Собственность бога

Глава 12

Она все же придумала, как обезопасить себя от последующих соблазнов. Наиболее тягостным было видеть его с дочерью, сияющим и беззаботно счастливым. Зрелище для самолюбия непереносимое. Именно тогда, страдая от ревности, она желала его смерти. Чтобы избежать искушения, ей не следует на них смотреть. Проще уподобиться простаку-мужу, который, во избежание потрясений, предпочитает не замечать измен юной супруги. Его жена время от времени куда-то отлучается под благовидным предлогом, а он, беззаботный рогоносец, в этот предлог верит. Вот и она будет точно так же пребывать в неведении. Пусть отправляется на эту чертову улицу Сен-Дени и там возится со своей девчонкой, а здесь она не желает ее видеть.

* * *

Я вновь читаю Монтеня и думаю о дочери. Герцогиня запретила привозить ее в замок, и следующее наше свидание состоится в доме мадам Аджани. Я вспомнил разоренную комнату Мадлен и подумал, что каким-то образом надо это исправить. Эта комната совсем не похожа на детскую, скорее на монастырскую келью, место покаяния. Но Мария еще ребенок, ей нужны игрушки – кирпичики, из которых она будет строить свой собственный мир. Они станут ее друзьями, пусть безмолвными, неподвижными, но все же верными хранителями ее тайн. Она придумает маленьким существам имена, наделит их талантами и привычками, распределит роли и там с ними будет мечтать и любить. В ее мире добро точно так же будет сражаться со злом, злые драконы будут похищать принцесс, жестокие мачехи изгонять в лес кротких падчериц, а добрые феи будут укрывать изгнанниц своими чарами и указывать дорогу храбрым принцам. В своих играх моя девочка будет учиться жить. Она будет взрослеть. Но как ей помочь? Мадлен шила ей кукол и зверушек из разноцветных лоскутков, но я шить не умею. Я вырезал ей однажды дракона из пожелтевшей бумаги, а из старого мотка шерсти соорудил невиданную птицу, пожертвовав дюжиной гусиных перьев. Пытался даже сделать ей куклу вроде марионетки из деревянных колышков, но так и забросил это занятие. Я не бог весть какой мастер.

Брат Шарло, привратник церкви Св. Стефана, одно время учил меня, когда я был еще подростком, обращаться со стамеской, но я был слишком непоседлив, чтобы свободное от зубрежки время тратить на такую кропотливую работу. Я предпочитал работать ногами – залезать на церковную колокольню, бродить по улицам, глазеть на товары в лавках и вскакивать на запятки проезжающих экипажей. Но смотреть, как работает брат Шарло, мне нравилось. Он реставрировал деревянную резьбу на хорах, вынимал потемневшие, подгнившие фрагменты и заменял их на новые, уже искусно им вырезанные. В миру у него была когда-то целая мастерская и несколько подмастерьев, он состоял почетным членом гильдии резчиков. Потом случился пожар, и некогда успешный мастер потерял все. Жена умерла, сын погиб во время войн короля с регентшей, и мастер, сочтя обрушившиеся на него несчастья за знак свыше, ушел в монастырь. Скитался по стране, просил милостыню, затем поселился в Париже. Отец Мартин взял его плотником. Брат Шарло чинил мебель, вырезал фигурки святых – особенно достоверно у него выходила Дева Мария с младенцем, – украшал деревянной резьбой исповедальни и хоры. Я любил смотреть, как он работает, как дерево меняет форму в его руках, как из волокнистой древесной мякоти возникает рука, головка младенца или святой лик. Мне это казалось настоящим волшебством. Заметив мое восхищение, брат Шарло однажды предложил мне взять отбракованную им березовую чурку и превратить ее в луковицу. У меня, само собой, ничего не вышло, но занятие мне понравилось. В руке преобразующая тяжесть стамески, и дерево под ней податливо и одновременно упруго. Бывать в его мастерской мне случалось нечасто, но то, что я успел усвоить, мой скудный опыт доставил мне немало радости. Настало время вспомнить его уроки.

