за руку, и я мог не смотреть себе под ноги, а разглядывал во всех подробностях недопечённый блин луны. Как только мы дошли до поребрика, отделяющего тротуар от проезжей части, отец вручил мне три рубля и предложил:

– Сходи-ка, дружок, купи себе «Ленинградское»⁴².

Я поглядел на зелёный прямоугольник, на киоск мороженого, до которого была улица со струнами трамвайных рельс посередине, и холодея от ужаса спросил отца:

– Как это, «сходи»?

– Ты уже взрослый, и должен уметь переходить дорогу сам. – Твёрдо, с некоторой, плохо скрываемой долей отчаяния, ответил он.

Не знаю, что было на сердце в ту минуту у отца. Наверное, он переживал за меня, хотя и не подавал виду, но его бесстрастность не могла придать мне уверенности. Последнее, что я расслышал, было:

– Прежде, чем выйти на дорогу, убедись, что она свободна. Посмотри налево…

Волнение лишило меня и слуха, и отчасти зрения. Если бы в эту минуту на меня неслась полуторка или трамвай, я бы вряд ли заметил. Каждый шаг давался с огромным трудом. В реальность происходящего невозможно было поверить. Чудилось, будто бы меня, намертво приросшего к отцу, отрывают от него насильно. Прочная леска связи между нами сперва натянулась струной, а, стоило переступить встречную полосу рельс, она скрипнула трамвайными тормозами и оборвалась, опалив мне сердце.

Спустя несколько минут, чувствуя легкость, свободу, почти что невесомость, с мороженым в руке я пустился в обратный путь. Когда отцу, наблюдавший за мной по всё это время, захотелось обнять меня, я отстранился и посмотрел на него, как на чужого. Отец улыбнулся одним уголком рта, горько вздохнул и пошёл впереди меня в сторону дома.

Ах, если бы это было теперь, я бы ни за что не отстранился, даже невзирая на то, что все ребята со двора, все соседи и дворник Акоп смотрят на нас. Я бы вцепился в прохладную руку отца и, задрав голову повыше, глядел бы на сырой блин луны, пока б не заломило в затылке. Не потому, что мне так уж интересно, что там, над нами, а просто, чтобы не дать слезам выкатиться из глаз. И тогда б папа понял без слов, как дорог, как нужен мне! – до ломоты в сердце…

Помните ли вы тот день, час, мгновение, когда отец выпустил вашу руку из своей и приказа идти дальше одному? Если нет, то вы, пожалуй, ещё дитя, и я немного завидую вам.

Всяко может произойти…

Ветер шепчет на ухо утру:

– Хы-ы-х, хы-ы-х…

И зябко тому, и щекотно, и весело от того.

– Потанцуем? – Просит ветер, и не в силах дожидаться согласия, пускается в пляс сам.

Тут же, отозвавшись на сделанное другому предложение, начинает двигаться блестящая мишура неспелой гривы дикой ржи. Не в такт едва слышному пению ветра, и куда как медленнее, чем к тому принуждает пылкий партнёр. Но… всё же… Ветер доволен, и завершив последнее в эту минуту па, смоченной в дождевой воде пятернёй проводит по волосам травы, приглаживая, усмиряя излишек горячности в ней, и заодно делает пробор, что противу устоявшейся за время залысины тропинки.

Сосна, преклонив колена нижних ветвей, возится в песке детскими загорелыми короткопалыми ладошками шишек. Уж, рисуя извилистую линию в колее дороги, кивает головой, в такт своим тайным мыслям и мечтает о прохладной струе ручья, к которой устремлён.

Рыжие локоны сосны, срезанные ветром на память, да брошенные за ненадобностью, из-за того, что оказался позабыт или оправдал мнение об своей ветрености сам.

Тот ещё повеса, этот ветер.

Вот коли потянется дуб за облаком, захочет не добыть, но так только, тронуть, хотя одним листочком, станет на цыпочки, но всё тот же неутомимый ветер расшалившись, примется укачивать его, как дитя.

Подле куста барбариса суетится некто в белом, не застёгнутом халате.

– Неужто эскулап? – Волнуется ветер.

– Упреждала же, не устраивай сквозняк! – Сердится сосна.

И барбарис, млея от внимания махаона⁴³, дремлет в объятиях ветра, устроив на коленах ветвей расслабленные кисти мелких цветов, похожих на кукурузные зёрна.

…Давно уж минуло утро, и ветер отправился искать себе дел в иных краях, оставив после себя разбросанными повсюду бинты берёзовой коры с бурыми пятнами, похожими на кровь. То, к счастью, вовсе не он, хотя, с такими танцами, всяко может произойти.

Почему

– Почему вы не пишете о том, что сейчас волнует всех? У вас должно это получиться.

– А про что мне стоит писать, по-вашему? Про светлые лики бойцов, про их ясные честные глаза, про их бесстрашие или последние минуты и без того короткой жизни?

