Гранатовый дом

Глава 2

«Что снилось, не помню. Возможно, еда. Скорей всего, котлеты. Каждый раз засыпал с этой мыслью. Если в первые месяцы сознание поддерживалось тем, что все это ради высшей цели, мы – элитные войска, гордость и слава нации, то теперь эти мысли больше не приносили облегчения.

Слишком уж отличалось то, с чем мы столкнулись на самом деле, от пропагандистских лозунгов наших офицеров. Может, конечно, они говорили правильные вещи, но никто же не думал, что подготовка будет именно такой. И я не думал. Но…

Сказать, что я сожалел о своем поступке, наверное, было бы неправильно. В самом начале, когда я стал добровольцем, я был полон самых ярких идей. Но потом… Потом энтузиазм улетучился. Я вдруг понял, что могу погибнуть. Вот просто бесславно и глупо погибнуть, и никто даже не узнает о том, что я был. Такие мысли не добавляли патриотизма. Наоборот, действовали как холодный душ. Особенно после очередного испытания, когда ты действительно не понимал, на каком ты свете. А признаться, что сглупил, было стыдно самому себе. Словом, с каждым днем я сомневался все сильней и сильней и ничего не мог поделать с этим.

…Было около четырех утра. Да, был сон, возможно, о еде. Точно не помню. Мне все время снилась еда. Это уже стало каким-то наваждением.

Единственное, что я запомнил хорошо и отчетливо в тот миг, – это холод. Холод был именно таким, какой бывает перед самым рассветом – леденящий, выворачивающий наизнанку тело и душу, и не скрыться никуда от этого холода, не спастись. Что уж тут тонкое одеяло, каким мы укрывались в казарме. Натяни на себя тулуп на меху – и тот бы не помог.

Помню, я замерз, и холод, собственно, прервал сон. Потом открылась дверь, и в наш барак вошли двое.

В этот раз наш офицер не орал. Он вел себя достаточно тихо, что было совершенно для него не свойственно. Сколько его знал, у него все время был громовой голос и ярко-красное лицо. Наверняка у него были проблемы с высоким давлением. И даже сейчас, когда я все это тебе рассказываю, стоит мне закрыть глаза, и в памяти отчетливо предстает его багровое лицо, выпученные глаза, взъерошенная белобрысая челка. Ударом ноги он выбивает дверь в наш барак и все время орет, орет… Именно таким он остался в моей памяти. Убили его, кстати, в последние дни войны.

Так вот: в этот раз офицер наш вел себя необычайно тихо, потому что был не один. Вместе с ним в барак вошел незнакомый нам человек. Рослый, в хорошей офицерской шинели. Было видно, что у него высокий офицерский чин.

Этот высокопоставленный офицер внимательно осмотрел барак и вдруг свистнул в свисток. Этот сигнал был нам знаком. Свисток тоже был частью тренировки. Его мы должны были слушаться точно так же, как и команды офицера.

Поэтому, как только прозвучал свисток, мы резко повскакивали с коек и выстроились по струнке, каждый на своем месте.

– Хорошо, – кивнул незнакомый офицер, – очень хорошо.

Тогда вперед выступил наш и как всегда заорал:

– Солдаты! Одеваться и строиться!

Было ясно, что нас готовят к очередной тренировке. Одевались мы за минуту. И, машинально, на автоматизме выполняя все эти движения, я умудрился взглянуть на часы. Действительно, я не ошибся. Часы показывали ровно четыре утра. Самое жуткое время.

Нас построили и вывели во двор. Темень была кромешная. Там уже стоял грузовик, покрытый брезентом. Нам велели садиться в него. Брезент был такой плотный и так крепко закреплен, что рассмотреть, куда нас везут, не было никакой возможности. Офицер поехал вместе с нами, а тот, незнакомый, довольный тем, как мы собрались по свистку, остался во дворе базы. Всю дорогу наш офицер молчал.

Ехали мы не очень долго. Вскоре на нас пахнýло сыростью, воздух стал очень влажным, и я услышал характерный шум. Было понятно, что нас везут к морю. Я насторожился.