Я прошу у Любена перочинный нож. Он смотрит на меня с опаской.

– Нет, Любен, – спешу его успокоить. – Я не собираюсь резать себе горло. Хочу сделать для дочери игрушку. Вырезать из дерева. Вот смотри.

Я показываю ему выбранное мной кленовое поленце, из тех, что были сложены у камина.

– Когда-то я этим уже занимался, хочу попробовать снова. Но мне нужны инструменты. Нож, стамеска, долото, циркуль. Ты можешь мне помочь?

Любен в ужасе отступает к двери. Названные мною предметы звучат для него, будто имена верховных демонов. Любой из них я могу обратить в оружие, могу ранить им себя или нанести удар кому-то другому. По выражению на его лице я понимаю, что он уже в красках представляет это. Вот я хватаю длинную тонкую стамеску и заношу ее, как боевой кинжал. А вот выставляю иглу циркуля, как шпагу. Нож, само собой, я использую по назначению. Любен решительно качает головой. Что ж, сам виноват. Не следовало обращать зеркало в меч сарацина. После долгих уговоров и торжественных клятв Любен доставляет мне маленькую стамеску. Всю предварительную работу он выполняет сам. Вновь берет с меня слово, что я не попытаюсь продырявить себе шкуру. Я охотно даю это слово. Но он словом не довольствуется и сторожит меня, как стоокий аргус, шумно дышит за спиной, но некоторое время спустя все же убеждается в моих добрых намерениях. Самым действенным доказательством оказывается мое пренебрежение дарами Бахуса. Если я не прошу вина, следовательно, не схожу с ума от отчаяния. Даже Оливье с удовлетворением отмечает мои порозовевшие губы и блеск в глазах. Герцогиня загадочно молчит, но мне уже не так страшно.

Второй месяц ожидания я переношу гораздо легче, чем первый. Устал бояться, боль притупилась. И многое понял. Герцогиня не лишит меня встреч с дочерью. Она может отсрочить наше свидание, может сократить, но окончательно его не отменит. Ей это не нужно. Лишившись дочери, я быстро обращусь в одного из тех мертвецов, которые ее окружают. Душа моя иссохнет, тело потеряет чувствительность. Я уподоблюсь восковой кукле, и никакой пыткой ей уже не извлечь из меня тех страданий, которые служат ей излюбленной пищей. И того наслаждения, что она познала, опоив меня и обнажив мое сердце, ей также не испытать. Без девочки заклинание утратит силу.

Моя упорная возня с деревом постепенно дает плоды. Из потемневшего куска клена получается нечто среднее между лошадью и собакой. Даже Любен почти избавился от подозрительности. Он принес мне не только столярный нож, но и набор угловых и радиусных стамесок. Купил их у проезжего мастера. Или украл. В углу кабинета соорудил нечто похожее на верстак. Это рабочее место легко было скрыть от посторонних глаз, набросив на него портьеру. Впрочем, какой смысл делать из моих занятий тайну, если мой сообщник состоит при мне соглядатаем? Герцогине все сразу становится известно. Но я пытаюсь эту тайну соблюсти. Это мой маленький запретный сад, мое убежище. Там я прячу свои воспоминания и надежды. Я не хочу, чтобы она видела, не хочу допускать ее туда. Все равно что позволить врагу нарушить таинство молитвы.

Первые мои поделки грубы и неуклюжи, но пару из них я все-таки оставляю в качестве подарка – ту самую собаку-лошадь, ставшую с нитяной гривой больше напоминать вторую, и пирамидку из разноцветных окружностей разной величины. Эти круги можно было последовательно нанизывать на гладкий колышек и превращать их в колеса для кукольной тележки. Марии всегда нравилось что-нибудь катать по полу и гоняться следом. Теперь у нее простор для импровизаций.

