Билет в одну сторону

В комнате «Анна» разделась, вытянулась на своем жестком ложе и блаженно закрыла глаза. Боль покидала расслабленное тело, в глазах стояла чудная Семерочка, в ушах звенел смех Павла. Она устала, но была довольна прогулкой. Если б только…

– Катя, – позвала она, – скажи, кто занимает комнаты как раз над крыльцом?

– Да там комнат нет. Там галерея. Она соединяет правое и левое крыло дома. Ею редко пользуются, если только прислуга. А почему вы спросили?

– Да так.

Горничная внимательно посмотрела на «Анну». Было заметно, что та о чем-то задумалась. Но девушка не посмела расспрашивать.

В комнату вошла Варвара Петровна. Она уже переоделась, в руках знакомая корзинка со снадобьями.

– Тетушка, обождите немного. Хочется спокойно полежать.

– Лежи, лежи. Я тебя не потревожу. А не хочешь ли чаю?

– Пусть принесут, – посмотрела на Катю. – И варенья.

Катя весело поклонилась и выпорхнула. Слышно было, как она бегом спускается с лестницы, приговаривая себе под нос что-то веселое.

«Анна» задумалась.

Чьи глаза так «приветливо» глядели на меня? А может, и не на меня? Почему я беру все на свой счет? А с другой стороны, что себя обманывать – мне предназначался это взгляд.

– Тетя, голубушка, а расскажи-ка ты мне о моем финансовом положении.

Тетка ни слова. «Анна» открыла глаза. Варвара Петровна смотрела на нее в растерянности.

– Странно от тебя слышать такое… «финансовое положение». Это ты про наследство хочешь узнать?

– Ну да. Расскажи.

– Что тут рассказывать. Ты и сама, наверное, уже знаешь, – Варвара Петровна откинулась в кресле, сложила руки на коленях, торжественно перекрестилась, глядя на образа. – Бабушка твоя, моя мать, Елизавета Федоровна, оставила тебе все, что имела. А это очень много, поверь. За всем сейчас наблюдают управляющий имением и поверенный в делах из города. Ты с ними…еще познакомишься. Тебе сейчас, вплоть до двадцати пяти лет или до замужества, выдают деньги на расходы, невесть какие большие, но на достойное житье хватит. Капиталом же ты можешь воспользоваться только по достижении двадцатипятилетнего возраста или когда выйдешь замуж. Ты, может, самая богатая невеста в губернии, – с улыбкой закончила тетка.

– А почему бабушка Павлу ничего не оставила? Он ей тоже внук. А почему не оставила отцу моему?

– Воля ее была такова, – поджала губы Варвара Петровна, вновь перекрестившись. – Не мне это обсуждать и тебе не советую. Елизавета Федоровна была умнейшей женщиной, бестолковых поступков в жизни не совершала. Вот тебя с малолетство приучила книги вести, расходы, доходы считать. Ты в этом деле сметливая.

Повисло молчание. Тетка о чем-то напряженно думала, в голове «Анны» роились сотни вопросов.

– Раз я богатая невеста, – зашла с другого боку «Анна», – значит, у меня женихи есть?

– Как не быть. Чуть ни каждый день сватаются, да только твоим родителям трудно угодить.

– Родителям трудно, – усмехнулась «Анна», – а мое мнение спрашивали?

– Верховодил бы в доме батюшка, – вздохнула Варвара Петровна, – так, может, и спросили бы. А мать твоим мнением не интересуется. Да и кто у девиц спрашивает, когда речь о браке заходит? За кого сговорятся родители, за того и отдадут. Вот бабушка все мечтала тебя за хорошего, самостоятельного человека отдать. Но не дожила, бедная.

– Интересно, – протянула «Анна». – Ну и кого же матушка мне приглядела?

Варвара Петровна пристально поглядела на лежащую девушку, потом прикрыла глаза. Видно было, что молится, зерна четок так и мелькали в худых пальцах монахини. «Анна» вновь подивилась: ее собственные руки были точь-в-точь как у тетки. Та же форма пальцев, такие же хищно загнутые ногти. Даже рисунок голубых жилок показался ей совершенно одинаковым.

– Князь Ногин тебя сватает, а матушка согласие дала.