– Ну, хотя бы…

– Но для этого мне надо быть рядом с ними!!! Чтобы слышать их дыхание, нарочито грубые шуточки, ловить тоску во взгляде на кружащихся в небе журавлей. Ведь они, как никто другой, понимают цену неровного, прерывистого, как последний вздох, птичьего строя.

Пока там идут бои, здесь, на грани страха и безмятежности, со снежной горы облака ведёт накатанная лыжня солнечных лучей.

Почему я не пишу открыто о любви к Родине?..

Если сказать ей об этом, то вся сила уйдёт в слова. Останется в них, как снег, что задерживается в ряду деревьев вдоль поля.

До поры, до времени

Утренний кашель деда похож на ночные крики совы. Эти звуки , – и те, и другие – успокаивают. Они позволяют надеяться на определённую незыблемость некоторых явлений этого мира. До поры, до времени, само собой…

Негромкий скрип кровати, как седла, надёжное стремя правой самодельной туфли и вечный поиск куда-то ускользающей левой. Шарканье до раковины, где медный кран исторгает из гладкого семитского носа воду напополам с воздухом. Где-то по дороге труба стаяла немного, как весенний лёд, покрылась порами ржавчины, и дала течь.

«Ну, да ничего, хомут поставим, послужит ещё.» – Успокаивает сам себя дед.

Спустя фырканье, которое прилагается обыкновенно к умовенью⁴⁴, становится слышно, как струя воды бьётся о дно чайника. Чай – это хорошо. Коричнево-красный, непременно холостой⁴⁵, вприкуску с кусочками колотого сахару.

В негодование закипающей воды вмешивается посторонний металлический звук, – то о чугунный край газовой плиты острят тонкий, узкий ножик с заметно скрученным в стружку кончиком.

Следующее за сим шумное жевание, прихлёбывание и стук непарных столовых приборов взывает приступ аппетита, но не напросишься же «на чай»!.. Хотя, наверняка плеснули бы доверху в чистый стакан, придвинули бы треснутое блюдце с единственным кусочком сыру…

После чаю слышна нехитрая возня подле раковины. Там в черёд моются и укладываются как бы сами собой, подпирая сытые бока чугунка, картошка, морковь и свёкла. Весьма вероятно, что на обед будет винегрет, вчера была жареная картошка, позавчера – «шти»⁴⁶.

По пыхтению в коридоре делается понятно, что скоро ключ, верно сложив головоломку замка, отопрёт дверь, и частым эхом парадной поприветствует стук трости деда об изразцовый пол. А ввечеру – всё тот же неизменный стакан чаю и шуршание газетами с ручкой в руках.

…Дед не производил впечатление военного человека, но, как оказалось, был им. Всю жизнь.

Молчание про свою судьбу он предпочёл лжи о ней. Вот только… ощутить тяжесть Ордена Красной Звезды, полученного им в сорок пятом году и Ордена Красного Знамени в сорок девятом, удалось лишь тогда, когда уже не у кого было спросить – за что.

Конечно, дед бы и не ответил, скорее всего, а промолчал красноречиво. Так ведь иногда бывает довольно и того. Разве не так?

Утренний кашель деда, похожий на ночные крики совы, стук трости перед дверью и возня ключа в замочной скважине, – все эти звуки успокаивали, позволяя уповать на существование некоторого постоянства сего конечного, бесконечно меняющегося мира. До поры, до времени, само собой…

Ласточки

Ярость не бывает внезапной

Автор

Ласточки угощали друг друга комарами.

Она кокетничала, прикрываясь крылом, смеялась, сверкая дерзким оком поверх безукорно⁴⁷ отглаженной шали пера, но после давала себя уговорить, и, затуманив глазки, как птенец, субтильно приоткрывала ротик навстречу угощению.

Он – немного взъерошенный противу природы, и вследствие крайней влюблённости, жалел не то часа, – минуты, дабы позаботиться о собственном удовольствии. Он вёл себя с нею, как воззывчивый⁴⁸ пёс, упреждая не желания, но одни лишь помыслы об них. Всё его благополучие заключалось в том, чтобы было хорошо ей, – его милой жёнушке, невысокой брюнетке с блестящей от бриолина стрижкой, аккуратным носиком, гладкой шейкой и очаровательными в своей угловатости локотками.

Покуда бездетные ласточки были озабочены собой, ветер, скашивая взор на счастливую пару, косил траву. Впрочем, пожалуй, только делал вид, что занят. Его больше занимало, – как нашлись и уживаются эти двое, отчего ладная со всех сторон птичка, вместо того, чтобы сторониться угловатого, лохматого шалопая, льнёт к нему при каждом удобном случае. Ведь даже у него, у самогО ветра, сколь он себя помнил, пары не было никогда, а ведь он ещё – парень, ого-го!

Существование этих двоих… у всех на виду, их реверансы друг перед другом… трогательное, наивное, простодушное заигрывание и взывающая ко вниманию нежность породили в ветре вполне объяснимую ревность.

И внезапно, как это обычно и бывает, коли глядеть на то вовсе со стороны, ветер занервничал. Жалость к себе из-за неприкаянности и одиночества, вмиг наполнила его душу, и скоро покинув её пределы, заполнила окрестности.