Снова приходится беспокоить мадам Аджани. На этот раз мой визит начинается утром, и ей уже нечего возразить. Мария бросается ко мне без всяких колебаний. И снова целый час уходит у нас на безмолвные жалобы друг другу. Прижавшись ко мне, она согревается, а я врачую свои недуги. Мы похожи на одну огромную рану, которой не дают зарубцеваться. Мы тянемся друг к другу, соединяем наши души и ткани, образуется тонкая живая корочка, но нас снова разделяют. Вместе мы обретаем кратковременный покой. Крошечная девочка избавляется от страхов, будто птенец, возвратившийся в гнездо и укрытый от непогоды родительским крылом, а я возвращаю себе способность любить. Но очень скоро Мария требует игр и движений. Она требует то, что помнит, – беззаботных и рискованных забав. Ей становится совершенно необходимо повисеть на моей руке, взлететь к потолку, перевернуться вверх ногами и в довершение всего походить на руках, изображая тачку. Подаренную ей игрушку она тут же пробует на зуб, пытается открутить ногу, но затем водружает ее, как завершающий камень, на пирамидку. Колесики от нее катятся во все стороны, и она с визгом бросается за ними. Я чувствую, что сам готов принять участие в их поисках. Сбрасываю свой щегольской камзол и ползаю за составными частями на четвереньках. На шерстяном половике, который, вероятно, помнит еще царствование короля Франциска Первого, я выкладываю их ромбом, и Мария устраивает прыжки через воображаемую преграду. В середину фигуры и обратно. Затем мы собираем из разноцветных колесиков змею и ставим во главе нее нашу лошадь.

И тут появляется мадам Аджани. Она не произносит ни слова, только замирает на пороге. Но Мария тут же все понимает. Я сам еще не понял, еще не осознал. Возможно, она пришла сказать, что здесь у нас слишком шумно, что я выгляжу непристойно в одной сорочке с закатанными по локоть рукавами, но Мария уже кричит. Кричит дико, по-звериному, отчаянно, как не кричала еще никогда. Она совершает бросок и прыгает на меня. Охватывает ручонками мою шею и сцепляет их намертво. Она держится так крепко, будто желает прирасти, стать моей частью. Я пытаюсь ее успокоить, глажу мгновенно повлажневшие волосы.

– Мария, девочка моя, маленькая моя, родная, тише, успокойся. Я вернусь к тебе, я скоро вернусь.

Мне на помощь приходит Наннет, и нам вместе удается оторвать девочку от меня. Чувствуя себя непрощенным иудой, я выскальзываю за дверь, пока Наннет пытается отвлечь девочку серебряным колокольчиком и разноцветными лентами. Мадам Аджани бросает мне вслед проклятие.

В карете мне долго не удается выровнять дыхание и унять рвущееся из груди сердце. Анастази со мной нет, только Любен на козлах рядом с кучером и два лакея на запятках. Обхватив голову руками, я вою и мычу, как раненый зверь. Предатель! Предатель! Господи, как же она кричала! Как кричала! А я, трус, бежал.

Я не вижу улиц, не слышу шума, не замечаю ворот Сент-Антуан, у которых в это время драки и сутолока, я почти в лихорадке. Когда во дворе замка надо спуститься с подножки, я шатаюсь. И лицо, видимо, такое, что Любен осведомляется, не нужен ли мне врач. Я не отвечаю. Мне все равно, я не хочу жить. Герцогини, к счастью, нет в замке. Оливье дает мне макового настоя, и я засыпаю. Но сплю недолго. Сон у меня рваный, в заплатах. Из забытья слышу собственный стон. Анастази права. Права! Я мучаю себя и ее. Малышка не понимает, почему отец вынужден ее покинуть. Я поступаю жестоко, дарю надежду и тут же отнимаю. Наношу удар той, единственной, кого люблю. Она будет звать меня, будет кричать, потом охрипнет, детские силы иссякнут. Мадам Аджани будет меня проклинать. Мэтр Аджани будет с раздражением требовать тишины. А Наннет будет ходить из угла в угол с девочкой на руках и беспомощно шептать молитвы.