Но едва я понял, что нас везут на берег моря, раздалась команда офицера надеть противогазы. Я надел. Влажность и шум исчезли. В противогазе было очень неудобно, но сделать мы ничего не могли.

Наконец грузовик остановился. Нам велели выйти и построиться. Мы вышли, и нас едва не сбили с ног резкие порывы просто бешеного ветра.

Я не ошибся. Мы стояли на берегу высокого обрыва, а под ним бушевало море. В противогазе видимость была отвратительной. Но я все равно увидел, что на море сильный шторм. Огромные пенные валы взвивались ввысь, а затем разбивались о камни скал огромными белыми брызгами. В темноте, в холоде зимы ночное море выглядело страшно. Наверное, нет более страшного зрелища, чем суровое зимнее море ночью.

Все внутри меня сжалось, я почувствовал просто невероятный страх среди этой стихии беспощадного хаоса, готового сломать меня, как тонкую спичку. Наверное, что-то подобное чувствовали и все мои товарищи, потому что вдруг стали какими-то тихими. И я знал, что если бы не противогазы, то увидел бы на их лицах обреченность.

Офицер выступил вперед. Краем глаза, развернувшись, я заметил черный легковой автомобиль, который остановился на некотором расстоянии. Я понял, что этот автомобиль все время ехал за нами, и задачей его было следить. От этого я сразу почувствовал себя еще хуже. Ведь это означало, что опасность подстерегает нас сразу со всех сторон.

Наш офицер выступил вперед и скомандовал:

– Подойти к обрыву!

Мы все подошли. Теперь мы стояли на самом краю. Высота была страшной. Я отчетливо видел острые камни внизу, о которые разбивались свирепые валы бушующего штормового моря. Дыхание замерло.

– Солдаты! Ваше задание идти до самого конца, даже на смерть! – Голос офицера вдруг дрогнул, он откашлялся, словно справляясь с собой, а затем продолжил: – Задание должно быть выполнено. Всем прыгнуть вниз.

Мы замерли. Прыжок вниз означал верную смерть. Я понял, что нас хотят попросту утилизировать. Уничтожить. Но это было странно. Зачем столько времени и денег тратили на наше обучение, чтобы теперь убить вот так?

– Прыгать! – истерически заорал офицер.

Никто не сдвинулся с места. У одного из наших началась истерика. Он принялся что-то кричать, размахивать руками, срывать противогаз… Кажется, даже умудрялся оскорблять офицера и всех нас. Словом, это была настоящая истерика, и я прекрасно его понимал. Нервы сдавали у всех, ведь смерть была так близко.

В руке офицера блеснул пистолет. Раздалось два выстрела. Наш товарищ рухнул вниз с простреленной грудью, прямо к его ногам, и моментально затих. И снова раздался дикий вопль:

– Всем прыгать!

Потом он выстрелил в воздух. Я больше не понимал, что делаю. Решительно оттолкнулся ногами о край обрыва и прыгнул вниз. Противогаз защищал от резких порывов ветра. Кажется, я кричал. Может, даже плакал, не помню. Я был в каком-то мареве, словно находился в жутком сне…

Я прыгнул. Но вместо полета в воздухе в бездну меня ждал необычный сюрприз. Я вдруг ударился всем телом о какую-то мягкую поверхность, покатился немного, ударяясь руками и спиной, и так застыл.

Под обрывом оказался пологий песчаный склон, разбиться на котором было просто невозможно. Это была какая-то мягкая песчаная подушка. Словно мы прыгнули в песочницу – и все… Противогаз затруднял видимость, обзор. На нас специально надели противогазы, чтобы мы физически не смогли разглядеть то, что под обрывом есть песчаные склоны, и прыгнуть туда совсем не страшно.

Помню, я лежал на этом мокром песке, впитывающим соленые брызги, и плакал. Тогда я думал: после этого испытания на смелость – а это явно была тренировка на смелость – мне уже будет ничего не страшно. Но я ошибался…»

– Что ты пишешь? – Мягкая рука легла на его плечо. Сергей увидел Алю, которая вошла в комнату, но совсем не обрадовался ее появлению. Вот уже вторую неделю она безуспешно бегала за ним.