– Вы, тетушка, так произнесли это имя, будто он не человек, а чудовище.

– Чудовище и есть. Уж не говорю о его мерзком образе. Бывает, человек и не красив, а с доброй душой и мягким нравом. У него же характер дрянь: скуп, жесток, самолюбив до крайности, двух жен в могилу свел. Над крестьянами изуверствует. Ни чести у него, ни стыда.

– За что же матушка меня так ненавидит, если согласна отдать такому?

Щеки Варвары полыхнули румянцем. Она закашлялась, выхватила из складок платья платок, прикрыла им чуть ни пол-лица.

«Анна» усмехнулась: что-то здесь кроется.

Очередной скелет в шкафу семейства Лыковых. Вон как она покраснела, смешалась, бежать готова. А я ведь ничего особенного и не сказала. Опять тайна, а за все тайны, по-видимому, мне одной расплачиваться придется.

– Князь богач, – едва отдышалась тетка, – вот Анастасия Куприяновна и позарилась. Родители сейчас жестокую нужду терпят, а твоим приданым воспользоваться не могут. А долгов сколько! Надеются, я краем уха слышала, что князь покроет их.

– Значит, князь – купец, а я – товар. Ну и сколько за меня просят?

– Толком я не знаю, но тысяч двадцать, думаю. Да боюсь, обманывает их князь. Если бы он честно дела вел, разве стал бы таким богачом? Он и тебя красавицу хочет получить, и родителей твоих окончательно разорить, за долги все у них забрать.

– Вот как дела обстоят…Надо подумать.

– И мать твоя боится обмана, а другого выхода не видит. Придумала она часть денег получить перед тем, как в церкви вы обвенчаетесь, а остальное взять после. – Тут Варвара Петровна решительно встала. – Но ты не волнуйся, без твоего согласия замуж тебя не отдадут. Мой брат, твой отец, хоть по виду и подкаблучник, но в таком деле его слово решающее. Он лучше в тюрьму пойдет, но без твоего согласия замуж не отдаст. Да и я не позволю!

«Анна» обдумывала услышанное. Раньше, по книгам, она знала, что по принуждению за богатых стариков идут только бедные девушки. А тут гляди, богачку, красавицу, не сироту, а принуждают идти за старого, с дурным характером богача. Непонятно.

Тем временем Варвара Петровна решилась сказать то, что ее мучило с первой минуты встречи.

– Анечка, не знаю, как сказать, а только ты еще больна.

«Анна» удивленно подняла брови.

– Ты не сердись, девочка, – заторопилась тетка, – да только странная ты стала, и речь у тебя странная. А уж про взгляд и говорить не приходится. Изменился у тебя взгляд, тяжелый стал, как…

– Какой?

– Будто ты в бездну заглянула.

– Может, ты и права.

Они замолчали. «Анна» уставилась в потолок, тетка смотрела на нее, утирая слезы. Душу Варвары жгла странная боль невосполнимой утраты. Словно она уже похоронила свою Анечку, и ей не верится, что лежащая на кровати девушка жива. От такой мысли ей еще горше стало.

– Как мне тебя жалко, Анечка, – заплакала тетка. – Нет тебе счастья в жизни. Видно, судьба такая.

– Ну, мы еще поглядим, – с тихой угрозой проговорила «Анна». – Ты не беспокойся, я себя в обиду не дам.

Горничная Катя стояла в дверях с уставленным приборами подносом. Она стала невольной свидетельницей и слушательницей. Только сейчас она в полной мере осознала, что барышне и впрямь грозит опасность: если отдадут Анну замуж, загубит князь молодую жену, не впервой ему. И так ей стало жалко барышню, что она, тихо всхлипывая, стала молить Бога, чтобы помог несчастной, не дал на растерзание злому старику. Изредка взглядывая на двух женщин, Катя впервые заметила, насколько они схожи. И лицом, и голосом, и ростом и многим другим. Чудны, Господи, творения твои. Вот ведь Анастасия Куприяновна красавица, а дочь в тетку вылилась. Ну ладно бы в отца еще, Афанасия Петровича, так нет же, в его сестру. Чудеса!

