Мерула прошел во внутренний дворик и присел на край фонтанчика. Он любил журчание это тихой мирной струйки, и всегда присаживался здесь, когда ему надо было что-то обдумать, справиться с беспокойством и сумбуром в мыслях. А сейчас в его голове творился такой сумбур, что голова Мерулы готова была вот-вот лопнуть. Он вспоминал то подробности рассказа Накдимона, то страшную процессию, ведущую Ревекку на смерть по улицам этого вечно беспокойного города. «Да кто он, этот человек, о котором они все говорят?» – думал он в некотором раздражении. Сколько себя помнил Мерула, его мысли всегда вертелись вокруг практичных и понятных дел: сначала – как угодить хозяину, чтобы заслужить похвалу и избежать плетки, потом, когда вырос – как накопить денег на освобождение. После того, как свобода была приобретена дорогой ценой, мысли вольноотпущенника завертелись вокруг полезных связей и выгодных сделок, а главной его мечтой стало завоевание прочного, достойного места под беспощадным солнцем Рима.

Никогда он ни в ком не нуждался, не знал ничьей любви и сам никого не любил. И вдруг откуда-то к нему явилась, будто соткалась из воздуха этой загадочной страны, бесшабашная девчонка-плясунья с огромными печальными глазами, а с нею, словно схоронясь в ее котомке, донеслась до него весть о непонятном человеке, казненном в прошлом году перед этим их праздником Песах. Год назад Мерула краем уха слышал о том, что префект приговорил к распятию каких-то разбойников, но не обратил никакого внимания на эти россказни – это его совершенно не интересовало и не волновало. Казалось бы, какое ему, Меруле, верящему только в свою удачу и не надеющемуся ни на каких богов, дело до этих безумных иудеев с их Храмом, единым Богом, пророками и проблемами? Отчего он, римский вольноотпущенник, удачливый и дерзкий торговец, сидит и размышляет о каком-то иудее, распятом по приказу всесильного префекта? И отчего такая тяжесть наваливается на сердце, едва он вспомнит черные глаза с плещущейся в них тоской, изгибы юного тела, сплетенье нежных рук и негромкий голосок с волнующей хрипотцой?

И тут Мерула открыл потайные дверцы памяти, дал волю воспоминаниям, разрешил себе заглянуть туда, куда запретил себе заглядывать еще семилетним мальчишкой-пленником, впервые ступившим на землю Рима. С неиспытанной доселе болью он вспомнил небольшой домик под соломенной крышей на берегу большой реки, название которой он позабыл, веселого козленка, с которым любил играть и бегать вперегонки, женщину в светлой одежде, которая, склонившись, целовала его в лоб. И от этого поцелуя, и от мягкого прикосновения ее рук, пахнущих молоком, ему становилось так радостно и тепло, как уже никогда потом не бывало. Еще он вспомнил, как встретил какого-то прохожего, назвавшегося Пролом, как охотно побежал за ним, чтобы посмотреть настоящий корабль, и вдруг потерял родной дом из виду, и стал плакать, кричать и проситься обратно, но уже ничего нельзя было исправить…

Потом его вместе другими такими же несмышленышами привезли в огромный и шумный порт Остию и продали всех в разные дома. Его перепродавали несколько раз, и наконец, он попал в дом Кезона Сестия. Здесь он тяжко работал, и лез вон из своей рабской, исполосованной плеткой шкуры, чтобы приобрести вожделенную свободу. Но никогда, до этого самого утра, он не позволял себе вспоминать домик под соломенной крышей и ласковую светлую женщину с руками, пахнущими молоком. Раз и навсегда закрыл он свое сердце для любви, дружбы, воспоминаний и сожалений, потому что это было слишком больно, а боль делает человека слабым.