Возможно, Аля была красивой, Аджанов не рассматривал ее так тщательно. Он знал, что она работает где-то в костюмерном цеху, а в свободное от работы время приторговывает импортными шмотками. Одета она была всегда как картинка, и пахло от нее дорогими французскими духами.

В общежитии Аля не жила, у нее было жилье в городе. Сюда она приезжала исключительно на вечеринки, на которых была звездой. Одна из подруг как-то притащила ее с собой на одно из сборищ, вечно происходящих в его комнате, и Аля моментально запала на него, да еще с такой поспешностью, что стала предметом всеобщих насмешек. Но ее это совершенно не смущало, ей на всех было плевать.

Каждую свободную минуту она проводила в комнате Аджанова. Часто оставалась ночевать. Но с Алей у него ничего не было. Она искренне не понимала почему. Он видел этот мучительный вопрос в ее глазах. Но как он мог сказать ей правду?

Однако ему нравилось беседовать с ней как с другом. Аля была умна, с превосходным чувством юмора. С ней было интересно и весело, и постепенно Сергей начал ценить это общение. Впрочем, часто Аля становилась очень навязчивой и докучливой, вот как сейчас. Аджанов нахмурился – она прервала поток его мыслей.

– Что ты пишешь, Сережа? – повторила девушка свой вопрос, и в который раз он увидел недоумение в ее глазах.

– Сценарий, – Аджанов продолжал хмуриться.

– Точно сценарий? Ты пишешь вроде совсем не так, как расписывают сценарные сцены.

– Это воспоминания, – он прикрыл лист рукой, – я записываю их так, чтобы не забыть. Потом они станут основой моего сценария. Собственно, на них и будет построено все.

– А о чем они? – Аля скромно уселась на край чей-то кровати.

– О войне, – вздохнул он.

– Правда? – Она улыбнулась. – Уверена, у тебя получится потрясающий сценарий! А кто тебе рассказал?

– Старый солдат. – Аджанов вздохнул, с тоской вспомнив старика-чистильщика.

– Как интересно! Дашь почитать?

– Нет! – Он решительно закрыл свою тетрадку.

– Почему? Разве это такой секрет? – Было видно, что Аля обиделась.

– Я не люблю показывать свою работу, когда она еще не закончена, – заметно рассердился Сергей.

– Ну извини, – она поджала губы. – Может, сделаешь перерыв? Давай сходим погулять к морю. Погода отличная. И я свободна сегодня.

– А я нет. Извини, но я хотел бы еще поработать. Ты мне мешаешь. – В голосе Аджанова прозвучала резкость, даже грубость, но он ничего не мог поделать с собой.

– Какой ты… – Было понятно, что Аля обиделась.

– Тебе пора разочароваться во мне, – вздохнул Сергей и, не удержавшись, добавил: – Я тебя не стою. Самое лучшее, что ты можешь сделать, это меня забыть.

– Почему? Я не понимаю, – Аля поджала губы, и это сделало ее некрасивой.

– И не поймешь, – вздохнул он.

– Я бы прочитала твой сценарий и попыталась бы тебя понять, – все еще старалась она.

– Это никому не удастся. Уходи, Аля.

Девушка резко, демонстративно встала с кровати и направилась к двери, а Аджанов вдруг понял, что теперь-то она изо всех сил будет пытаться прочитать его сценарий. Может, когда его не будет, проберется в комнату тайком…

Но ему было на это плевать. Он больше не принадлежал этому миру. Да и не собирался в него возвращаться. Перед ним был другой мир. И, снова вернувшись к своей тетрадке, Сергей погрузился в единственную реальность, которую он знал.

«Самым страшным было то, что я точно помнил, как лег спать на своей койке в бараке. Да еще отрубился почти сразу – в тот день нас кормили лучше, чем обычно. Подали вполне приличный ужин. Я запомнил пшеничную кашу – вкусную, наваристую, и достаточно большую ее порцию, и консервированную рыбу. Так хорошо нас еще не кормили.