– Пожалуйте, чаю, – проговорила она, поставив поднос на стол. – Вам, Анна Афанасьевна, я вашего любимого варенья принесла и крендельков. Отменные крендельки сегодня, – веселый голос Кати развеял сумрачное впечатление от разговора тетки с племянницей. Они с удовольствием принялись за чай, слушая забавные рассказы Кати о живущих в доме.

– Мне ехать пора, – прервала ее Варвара Петровна. – Еще день завтра, и покину тебя, мою душечку.

– А можно я тебя навещу? – спросила «Анна».

– Рада буду, и настоятельница о тебе справлялась. Почему, спрашивала, ты так долго не приезжаешь.

– Приеду, вот только на ноги уверенно встану.

– В Успенье приезжай, у нас молебен служить будет сам митрополит.

«Анне» хотелось побывать и в монастыре, и в городе, посмотреть, каким он был 200 лет назад, людей посмотреть, их жизнь. Но в то же время она испытывала непонятный страх перед неведомым, словно все сразу догадаются, кто она на самом деле, начнут пытать, куда она дела настоящую Анну Лыкову.

– Еще мне бы хотелось с родственниками познакомиться, – «Анна» ласково погладила руку тетки. – Знаю, у меня есть тетка Александра, еще родные по дедушке. Как ты думаешь, попросить мне батюшку, чтобы он меня в город свез?

– А почему нет? – весело произнесла Варвара, хотя было видно, что удивлена такой просьбой со стороны племянницы. – Ярмарка скоро, вот ты и попросись с отцом в город. А к другим родственникам мы на Рождество обычно ездили. – И чтобы переменить разговор, обратилась к горничной: – Пойдем, Катя, я тебе подробно расскажу, как лечить спину Анечке в мое отсутствие. И не жалей мази, я через неделю еще пришлю.

Катя согласно кивнула, собрала чайную посуду и поспешила к выходу. Вслед за ней вышла и Варвара Петровна.

…На следующий день Варвара Петровна прощалась с «Анной». Они крепко обнялись. Едва сдерживая слезы, тетка тихо, чтобы стоящие рядом не услышали, наказывала:

– Верю в твое благоразумие, Анечка. Молись Богу, пусть он укажет тебе правильный путь. Слушай сердце свое, а не гордый разум. Будешь в городе, навести Александру Куприяновну. Польза тебе от этого будет. Женщина она хоть и убогая, но мудрая, чутье имеет в делах, добра не в пример…

– Хорошо, тетушка, – пообещала «Анна», целуя Варвару в щеку и искренне сожалея об её отъезде.

– Катя тебе спину будет растирать ежедневно, – на ходу говорила тетка. – Баня тебе на пользу, а вот с конными прогулками осторожнее. Не дело девице скакать верхом. Уж лучше прикажи сделать тебе коляску малую, вот тебе и прогулки.

– Хорошо. Не забывай меня, навещай.

Варвара Петровна попрощалась с братом и племянником, обвела взглядом окна верхнего этажа, но, видать, не нашла того, кого искала. Широко перекрестилась, низко поклонилась всем и ловко забралась в коляску.

Долго стояла «Анна», глядела, как пыль оседает на дороге, долго слушала звук удаляющейся коляски и крик возчика.

Остаток дня «Анна» провела в раздумьях. Теперь ее главная задача – окрепнуть физически и построить свою жизнь так, чтобы никому не удалось манипулировать ею, чтобы она сама распоряжалась своей судьбой.

Единственный способ быть независимой от родителей, думалось ей, – это дождаться своего двадцатипятилетия (а это еще почти 8 лет) или выйти замуж и прибрать мужа к рукам. Ждать ее двадцатипятилетия никто, конечно же, не станет – долги поджимают. А вот о замужестве надо подумать. Стать княгиней это хорошо, но, судя по характеристикам, князь не тот человек, которого можно заставить плясать под свою дудку. Вернее всего, он её в гроб вгонит и гвоздик последний заколотит. Но за другого мать не отдаст. Значит, следует рассмотреть вариант с князем.

Удивительно, но при всей сложности её теперешнего положения нынешнюю свою жизнь «Анна» воспринимала как игру. Ей казалось, что перед нею игровое поле, где нужно заработать очки, чтобы в конце получить приз. А призом будет жизнь. Чем дальше, тем больше она убеждалась в том, что падение ее было не случайным. Её смерть решала проблему финансового благополучия семьи Лыковых. Но замысел не удался, значит, пробуется запасной вариант – замужество.