Глава 13

Ценность женщины определяется стоимостью плененного ею мужчины, того мужчины, которого ей удалось обольстить и удержать. Она выставляет его напоказ, как мужчина выставляет напоказ голову загнанного кабана или оленя. Редко какой сын Адама догадывается о той участи, что ему уготована, – быть выставленным в зале охотничьих трофеев. Гордыня застит им разум. Они даже не подозревают, что на них охотятся. Как не подозревают об этом мухи, пока не запутаются в паутине. Мужчины верят в свою богоизбранность, в свое первородство. Разве не сотворил Господь Бог Адама по образу своему? Разве не его, мужчину, назначил наместником на Земле? Мужчины уподобили Бога самим себе, чтобы подкрепить свое могущество. Точно так же как поступили бы мухи, дабы устрашить паука. Но даже этот небесный защитник, этот носитель высшей воли не смог уберечь их от участи кабаньего окорока. Женщина появляется при дворе и демонстрирует всем эту пресловутую голову.

* * *

Герцогиня ставит на стол внушительных размеров шкатулку, поверхность которой разбита на черные и белые квадраты. Напоминает шахматную доску. Сама шкатулка из черного дерева, а белые клетки – из слоновой кости. Сбоку два изящных серебряных замочка. Очередной подарок. Пища для ума. Шахматы. Она открывает шкатулку, и там на самом деле оказываются фигурки, тоже из слоновой кости, вырезаны очень тщательно, в деталях. Монарх в золотом венце, в тоге через плечо, рядом с ним – первый министр. Офицер, выхвативший из ножен шпагу. Всадник на вздыбленном коне. Герцогиня извлекает их из шкатулки медленно. Сначала подержит в руке, повертит, поиграет на солнце драгоценной крошкой и затем опускает на стол.

Предусмотрительный автор размещает на поле брани своих персонажей.

– Ты нездоров? Не отвечай. Я и так знаю. Был в Париже, виделся с дочерью. Снова крик, слезы и ругань. Ты расчувствовался – и вот результат. Лихорадка.

Она оставляет фигурки в замешательстве, незадействованными.

– Я не препятствую тебе, мой мальчик, позволяю тебе встречаться с дочерью, но не вижу в том пользы. Напротив, один вред. В прошлый раз ты едва не загубил себя пьянством, на этот раз слег в лихорадке. Что будет в следующий? Эти встречи убивают тебя. Если так пойдет и далее, я буду вынуждена их прекратить.

– Нет!

– А если нет, придумай, как нам избежать последствий.

И я думаю. Проходят дни, недели. Я не нахожу выхода. Только отказаться и потерять ее. Или ждать перемен. Ждать, как ждет этих перемен приговоренный к вечности узник. Но перемен нет, все повторяется, вращается, как колесо.

Кончается лето, подкрадывается осень. Я вижу, как деревья в парке постепенно желтеют, как проступают из-под умирающей листвы ветви, обнажаются, как кости из-под тлеющей плоти. Листья сначала вспыхивают, агонизируя, коробятся, как бумага, и опадают. Небо оплачет их дождями, зима укроет саваном, листья обратятся в прах, а весной взойдут травой и цветами.

Приближается Рождество, и ее высочество все чаще покидает замок ради увеселений и празднеств. Все чаще сетует, что ради этих придворных пустяков вынуждена расставаться со мной. Ей бы хотелось видеть меня рядом. И вот она спрашивает меня, не хочу ли я стать графом. Я никогда не думал ни о чем подобном и потому искренне удивлен.

– Зачем?

– Тебе не нужен титул?

– Титул получают по праву рождения или за военные заслуги. У меня нет ни того, ни другого.

Герцогиня смеется.