Я лег спать на сытый желудок и почти сразу заснул – счастливый, без сновидений. И проснулся заживо закопанным в землю, в самом настоящем гробу…

Это был не бред, не страшный сон, не помрачение сознания, не галлюцинация, не наркотики, не все то, что страшно даже представить, а еще более страшно пережить. Я почувствовал невыносимые муки удушья. Кислорода не хватало категорически. И, как ни странно, как ни парадоксально это звучит, именно это помогло прийти мне в себя.

Задыхаясь, я открыл глаза и попытался сориентироваться в той реальности, в которой нахожусь. Но мой мозг отказывался воспринимать такую реальность.

Я лежал в деревянном ящике, необычайно узком, так как руки мои касались деревянных стенок, и всем телом чувствовал буквально все заусенцы, выщерблины, занозы свежеструганного дерева. Ноги мои упирались в деревянную стенку. Очевидно, ящик этот был стандартного размера и никак не подходил для меня. Я был высокого роста, и мои ноги явно не помещались в этой жуткой коробке.

Я пошевелил руками, уперся ногами в деревянное днище и, пошире распахнув глаза, постарался включить не только зрение, но и мозг, так как это было моим единственным спасением. Надо мной были доски. Свежие доски. Мало того, что я видел их, я чувствовал их запах.

Я лежал в деревянном гробу, закопанный в землю, и пытался включить сознание, несмотря на весь происходящий ужас.

Закопанный в землю заживо. Когда-то я читал такой страшный рассказ. Как человек, проснувшись, обнаруживает себя лежащем в гробу под землей. Он бьется изо всех сил, пытается расшатать, разломать злосчастные доски. Стирает пальцы до костей и в последний миг умирает от мук удушья.

А ранним утром кладбищенский сторож, делавший обход кладбища, обнаруживает выпростанную из-под свежего могильного холмика белую человеческую руку, пальцы которой окровавлены и стерты до самой кости.

Я это читал. Но ни за что в мире я не смог бы представить, что подобное может случиться со мной. Повторюсь, мой мозг отказывался воспринимать эту реальность.

Я ничего не видел, но, ощупывая себя, понял, что не был раздет. Какая-то плотная ткань опоясывала мою грудь – и так, что мне было трудно дышать. Эта же плотная ткань сдавливала мои ноги. Полотно было достаточно прочным – я попытался пошевелить ногами, как-то их разъединить, но мне это не удалось. Значит, меня связали достаточно прочно.

Яркая вспышка обожгла мой мозг, и, громко застонав, я откинулся головой назад, больно ударившись затылком о жесткое дерево своего изголовья. Саван. Это был саван, плотно спеленавший мое тело, белый посмертный наряд, охвативший меня с леденящей кровь прочностью. И здесь, в этом гробу, я похоронен при существовании всех своих чувств – самая мучительная казнь из всех, от которых живое человеческое существо вмиг может лишиться рассудка.

Я потерял над собой контроль. Я закричал. Так страшно я не кричал ни разу в жизни. Острая вспышка боли обожгла мою грудь, разорвала легкие, превратилась в пульсирующую кровавую рану. Я кричал, выл, проклинал Бога и свою судьбу, я выкрикивал самые безумные слова, которые только существуют в природе, до тех пор, пока острые муки удушья не охватили мое горло железным кольцом и я не стал задыхаться.

Эта яркая вспышка обожгла мозг и заставила замолчать. Возможно, это было возвращением к жизни. Я попытался задержать дыхание, затем принялся шевелить руками.

Очень скоро мне удалось поднять обе руки вверх – в ящике все-таки существовало небольшое пространство. Собрав всю свою волю в кулак, я вцепился пальцами в деревянную крышку.

Мои пальцы превратились в когтистые хищные лапы. Всю свою силу, все свое здоровье я вложил в эти движения, пытаясь разорвать деревянный покров. Неструганные доски ранили мои пальцы, и когда я почувствовал боль, то впервые, с самой ясной реальностью, осознал, что все происходящее со мной – это правда.