Лет в двадцать слово «замужество» вызывало у нее трепет и щемящее чувство несбыточного счастья, в двадцать пять стало вызывать в голове картины африканской страсти, в тридцать пять – сцены нудного супружеского долга. Теперь замужество представлялось ей ловким ходом, позволяющим приобрести многое, не потеряв при этом своего.

С трудом, но «Анна» привыкала к новой жизни. Большую часть времени она проводила в своей комнате с Катей или одна. От горничной она узнавала, что происходит в доме, что говорят слуги, кто приезжал в гости. С «родителями» встречалась лишь за обеденным столом, разговаривала мало и уходила, как только предоставлялась возможность. Это никого не удивляло, и «Анна» сделала вывод, что настоящая Анна вела себя похоже.

Самое трудное для нее было следить за речью. Из нее так и выскакивали словечки, принятые в молодежной редакции начала двадцать первого века, но никак не в барской усадьбе начала девятнадцатого.

Часто забывала, что она «барышня», что Катя специально приставлена к ней, чтобы одевать и раздевать ее, подавать в руки необходимые вещи, если даже они, эти вещи, находятся в шаге от нее. Ей практически нечего было делать, кроме как сидеть у окна или медленным шагом прогуливаться по саду. Ей натура требовала деятельности, а она была повязана бездельем.

В той, другой жизни, едва окончив школу, она взяла на себя заботы по дому, так как мать была постоянно занята на работе. Учась в пединституте, после трех-четырех пар она бегала по магазинам, готовила обеды, ужины, стирала, утюжила белье, мыла полы, а ночи проводила за конспектами. Кроме того, вела общественную работу на факультете, участвовала в художественной самодеятельности.

По окончании вуза ей пришлось тащить две ставки в школе, вечерами проверять по три-четыре пачки тетрадей, а вся домашняя работа по-прежнему оставалась на ней. Правда, теперь она готовила только ужины, потому что и сама, и Елена Сергеевна обедали на работе. По выходным она старалась не сидеть дома, а выбираться со знакомыми на природу, где любимым развлечением был волейбол и песни под гитару у костра.

Но только когда она вышла замуж, поняла, что до этого была свободным человеком! Она представить не могла, сколько времени и усилий требуется, чтобы навести чистоту в доме, чтобы муж был одет с иголочки, чтобы в доме постоянно была горячая пища. А эти внезапные визиты друзей, когда компания из пяти-семи человек на весь вечер устраивалась у них в кухне, съедала недельный запас из холодильника и оставляла гору грязной посуды, затоптанные полы и испачканные паласы!

Как она мечтала отдохнуть! Как радовалась, когда Женька уезжал в командировки! В эти дни она питалась кофе и печеньем, но ни под каким предлогом не заходила на кухню. Вечерами валялась на диване с очередным детективом или смотрела все телепередачи подряд.

С переходом в редакцию, исчезли тетради и конспекты по вечерам. Но ее новая работа требовала полной отдачи в течение рабочего дня. Домой она приходила выжатая, как лимон, с мечтой о теплой ванне и чашке чаю. Но, передохнув не более получаса, вставала к плите, потом к мойке, потом к гладильной доске или к тазу с замоченным бельем. И так каждый день, месяцы и годы. Мысли побездельничать посещали ее, но исчезали под давлением неотложных дел.

А вот сейчас она с удовольствием бы поработала. Но для барышень предусмотрено вышивание, музыцирование и рисование акварельными красками. А у нее как раз ни малейшего таланта к этим занятиям.

Боже, как был удивлен Афанасий Петрович, когда она на его просьбу «поиграть», сказала, что не умеет.

– Анечка, как же это… – отец был удручен. – Павел, ты слышал, она «не умеет»!

Павел тоже был в гостиной и был удивлен не менее отца.

– Аня, не может такого быть! Ты сядь к инструменту, и пальцы сами вспомнят…

Она молчала.

Черт возьми! Оказывается, настоящая Анна умела играть на фортепьяно! Незадача!