«Ветер северный, порывистый… метров в секунду…» – Передавали на длинных и коротких волнах удивлёнными голосами, не допуская в ветре тех же чувств, что, подчас, обуревают людей.

Был бы дан ветру в поступках простор, не осталось бы на свете после его буйства ни птиц, ни перьев, ни воспоминаний о них. Однако ж, в свете не его на всё воля, не его…

Когда ветер, растратив весь припасённый задор ярости, прилёг на траву, комары, в поисках, где бы обогреться, воспарили с негодованием, присущим их несносному характеру. А там уж их поджидали ласточки. Он носил своей любезной угощения горстями, приговаривая про то, что скоро ей понадобятся силы, много сил. Она же, глядя на него с жалостью и любовью, думала, как бы уговорить его поберечь себя и отдохнуть.

Ласточки, что с них взять. Не более, чем птицы, не менее, чем они.

И немного о цветах…

Сбросив монашескую скуфию⁴⁹ бутона, маки выказали, наконец, свою суть. Отороченная крашеным серебристым мехом, она сковывала не то, чтобы их движения, но сами помыслы об оных. А они, озорные и отчасти даже лишённые всякого иного приличия, пламенели в буйных головках маков, вырываясь из уготованных им пределов, как из газового фонаря на ветру. Скромные и сонные рано утром, к полудню они озаряли своим сиянием всё, что находилось окрест. Не страдая звёздной хворью, маки дозволяли глядеть в свою сторону, сколь у зевак хватало мочи, не ожигая притом их воспалённых нездоровым азартом взоров.

– Ах! Ну, как хороши! – Часами восторгались ротозеи, окропляя друг друга духовитой от самосада слюной. Но что вовсе удивительно, никто из них не выказывал намерений оборвать сию красоту, дабы унесть с собой, ибо маки, стоило подступиться к ним, откровенно, без обиняков заявляли о своём нежелании сиять только там, где впервые увидели свет.

Пользуясь людской суматохой подле своенравных, прихотливых растений, птица дубонос, одолев лень⁵⁰ и стряхнув с себя всегдашнюю негу, отправилась на пруд, где шагая по воде, аки посуху, тотчас принялась шалить, шлёпая босыми ногами по выложенным листьями кубышки тропинкам, так что брызги, – весёлые, аквамариновые, – разлетались во все стороны. Впрочем, мало какая влага успевала замочить берега или кусты смородины, что теснились к пруду с каждым годом всё ближе. Солнце перехватывало бусины капель и нанизывало их на золотистые нити собственных лучей. Единственное, что доставалось смородине – немного жёлтой краски, что оседала на листве, после того, как сбегала к небесам вода.

Закончилась всеобщая потеха так же скоро, как и началась. Стоило шмелю щёлкнуть по носу одного из зевак, как подняли того на смех, да позабылось: и про наивную красу цветов, и про собственный возле них трепет. Смаху нашёлся тот, кто первым рванул на себя стебель мака…

А вслед за тем, уж как все разошлись, солнцу не удалось разглядеть на земле ничего, кроме лоскутьЯ лепестков среди камней. Алые, будто окровавленные, они укрывали собой одну-единственную уцелевшую сухую коробочку с маковыми семенами, которую лелеяли перед тем всей клумбой.

– Всем семейством?

– Ну, можно сказать и так…

Ведь недаром маки, отвлекая праздный интерес на себя, трясли юбками, подставляя их ветру. Знали они цену людям, и жаль, что не обманулись, прискорбно, что не ошибались зря…

Слизень

– Что это там такое в траве, с милыми аккуратными рожками? Улитка?

– Почти. Слизень⁵¹.

– Слизняк?! Фу!

– А почто так?

– Скользкий…

– Так и среди людей есть таковые, сколь угодно!

– Про них не видно!

– Ну, оно, конечно: сюртук, лосины со штрипками, обхождение…

– Вот именно!

– Те плутуют с вами, сударыня, а слизень-то, он весь на виду, каковой есть!

Оседлав норовистого коня собственного мнения, отгородившись от окружающих пылью из-под его копыт, мы рискуем остаться один на один с собой. По силам ли оно, такое-то бремя? Но выдерни мы ногу из стремени, да упади, – и вовсе затопчут… как слизня, который оказался не самонадеян, но честен так, что явил себя миру даже не с открытым забралом, но вовсе без раковины, как без брони. А ведь под её сводами можно было бы рыдать без опаски про несправедливость судьбы к себе.

…Слизень срисовывал утро с вечерней росы, по памяти. Для начала покрыл перламутром камни дорожки, задумался надолго… Тем и завершил своё дело! Ибо в немногих, жемчужного цвету линиях, были: и полдневное марево над дорогой, и свет закатного солнца сквозь очертания березняка, и лунная дорожка, и ажурный подол волны. Всё самое значительное из прекрасного, но доступное ему лишь в воображении…

– …вы полагаете, что у слизня его нет?! А у вас… есть?!