Я жив. Меня запечатали, замуровали в гробу. Я под землей. И, судя по савану, обмотавшему мое тело, меня похоронили заживо.

К моему огромному удивлению, доски вдруг поддались. Не знаю как, но мне удалось расширить их, разломать щель. И тогда в эту щель прямо на мое лицо обрушился поток глинистой земли. Я стал задыхаться.

Однако сдаваться было нельзя. Задержав дыхание на как можно дольше, я принялся рвать доски, энергично копать землю. Доски треснули, поддаваясь. Земля, хлынув вниз, замедлила свое жуткое падение. Я попытался сесть, пробивая головой глинистый ком свежей земли и думая, что до конца жизни меня будет преследовать этот запах.

Я не смог бы рассказать с четкостью, как именно мне удалось выбраться. Наверное, сознание все-таки отключалось. Однако я выбрался из своей могилы и оказался на кладбище, которое сразу узнал. Оно находилось совсем рядом с нашей тренировочной базой.

Как я дошел до базы, не помню. Позже мне сказали, что меня нашли во дворе. Я почти дошел до своего барака, потом потерял сознание. Это было очередным испытанием на прочность.

Позже я узнал, что во время плотного ужина нам дали наркотик, а потом закопали заживо. И еще, что двое курсантов из нашего выпуска так и не смогли выбраться из-под земли и задохнулись в своей жуткой могиле.

Неделю меня продержали в лазарете – у меня было что-то вроде нервной горячки, я постоянно терял сознание. И только после недели приема сильнодействующих препаратов мне позволили вернуться в барак и продолжить занятия».

Глава 3

«Разговаривать было запрещено. Собственно, это нам озвучили в самом начале занятий, при поступлении на курс. Нас предупреждали об этом – о полном отсутствии разговоров с другими курсантами. Не обсуждать занятия, не общаться на отвлеченные темы – ничего.

Это было правилом. Жизнь, конечно, вносила свои коррективы. Общение и длительные разговоры запрещались. Но в бараке вполне можно было переброситься парой слов.

Был один парень. Часто мы встречались глазами, общались с помощью жестов. Так у нас появилось что-то похожее на дружбу, особенно важную в таких нечеловеческих условиях, в которых мы жили. Я не знал даже его имени. Собственно, ни у кого из нас не было имени. Только четырехзначные номера. Я был 7314. Он – 6829. Это было единственной доступной мне информацией о нем.

Когда же нас разделили, развели по разным углам, я понял, что это конец. Наше обучение заканчивается. Это произошло через семь месяцев после того, как мы поступили на этот курс.

Однажды после занятия нас повели в совершенно другую сторону, не туда, где находился наш барак. Вопросы задавать было запрещено. Все удивились. Мы встретились глазами с этим парнем, он хмыкнул, сделал неопределенный жест рукой. Я понял его без слов. Он хотел сказать, что от наших офицеров можно ждать всего, что угодно. И, скорей всего, нам уже запланировали очередную гадость. Он не ошибся.

Нас подвели к совершенно другому бараку. На вид он был как прежний, на этом сходство заканчивалось: этот барак был разделен на множество отдельных клетушек, полностью изолированных одна от другой. Там находилась только кровати и один стул. Нас стали заводить в эти клетушки по одному, и мы поняли, что отныне мы будем жить отдельно. Наше обучение подходит к концу.

Около недели мы жили в этих норах. Поначалу я обрадовался – все-таки иллюзия отдельной комнаты, почти комфорт. Но потом стал приходить страх. Особенно он ощущался по ночам.

Главное – не чувствовалось человеческого присутствия. Стены словно изолировали тебя от всего мира. Страх становился сильным, отчаянным, просто хватал за горло. Хотелось кричать, биться головой о стены… И вот так, в муках, доживать приходилось до каждого утра. Вполне возможно, что этот психологический эффект тоже был частью нашей общей тренировки. И справляться с этим почему-то приходилось тяжелее всего.