– Прошу вас, – тихим голосом произнесла она, – не настаивайте. Я бы рада, но …

– Неужели и это можно было забыть? – огорчился Афанасий Петрович. – Хотя с другой стороны, ты же не помнила даже нас, родителей. Ладно, Анечка. Бог с ней, с музыкой. Главное, чтобы ты была жива, здорова.

– И, правда, Аня! – подхватил Павел. – Подумаешь, фортепьяно. Как будто важнее ничего на свете нет.

Он подошел к ней, взял ее руки в свои и нежно пожал.

– Вернется память – вернется и навык играть. А до этого нечего свою голову забивать ненужными мыслями. Пойдем лучше погуляем.

Они двинулись к выходу, но навстречу попалась Анастасия Куприяновна.

– Я думала, тебя дома нет, – удивилась мать. – Ты вроде собирался куда-то?

– Собирался, а потом раздумал, – ответил ей Павел. – Мы лучше с Анной погуляем, ей полезны пешие прогулки и свежий воздух, – он уже не глядел на мать, поэтому не увидел, как она нахмурилась и каким недовольным взглядом проводила их.

Павел помог «Анне» одеться, и все время, что они гуляли, занимал ее рассказами о службе и смешными историями из жизни соседей.

А она слушала его и чувствовала, как незримая нить протягивается между ними. Ей всё нравилось в нем: голос, внешность, манеры, легкость в общении. Она обмирала, когда его рука обхватывала её за талию или поправляла ворот легкого пальто. Когда он говорил, она не могла оторвать взгляда от его губ, а когда он замолкал, то мысленно торопила его, ждала очередной порции шуток. А еще у него была привычка слегка прищуривать глаза и внимательно вглядываться в лицо собеседника. В такие моменты «Анне» казалось, что она тает, уносится к облакам. Голова её слегка кружилась, и она непроизвольно хваталась за его локоть, а он, довольный произведенным эффектом, медленно подносил ее руку к лицу и целовал. При этом глаз своих не опускал, а, напротив, еще более пристально смотрел на нее, словно на самом деле ему хочется целовать не ее пальцы, а ее губы.

Они уже дошли до границы парка, пора было поворачивать к дому.

– Ты не устала?

– Нет.

– Спина не болит?

– Чуть-чуть.

На самом деле спина у нее не болела, но ей нравилось, что Павел о ней беспокоится. А он, будто ждал этих слов: обхватил одной рукой за спину, прижал к своему боку так, что она через одежду почувствовала крепкие мышцы его ноги. Они шли, прижавшись друг к другу, и «Анна» почувствовала, как внутри нее зародилась горячая волна, движущаяся от сердца вниз. Вот спазмом сжало желудок, вот щекотка прошла по животу, обварило кипятком в паху и мелкой дрожью задрожали ноги.

– Ты замерзла? – немного хриплым голосом спросил Павел и тотчас остановился, повернул ее к себе лицом и обнял уже обеими руками. – Я тебя согрею, – прошептал он в ухо, и действительно горячая волна опять окатила ее всю.

Она уютно расположилась в его объятиях, прижавшись лицом к груди и вздыхая идущий от него запах одеколона и кавалерийской кожи. Они стояли молча, чуть покачиваясь и проникаясь незнакомым, но удивительным чувством близости.

Потом она вздохнула, и он расцепил кольцо рук.

– Пойдем? – не то спросила, не то предложила «Анна».

– Да, – Павел уже не глядел на нее, потому что вдруг почувствовал, что последнее объятие мало напоминало родственное. У него возникло реальное ощущение, что сейчас он обнимал совершенно незнакомую женщину, а не младшую сестру.

Он шел и думал об этом. Единственное, что приходило ему в голову, это испытанное им потрясение, когда он увидел сестру лежащей у лестницы бездыханной, а потом встреча с новой Анной, один взгляд которой возбуждал в нем неведомые доселе чувства.

Никогда раньше он не проводил с Анной столько времени. Милая девушка, тенью скользящая по дому, всегда грустная, испуганная, не привлекала его внимания, а лишь вызывала сочувствие. Он понимал, что сестре, привыкшей к жизни в Щелокове, в доме родителей было неуютно, одиноко. Да и матушка не упускала случая, чтобы укорить девушку наследством, излить на нее горечь несбывшихся надежд. Конечно, Павел оказывал сестре знаки внимания, поддерживал, как умел, но посвящать ей время, устраивать совместные прогулки? Никогда такого не было. Что же случилось?