– Титул еще и покупают. Или получают в подарок. А если виной тому заслуги, то не всегда военные, чаще всего это подвиги иного сорта. Вот возьмем, к примеру, господина коннетабля. Ты знаешь, как Люинь стал герцогом? Я тебе расскажу. Происхождения он не самого благородного, можно даже сказать, сомнительного. Его отец был незаконнорожденным, сыном некого священника и девицы Альбер. Мать разрешилась от бремени в местечке Люинь, вот сын и взял себе это имя, Альбер де Люинь. Титулов и земель он не имел, но был храбр, предприимчив и хорошо владел шпагой. Во время гугенотских войн он неплохо поживился и даже заручился поддержкой герцога Аласонского, возможного наследника престола. Позже, при содействии графа де Люда, приверженца того же герцога Аласонского, он пристроил своего сынка в пажи к графу де Бар. При Генрихе Четвертом сынок был уже дворянином из свиты короля. Таких как он при царствующем монархе десятки, никто не помнит даже их имен, ибо вся их ценность в бессмысленной толкотне у двери, но ему повезло. Де Люинь сумел очаровать юного Людовика. Мой братец забавлялся охотой на воробьев, а де Люинь научил его делать это с помощью дрессированных сорокопутов. Казалось бы, подвиг невелик. Де Люинь не захватил Ла-Рошель, не разгромил Великую Армаду, не сверг с престола Филиппа Испанского, но ради него Людовик восстановил звание коннетабля. Бездарный вояка получил армейское звание, не сделав ни единого выстрела. Те маленькие города в Беарне не в счет, они сдались от страха. Он получил титул и земли, он вошел в Королевский совет, он сверг Кончини. По какому праву? По праву рождения? По праву доблести? Вздор! По праву королевской прихоти. Все его заслуги состоят в том, что он сумел угодить королю. Он стал ему приятен, стал необходим. Вот за это король и возвел его в достоинство герцога.

Приведу другой пример, весьма схожий с первым. Блестящий Джордж-Вилльерс, герцог Бэкингэм. Фаворит Якова Стюарта и первый министр нашего дорогого кузена Карла. Та же картина. Сомнительное происхождение, захудалый дворянский род. И головокружительная карьера – герцогский титул, присвоенный в Англии впервые за последние пятьдесят лет. Напоминает историю с коннетаблем. И за что присвоен этот титул? За взятую крепость? За караван с испанским золотом? За усмирение Шотландии? Вот уж нет! За содомский грех. Этот старый греховодник Яков именовал его в своих письмах… женой! И не постеснялся объявить об этом во всеуслышание даже перед Парламентом. Каково?! И никто не посмел возразить, никто не усомнился в титулах и правах этого господина. Воля помазанника Божьего превыше всего. Если королю будет угодно, он и своего лакея сделает пэром. Сделал же Калигула сенатором своего коня Инцитата. И опять же никто не усомнился, достаточно ли знатного происхождения этот конь. Дело тут не в заслугах, и не в доблестях, и даже не в происхождении. Решающим была и будет воля монарха. Подданный призван прежде всего служить его слабостям и порокам, и уж потом интересам государства. Даже великий король – всего лишь смертный, и он одержим страстями. Он точно так же страдает от неуверенности и страхов, так же сомневается и так же жаждет признания. Избавь его от этих страхов, удовлетвори страсть, и он возвысит тебя до небес. Если ты страдаешь от недостатка происхождения, он даст тебе титул, если природа обделила тебя отвагой, он подарит тебе полк. А если ты не умеешь говорить, но у тебя четыре ноги, он сделает тебя консулом. И удивляться тут нечему. Сильные мира сего – всего лишь люди.

– Я и не удивляюсь. Я всего лишь не понимаю, зачем мне титул.

Герцогиня задумчиво вертит в руках перо.