Но я знал, чувствовал, думал, понимал, видел, что очень скоро во всем этом будет поставлена последняя точка. А еще мне очень хотелось бежать…

Да, именно эта мысль – бежать – постоянно крутилась в моей голове. Бежать хотелось страшно, разом покончить со всем этим. Беда была в том, что как это сделать, я не видел. Сбежать из этого укрепленного бастиона, где на каждом углу щурились подземные огневые бункеры, оснащенные пулеметами, не представлялось возможным. Наше начальство продумало все очень хорошо, в том числе и попытки сбежать. Странным было бы, если бы они оставили хотя бы одну лазейку.

Лазеек не было. Сбежать было невозможно. Но я думал об этом все чаще и чаще, буквально каждый день.

Так прошла неделя, целая неделя этих психологических мук. И тут меня разбудили посреди ночи. В моей норе появился наш офицер, он грубо ткнул кулаком в бедро:

– Одеться, встать, выйти в коридор.

Все это на одном дыхании. Через две минуты я уже стоял в коридоре, прямо под лампой в проволочном чехле, лицом к стене. Из другой норы вывели еще одного человека. Это был один из курсантов моей группы, но не тот парень, с которым я разговаривал жестами. Того парня я больше не видел.

После того, как офицеры заперли наши норы, нас вывели из барака. Во дворе уже стоял крытый брезентом грузовик. Нас усадили внутрь и куда-то повезли.

В грузовике находилось еще пятеро курсантов. И мы двое. Всего – семь. К нам присоединились еще три офицера.

Ехали долго. Очень скоро в воздухе стала отчетливо ощущаться сырость. Я понял, что нас опять везут к морю. Что приготовили нам на этот раз?

Наконец грузовик остановился, и нам велели выходить. Была глубокая ночь, когда мы вышли на песчаный пляж и увидели холодное, скрытое в ночном мраке море, которое глухо ворчало, приближаясь к нам, как суровый зверь.

От моря волнами шел холод. Это было жутко. Оно завораживало, и в первые минуты я не видел ничего, кроме холодного темного моря. Потом глаза привыкли к темноте.

И я различил, что еще было на берегу. Возле самой кромки берега колыхались два широких деревянных плота. На них чернело что-то непонятное – по виду какие-то приборы.

Нас разделили на две группы – четыре человека и три – и подвели к плотам. Я оказался в той группе, где было трое. Нас заставили подняться на плот.

И только тогда я разглядел то, что там находилось. Это были небольшие аппараты, похожие на миниатюрные подводные лодки, рассчитанные на одного человека. Конструкция была достаточно грубой. На корпусе были отчетливо видны небрежно спаянные швы. Это было нечто среднее между торпедой и подводной лодкой, но примитивное, грубое. Казалось, стоит спустить этот аппарат на воду – и он моментально пойдет ко дну.

Вперед выступил офицер. Он нес гидрокостюмы. Дал каждому и приказал одеваться. Затем велел занять свое место в аппарате.

Внутри можно было только лежать. Пока мы укладывались, офицер объяснил цели и задачи предстоящей операции.

Нас собирались спустить в открытое море. Мы должны были как можно скорей достичь цели – затонувшего буксира в определенном квадрате – и торпедировать его учебными, холостыми торпедами. Руководить своими действиями внутри аппарата мы должны были самостоятельно. И так же, по четко заданному курсу, вернуться назад.

От одной только мысли о том, что мне придется находиться на глубине открытого моря в этом плавающем гробу, у меня начался шок. Я задрожал. Зубы все время стучали, и я никак не мог с этим справиться.

Когда же я оказался внутри аппарата и услышал, как крышка автоматически захлопнулась надо мной, я почувствовал жуткую панику. Это было намного хуже, чем оказаться заживо закопанным в гробу!

Аппарат стал двигаться. Толчок – и он ушел под воду. Надо мной загорелось табло с рычагами и эхолокатор, по которому я должен был ориентироваться. Как пользоваться всем этим, я знал, потому что мы учились этому на занятиях.

Почти сразу же я почувствовал жуткую сырость. От воды шел холод. А затем пришли муки удушья. По моему лицу рекой тек ледяной пот. Воздуха не хватало, кислород стремительно заканчивался. У меня стало темнеть в глазах. Я не различал показаний приборов. Ситуация становилась критической. Сознание ускользало, муки невыносимой боли разрывали горло и грудь.