Почему ему все труднее сдерживаться, чтобы не обнять Анну, не поцеловать её? Почему один ее взгляд доводит его до дрожи во всем теле? Почему все дамы и барышни вокруг перестали для него существовать, а их надушенные записки раздражают? Он сошел с ума?

Вдруг память подсунула ему образ Мари Щуровой такой, какой он видел ее в минуты их свидания. Ничего не скажешь, хороша, обворожительна просто. Какие очи, какая грудь, как самозабвенно она отдавалась его ласкам! Но даже в минуты страсти Павел не чувствовал того, что чувствует сейчас, поддерживая собственную сестру под локоток. Если с Мари была страсть, как назвать чувство, владеющее им сейчас? Дьявольское искушение, греховный огонь кровосмешения!

Да за такое быстро попадешь под церковный суд! Надо взять себя в руки, вновь глядеть на нее как на сестру, завести, в конце концов, очередной роман. Ну, вон хоть с Ириной, сестрой Мари. Кстати, почему Мари вдруг решила стать монашкой. Во уж никогда не подумал, что в ней горит огонь благочестия. Тоже мне, невеста Христова!

Анна, Анна, что ты со мной делаешь? Знала бы та, какие сны мне снятся о тебе, что я делаю во снах с тобой! Уехать, надо уехать! Отвлечься, забыть, успокоиться. Матушка все о свадьбе сестры с князем хлопочет, вот и пусть будет. Вернусь, когда все закончится. Завтра же скажу, что вызывают в полк.

Прошло три дня, как уехала Варвара Петровна. Поговаривал про отъезд и Павел. Жизнь «Анны» текла тихо, размеренно. Ежедневная баня и массаж со снадобьями, которые оставила тетка-монахиня, давали ощутимый результат. Она теперь двигалась свободно, легко наклонялась, сгибалась. Домашние, в том числе Катя, заметили, что ходить «Анна» стала совершенно по-другому. Раньше, по словам горничной, «барышня плечи опустит, голову к одному плечу приклонит, ссутулится, словно роста своего стесняется, да еще руками все норовила грудь прикрыть». А теперь осанка, как у королевы, голову высоко несет, плечи пряменькие, а грудь вперед. Даже шаг стал уверенный, неторопливый, степенность появилась, осанистость. Раньше мышкой по дому прошмыгнет, никто и внимания не обратит. А сейчас идет, так всяк остановится – сразу видать, хозяйка шествует.

Слов горничной «Анна» не опровергала. Но и объяснять не стала, что молоденькое тело несет тридцатипятилетнюю душу, волевой характер и устоявшиеся жизненные принципы.

– Барышня, а вы заметили, – осмелилась раз Катя, – матушка ваша на вас так внимательно поглядывает. Вот, кажется, сейчас спросит, ан, нет, промолчит. Заметила я, что наблюдает за вами, когда вы гулять ходите. Все глядит, глядит, словно незнакомку встретила.

– Заметила. А знаешь, она вчера ко мне в комнату заходила.

– Когда? – ахнула Катя. – Ночью?

– Нет, после обеда. Спать мне не хотелось – взяла книжку да в уголок. Тут дверь и открылась.

Катя широко раскрыла глаза:

– Что сделала?

– Ничего. Постояла, поглядела на кровать и снова дверь закрыла. Может, поговорить приходила, да в последний момент разбудить не посмела. Хотела я ее окликнуть из угла, не успела.

– Что ж она времени лучше не нашла для разговоров?

– Кто знает.

Они замолчали. Шли по аллее, которую «Анна» выделяла из всех в парке. Она тянулась полукругом, огибала правое крыло дома, доходила до пруда с заросшим мелкой, уже пожелтевшей травкой бережком. За прудом шла рощица, где, по рассказам Кати, девки водили хороводы, а на Ивана Купалу устраивали игры с парнями. За рощицей виднелся край сжатого поля, а за полем находился другой пруд, больше и глубже, прославившийся тем, что туда бегают топиться обманутые девушки или брошенные невесты.