– Я в который раз спрашиваю себя. Что это? Гениальное притворство или неведение? Предположим, неведение. Ибо притворство по-прежнему не находит у меня никаких объяснений. Ты, как малое дитя, не понимаешь предназначения многих предметов и потому отвергаешь. Но твое кажущееся неведение может исходить из гордыни. Это особый вид тщеславия, средство, чтобы подчеркнуть свое незамутненное первородство. Мученичество от презрения. Ты желаешь отделить зерна от плевел. Ты – зерно, а я – плевел. Ты выше этой суетной мороки, этой тщеславной ярмарки. Титул тебе не нужен. Ты хорош и без него. Он не затронет твоей сути, не изменит тебя.

Она говорит, и я вижу ее острые, ровные зубы между чуть подкрашенными губами. Два ее верхних клыка чуть длиннее остальных и слегка выдаются. Она сопровождает свои фразы движениями руки, в которой у нее зажато посеребренное перо. Она водит им в воздухе, выписывая невидимые знаки – круги, запятые, скобки. Как будто вносит все ею сказанное в невидимую книгу. Магическая субстанция памяти призвана сохранить ее слова навечно.

С последней ее фразой я соглашаюсь.

– С титулом следует родиться. Тогда он полезен и важен. А мне он – как драгоценная безделушка. Именно что тешить тщеславие. Титул ничего не изменит. Не вернет мне свободу и не воскресит жену.

Герцогиня усмехается.

– Так я и знала, что именно этим все кончится. Мы опять будет вспоминать о жене. Но если титул тебе не нужен, то он пригодится мне.

– Вам? Зачем?

– Затем, чтобы бывать с тобой при дворе.

Это повергает меня в еще большее смущение. Речь идет о мотивах скрытых, мне совершенно неясных. И я глупо твержу свое:

– Зачем?

Она благодушно смеется.

– Хочешь, чтобы я призналась тебе в своем тщеславном капризе? Я уже и так много потеряла в твоих глазах, а тут еще повинюсь в столь мелочном соблазне, против которого не нахожу сил устоять. Ну да ладно. Поздно читать Confiteor³², когда черти тащат в ад. Зачем? Потому что я хочу бывать с тобой на людях. Хочу подняться с тобой по парадной лестнице Лувра или Фонтенбло. И чтобы все на тебя смотрели.

Я ошеломлен.

– Только ради этого?

– Это не так уж и мало! Ах да, по-твоему, это действительно мало. Даже ничего. Ты же мужчина. Для тебя это ничего не значит. Тебе спасение души подавай. А я женщина и довольствуюсь малым, и я тщеславна, в чем не стыжусь признаться. Чем похвастаться? Чем похвалиться? У женщины не такой уж богатый выбор. Городов она не берет, головы врагам не рубит. Следовательно, одно из двух. Либо драгоценности, либо мужчины. Щеголять драгоценностями при дворе моего лицемера-брата – дурной вкус, а вот похваляться любовником… Это никогда не выйдет из моды. Для того этими любовниками и обзаводятся. Страсть, наслаждение, любовь – это все вторично. Тщеславие. Вот основной мотив. Явить свою силу, свою значимость. И возбудить зависть. Что бы те, другие, менее удачливые, менее привлекательные, завидовали и терзались. Отчего женщины так изобретательны в своих туалетах? Думаешь, для того, чтобы привлечь мужчин? О, нет! Нет! Заблуждение. Вовсе не для этого! Они делают это, чтобы повергнуть в уныние других женщины. Мы стараемся не для вас. Ибо вам все равно, во что мы одеты. Вы с трудом цвета различаете. Мы трудимся для себя. Ибо нет более сладостного комплимента, более желанной награды, чем зависть в глазах соперницы. Только не воображай, будто мужчины от нас отличны. У них не менее предосудительные мотивы. Только соперничают они не в нарядах (впрочем, встречаются и такие), а в количестве нанесенных ударов и отнятых жизней. У вас предмет бахвальства – разбой. Или убийства. Что такое захват испанского галеона английским капером? Разбой. А война с неверными во имя Господа? Убийство. Правда, под все это подводятся благородные цели, государственные интересы, ибо никто не обнажает свой клинок просто так, из одной лишь жажды убийства. Честь короны, благо государства. Но сути дела это не меняет. Везде грабеж и убийства. Только названия разные. Менестрели трубят о подвигах во имя прекрасной дамы, о поисках Грааля. Но это тоже ложь. Мужчины никогда не совершают подвигов во имя дамы, они совершают их во имя самих себя, а прекрасная дама – всего лишь удачный предлог. И добыча. Но лицемерная мораль побуждает их лгать. Мужчина не может выхватить шпагу только потому, что хочет убить соперника. Он вынужден сделать это под благовидным предлогом. Якобы этот соперник покусился на честь его прекрасной дамы. На деле этот благородный защитник жаждет явить свою удаль. Поразить соперника и утвердить превосходство. Как молодой волк в стае. Бросить вызов более сильному или поглумиться над слабым. Но, дабы не вызвать осуждения, вынужден прикрывать наготу фиговым листом. Дабы выглядеть пристойно. И красиво. Все хотят выглядеть пристойно. Одеваются в перья и украшают себя листьями. Но я предпочитаю ходить голой. Как в эдемском саду, еще до грехопадения. Во всяком случае, если речь идет о тебе. Зачем же мне лгать? Я предлагаю тебе титул вовсе не из благородных побуждений, моя цель – не тебя возвысить, моя цель – собственное удовольствие. Впрочем, ты и без меня это знаешь.