Последнее, что я запомнил, была мысль о том, что необходимо открыть крышку этого гроба и выбраться наружу, плюнув на аппарат, попытаться выплыть.

И я нажал рычаг. Рывок – и прямо мне на лицо хлынула ледяная вода, затапливая глаза, ноздри. Барахтаясь, я кое-как отстегнул ремни. Аппарат стремительно погружался в водную бездну. Я просунул пальцы в щель крышки, чтобы она не захлопнулась, и из последних сил подтянулся наверх, выдавливая ногами электронное табло, тут же осыпавшее меня осколками стекла. Я стремительно рванул ру…»

Ручка, резко дернувшись, вывела на бумаге замысловатый виток, каракулю, так и не дописав слово, расплывшееся бессвязными линиями. Сергей вскипел, отшвырнул ручку.

– Какого черта ты трогаешь меня во время работы?!

– Старый козел сказал, что уволит тебя, если ты не придешь в течение 10 минут. – Над ним возвышался Артур. – Бегом беги, дурак! Вылетишь нахрен из общежития! Он тебя уже второй день подряд зовет.

Аджанов мгновенно стал серьезным. Этот внеочередной вызов к редактору означал неприятности. Нельзя было не идти. Он не пошел вчера, когда несколько человек передали ему требование редактора зайти к нему, просто не пошел. Вместо этого он писал сценарий до трех часов ночи. И от этого мысли о редакторе просто вылетели из его головы как нечто неважное и несущественное.

Надо было идти. Сергей с сожалением закрыл ручку, захлопнул тетрадь. Хмуро посмотрел на Артура:

– Я пойду. Ты последи, чтобы сценарий никто не лапал. А то Алька тут шастает. Совсем конченая.

– Хорошо, послежу, – кивнул Артур.

Он пытался идти быстро, но почему-то не смог. Ноги повиновались слабо, устраивали какой-то бунт. Сергей начал бежать, но тут же почувствовал удушье, охватившее его горло железными тисками. Задыхаясь, он остановился и медленно пошел вдоль трамвайных путей, абсолютно не понимая, что с ним происходит.

Киностудия всегда вырастала перед его глазами как корабль, но теперь он увидел серый бастион, верхушка которого была скрыта почти черным туманом. Аджанов вдруг вздрогнул от этой страшной ассоциации – туман действительно показался ему черным. И он категорически отказывался понимать, что с ним не так.

Где-то вдалеке продребезжал трамвай. Сергей остановился, давая ему дорогу, не собираясь бежать перед движущимися вагонами. И вдруг увидел возле главного входа множество людей, почти толпу. Люди кричали, глядя куда-то вверх, и размахивали руками.

Переждав трамвай, Аджанов побежал вперед и врезался в эту толпу. Появлявшиеся в ней истерические взмахи рук напоминали ветряные мельницы. И вдруг застыл…

В окне третьего этажа, прямо на подоконнике, стоял человек. Обеими руками он держался за раму. Силуэт его был виден достаточно четко – темный, чуть согнутый.

Но самым страшным и странным было другое. Это было окно кабинета редактора. Как раз того самого редактора, к которому Сергей должен был прийти в течение десяти минут.

Он поддался вперед, разрезая в толпу, как нож масло, и все пытался разглядеть лицо. Нет, этот человек был ему не знаком.

В толпе буквально голосили. Предлагали расстелить брезент, вызвать милицию и пожарных. Аджанов почти не слышал всех этих слов.

Мужчина вдруг что-то крикнул. Но крик его растворился в других голосах. Затем он поднял вверх правую руку. Почему-то поднес ее к горлу. Резкое движение. Тело пошатнулось. Затем рухнуло вниз.

Мужчина летел буквально пару секунд, но Сергею показалось, что прошла вечность. Истерический крик завис в воздухе…

Описав какой-то странный полукруг, тело рухнуло на плиты мостовой. Из-под головы растеклось огромное пятно крови. Все буквально залило этой кровяной волной.