Осень уверенно вступала в свои права. Деревья оголялись, кусты роняли лепестки поздних цветов. В усадьбе шли приготовления к долгой зиме: солили и квасили овощи, ягоды, грибы в бочках и бочонках, без устали работала крупорушка и мельница.

«Анна» уже знала от «отца», что скоро будет ярмарка. Предполагалось, что часть урожая будет там продана за хорошие, дай Бог, деньги. Еще он твердо обещал, что возьмет ее с собой, как и «в прошлый раз».

О ярмарке Афанасий Петрович говорил с таким жаром, что ясно было: о таком развлечении он мечтал целый год.

– А матушка с нами поедет? – невинно спросила «Анна» у Афанасия Петровича, на что тот яростно замахал руками:

– Нет, нет! Мы с тобой только, так веселее будет, – и закрутил гусарский ус.

«Анна» про себя улыбнулась: бедный, бедный подкаблучник. Что ж, гуляй! Две недели в твоем распоряжении. Ну, уж и она воспользуется свободой, навестит тетку, Александру Куприяновну. Навестит и расспросит, почему в их роду девушки с лестниц падают ни с того, ни сего.

– Барышня, – отвлекла от мыслей «Анну» горничная, – вроде зовет нас кто-то.

«Анна» повернулась в сторону дома. По аллее, загребая палые листья босыми ногами, мчался мальчонка в залатанных синих штанах и рубашке в горошек. Оттого, что ремень отсутствовал, рубаха раздувалась от бега, и казалось, что еще немного и мальчонка взлетит, как пузырь, наполненный воздухом.

– Это Минька, – признала Катя. – Значит от Павла Афанасьевича.

Малый подлетел, качнулся в поклоне и, блестя глазенками, сияя белоснежной улыбкой на замурзанном лице, прокричал:

– Барышня, вас барин дожидается.

– Какой барин? – строго спросила Катя и для пущей убедительности цапнула его за рукав.

Мальчишка втянул голову в плечи, но потом заметил, что «Анна» глядит на него с улыбкой, и пояснил:

– Барин, Павел Афанасьевич. Они там, на конюшне. Велели вас позвать.

– А что за срочность? – «Анне» не хотелось прерывать прогулку. – Может, чуть позднее.

– Он велел тотчас идти. Сказал, что вы обрадуетесь.

– Чему я обрадуюсь?

– Не велено говорить, – в голосе Миньки послышались взрослые нотки.

– Сюрприз, значит.

– Чего-о-о? – не понял посыльный, но Катя уже пихнула его в спину.

«Пузырь» крутанулся на месте и помчался назад, оборачиваясь на девушек и взмахами белобрысой головы, приглашая поторопиться.

«Анна» повернула к дому, в уме прикидывая, что за сюрприз придумал ее «братец» на это раз. Катя семенила рядом, поглядывала сбоку, и ей страсть как хотелось знать, что такое «сюрприз».

Через несколько минут они подошли к конюшне. Там стояло до десятка человек дворовых, кузнец Филат и известный во всей округе каретных дел мастер Архип, по прозвищу «Штырь». Его так прозвали за то, что левая нога у него не гнулась в колене.

Архип довольно потирал рукой заросший подбородок, его маленькие воспаленные глазки светились радостью, а изрядно покрасневший нос свидетельствовал, что он уже приложился к рюмке.

Мужики степенно поклонились «Анне»:

– Доброго здоровья, барышня. С выздоровлением вас, Анна Афанасьевна.

Она улыбалась и отвечала всем, и ей было странно, что от одного её слова или знака может решиться судьба этих дюжих мужчин и их семей.

Со стороны конюшен послышался мягкий топот – все повернулись в ту сторону. Из-за угла гордо выступила кобыла, запряженная в легкую одноместную коляску с откидным верхом, с крашенными в красный цвет спицами колес и обитым зеленым бархатом сиденьем. Рядом с коляской Павел. Волосы его растрепались, усы победно топорщились, был он в одной рубахе, в вырезе которой виднелась широкая и крепкая грудь, поросшая светлым курчавым волосом. На крепком гайтане поблескивал золотой крестик. Над левым соском «Анна» заметила родимое пятнышко в виде маленького сердечка.