– Да, знаю. И не питаю на ваш счет никаких иллюзий. Вам нет надобности что-либо мне объяснять.

– Истинное наслаждение беседовать с умным человеком. Нет нужды лицемерить и притворяться лучше, чем ты есть на самом деле. Это так утомительно. Сокровище, – вздыхает она сладко. – Так как насчет титула?

– Но каким образом? Фальшивая генеалогия?

Герцогиня пренебрежительно взмахивает рукой.

– Ах, боже мой, как же ты наивен! Зачем нам генеалогия? Переписывать геральдические анналы и подделывать церковные книги мы не будем. Все гораздо проще. Мы заключим удачный брак.

Я не нахожу что ответить, а герцогиня с воодушевлением продолжает.

– В провинции найдется немало обнищавших девиц или вдов благородного происхождения, чье семейное древо произрастает аж от Меровингов, а за душой ни гроша. В их замке протекает крыша, а в погребах царствуют крысы… Ничего, кроме крыс. Да они будут счастливы продать свой титул за сотню пистолей. Ты женишься на такой вдове или девице и возьмешь ее имя.

– Разве это возможно?

– Не смеши. Конечно возможно. Карл Валуа, брат Филиппа Красивого, через свою жену, мадам де Куртене, стал наследником Неаполитанской короны. А брат вышеупомянутого нами де Люиня, женившись на герцогине Пине-Люксембург, стал герцогом Люксембургским. Ты ни в чем не уступаешь этому нахальному выскочке. Ты достоин и титула герцога, и короны наместника, но это, однако, было бы затруднительно. Тут пришлось бы очаровывать уже не меня или вдову, а моего брата…

У меня кровь стынет в жилах, и герцогиня сразу же делает оговорку.

– Нет, нет, оставим эти мерзкие игрища мистеру Стини³³. Ограничимся вдовой.

– А что же бедная женщина? Ей придется участвовать в этом фарсе. Знать, что все это обман.

– Бедная женщина будет щедро вознаграждена. Возможно, я даже позволю ей исполнить свой супружеский долг. Или… не позволю. А то выйдет, как у моего батюшки с принцем Конде. Отдал за него свою любовницу Монморанси, полагая, что тот больше интересуется своим лакеем, чем горничными, а тот возьми и укради жену. И бедный мой батюшка остался с носом. Затеял было войну с испанским наместником, чтобы вернуть любовницу, двинул войска на Брабант, но… Равальяк помешал. Нет, меня подобная участь не прельщает. Я выберу тебе некрасивую жену.