Кто-то из толпы бросился вперед. Подошел и Аджанов. Мужчина лежал лицом вниз. Из-под его головы растекалась по плитам, буквально фонтанировала кровь. Вдалеке послышался громкий звук сирен милицейских машин.

Сергей поднял глаза вверх. В окне третьего этажа, том самом, откуда выбросился человек, он увидел искаженное ужасом белое лицо редактора, которое сморщила уродливая гримаса какого-то непонимания и отвращения. Было ясно, что редактор долго не сможет прийти в себя.

Аджанов все-таки рискнул подняться наверх. Улицу перед киностудией уже заполнили сотрудники милиции. С редактором он столкнулся на лестнице. Тот замахал на него дрожащими руками:

– Потом, потом…

Сергей вошел в открытый кабинет. В нем все было, как прежде – обычный стол, машинописные листки, которые сквозняк разметал по полу.

Зачем он здесь? Аджанов остановился, понял, что не может больше находиться в этом месте, и ушел прочь. Внизу все еще толпились люди.

Редактор что-то говорил сотрудникам милиции. Тело, уже покрытое брезентом, грузили в «скорую помощь». Увидев своих знакомых, Сергей пошел к ним.

– Это Василий, монтажер, – пояснил режиссер, занимающийся съемкой каких-то партийных короткометражек.

– Что он делал в кабинете редактора? – Аджанов изо всех сил пытался держать себя в руках.

– А хрен его знает! – пожал плечами режиссер. – Ворвался в кабинет, стал что-то орать, как ненормальный. Затем взобрался на подоконник и бритвой перерезал себе горло.

– Как бритвой? – ахнул Сергей. – С высоты же упал!

– Да кто разобьется с третьего этажа? – пожал плечами режиссер. – Ну, ноги себе сломал бы, и только. Выжил бы, идиот. Но он перерезал себе горло, потому и умер сразу. Видел, как из него кровища хлестала?

– Видел, – вздохнул Аджанов, – видел. А я думал, что это из головы разбитой.

– Да какая голова! Из горла перерезанного. И бритву с ним рядом нашли. Так что…

– Но зачем? – От всего этого по телу Сергея вдруг волнами прошел ледяной, морозный холод. – Зачем? – повторил он.

– Белая горячка! – В разговор вмешался третий знакомый, оператор. – Говорят, пил страшно. Только вышел из запоя и головой повредился. И вот.

– Давно он на киностудии работал? – Аджанов вдруг подумал, что совсем не знал этого человека, избравшего такой ужасающий способ смерти.

– Васька? Да лет десять уже. Больше, чем все мы.

– И он в монтажном цехе был?

– Монтажер, – подтвердил оператор, – ну, так, посредственный. Вечно раскадровку путал.

Сердце Сергея вдруг остановилось, а потом ухнуло вниз. Он вдруг понял жуткую вещь: смерть человека по имени Василий произошла в точности так, как он записал в одном черновике сценария! Он все-таки его записал – тогда, много месяцев назад, когда редактор раскритиковал первый вариант «Гранатового дома».

От этой мысли его буквально выворачивало наизнанку. Ведь и имя Василий он предсказал. Василий! А он совсем не знал этого человека! Как могло такое произойти?

На киностудии больше делать было нечего. Еще немного потоптавшись и наслушавшись страшных, но глупых рассказов, Аджанов решил вернуться к себе.

В комнате открыл письменный стол, принялся рыться в черновиках… Этого черновика не было. Несколько сцен несуществующего сценария, где он описывал смерть мифического Василия в кабинете редактора, исчезли из ящика письменного стола.

Сергей перерыл все. Вытряхнул методично все ящики, пересмотрел каждую бумажку. Черновика не было. После этого он сделал абсолютно немыслимое для себя: выгнал всех из комнаты и закрыл дверь на замок.

Впервые за столько месяцев он остался в комнате совершенно один. В дверь стучали, к нему ломились по-прежнему, но он громко послал всех, сказав, что болен и хочет спать. Не пустил даже Алю и Артура.