– Аня! – закричал Павел. – Смотри!

Теперь «Анна» видела лошадь и коляску целиком, и они ей были так по душе, что слезы выступили на глазах от волнения и счастья. Молнией пронеслось в голове воспоминание, когда она впервые села за руль своей белой «семерки».

– Павел, – протянула она руки к «брату», – Павел, я не знаю, как тебя благодарить. Ведь это мне, да? Мне?

– Конечно. Я подумал, что тебе тяжело будет верхом, вот и приказал Архипу изготовить для тебя специальную коляску. Я её уже опробовал – чудо, как покойна.

Тут он из кармана штанов вытащил пару монет и небрежно бросил их Архипу, который уже стоял наготове. Тот с обезьяньей ловкостью схватил серебро, сунул в шапку, а шапку заткнул за пояс. Мужики одобрительно загудели.

– Извольте, барышня, прокатиться в новой колясочке. Слово мастера, будете, как в кресле каком сидеть. И не всколыхнетесь.

«Анна» подошла к Семерочке, погладила по крутой шее, как гребнем, прочесала пятерней гриву. Кобыла смирно стояла, слегка пофыркивала в ответ на ласку. Потом она переступила и махнула головой назад, словно пригласила испробовать новый вид транспорта. Павел подал руку, и «Анна» по двум ступенькам забралась в коляску.

Скамейка была как раз по ее росту, ноги удобно упирались в передок, спина чуть отклонялась назад. В таком положении она не почувствовала неудобства или напряжения. Бортики коляски закрывали по высоте колени, а поднятый верх создавал уют маленького домика.

«Анна» взяла вожжи и легонько натянула. Кобыла вновь переступила неуверенно, всхрапнула, потом скосила назад свои жемчужно-серые глаза, словно спрашивала разрешения.

– Давай, давай, милая, – поощрила ее «Анна» и резче дернула вожжи.

Кобыла легко зашагала, а она ощутила лишь легкое покачивание да свежесть встречного ветерка. Уже увереннее «Анна» направила Семерочку к видневшимся в сотне метров воротам. Кобыла пошла рысью, и опять не чувствовалось ни тряски, ни неудобства. Пусть скорость не такая, как у «Жигулей», но сейчас ей было даже приятнее держать вожжи в руках, чем раньше руль машины. И никаких встречных!

Босоногие мальчишки бежали вслед за коляской, кричали, смеялись. Не доезжая немного до ворот «Анна» повернула назад. На повороте Семерочка слушалась беспрекословно.

– Тпру-у-у, – она резко натянула вожжи, чуть не наехав на замешкавшегося, глазевшего на нее мужика. – Сто-о-й!

Кобыла послушно встала. «Анна» сильно качнулась к передку. Удобная подставка для ног служила еще для упора и не позволила ей вылететь под задние копыта Семерочки.

– У, раззява, – подбегая, закричал Павел и замахнулся плетью на нерасторопного мужика. – Пошел вон!

– Павел, успокойся, – прикрикнула на брата «Анна». – Ничего не случилось. Я сама виновата.

Павел подошел, подал ей руку, помогая сойти на землю.

– Архип, – оглянулась барышня, – твоя коляска заслуживает хорошего вознаграждения.

– Рады послужить вам, барышня, – поклонился мастер.

– Павел, спасибо тебе за все.

Брат смотрел на нее во все глаза. Раньше он не замечал, как она красива. И впрямь похожа на прабабку-испанку с портрета: такие же глаза, так же гордо поднята голова и волосы…

Почему он до сего момента не видел этих блестящих, как атлас волос? Для него она всегда была ребенком. Когда же она успела повзрослеть? Откуда в ней эта уверенность знающей себе цену женщины? Еще совсем недавно его сестра тушевалась от всякого брошенного на нее взгляда, а сейчас сама так глянет, что готов вытянуться, как перед полковником. А сколько женственности, сколько обаяния! Где были его глаза?

Павел удивленно слышал тяжелый стук собственного сердца, словно не сестра была перед ним, а красавица незнакомка. Когда она взяла его под руку и тесно прижалась к его плечу, горячая волна окатила его. Во рту пересохло, и он даже не сразу расслышал, о чем она его спросила.