Но зачем ему его сила? Кому он, Мерула, нужен? Кому нужны его деньги, его богатство, заработанное на слезах детей, потерявших отчий дом? Умри он сегодня-завтра, все его имущество и эта вилла перейдут к патрону и его семейству, и ни один человек под звездным небом не вспомнит о вольноотпущеннике Меруле и не скажет о нем ни единого слова.

И вот боги, или может быть, этот единый и всемогущий иудейский Бог сжалился над ним и послал ему такую же одинокую душу – женщину, гонимую, дерзкую, жаждущую любви. Как он мог прогнать ее? На что променял выпавший ему шанс полюбить другого человека, заставить забиться свое омертвелое сердце? Как посмел отвергнуть этот небесный подарок, бросить его в грязь, растоптать в пыли из-за страха потерять призрачные выгоды и расположение сильных мира сего, в глубине души презирающих вольноотпущенника? «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит», – пришли ему на ум непонятные слова, произнесенные Накдимоном, и Мерула вдруг заплакал – впервые с детства, с того времени, когда он понял, что родной дом и женщина в светлых одеждах скрылись из глаз, и дороги обратно никогда уже не найти…

Раба, дремлющего в своей каморке, разбудили странные, прерывистые звуки. Он приоткрыл дверцу. Рассвет едва брезжил, внутренний дворик был окутан сизой дымкой тумана. Раб вытянул шею и долго с удивлением смотрел на сгорбившуюся фигуру и вздрагивающие плечи своего господина…

* * *

Когда звезды засеребрились над пастбищем, над людьми и животными, отдыхающими от бесконечных земных трудов, а из пустыни потянуло холодным дыханием безжизненной земли, пастухи разложили небольшой костер и достали немудрящую еду. Женщина была еще жива, она то тихонько стонала, то что-то бормотала, то впадала в забытье. Старший пастух бережными движениями смачивал ей рану, обтирал влажной холстинкой пылающее лицо. Молодой внимательно следил за его движениями. Видно было, что какой-то вопрос готов сорваться с его губ, но он не смеет подать голос. Неожиданно старший пастух заговорил сам:

– Ты помнишь, мы с тобой в прошлом году пришли в Йерушалаим перед праздником Песах, принесли ягненка в храм?

– Помню, конечно, – кивнул молодой.

– А ты помнишь страшную грозу и трясение земли накануне перед праздником?

– О, да-да! Я сильно испугался, а ты вдруг куда-то убежал из дома, где мы остановились. Ничего не сказал. Тебя, помню, долго не было, и я очень беспокоился. Тот день вообще был какой-то… тяжелый. Кого-то казнили, но ты меня не пустил посмотреть!..

– Да, не пустил, потому что тебе ни к чему смотреть на такие страшные вещи. И сам я не пошел с этой ревущей толпой смотреть на творящееся беззаконие, как предают страшной казни невинного человека, будто разбойника!..Но спустя много часов, когда некто знающий сказал мне, что Он умер на кресте, и тело Его забрал один почтенный человек, я поспешил к месту казни. Дождь, начавшийся в середине дня, все лил и лил, будто небеса проливали неутешные слезы по Усопшему. Вокруг не было ни души, лишь три пустых креста высились на смертном холме, и молнии раз за разом их высвечивали их зловещие контуры. Было очень страшно, пусто вокруг и пусто в душе.

Вдруг в темноте я заметил маленькую женскую фигурку, подошел поближе. Женщина громко плакала, и выкрикивала странные, дикие слова. «Все обманывали меня – кричала она, захлебываясь от слез, – все лгали о своей любви ко мне. Даже мать любила больше деньги, чем свою дочь, она склонила меня к замужеству, надеясь на богатство их проклятого дома! И Накдимон лгал мне… все говорил: «Любовь моя… Любовь моя»…а сам тащил меня за локти на казнь! И Миха клялся в вечной любви, а сам… там в саду… струсил… свалил всю вину на меня! Но ты… – и женщина, будто безумная, стала грозить кулачками в сторону крестов, – ты обманул меня хуже всех! Ты сказал, что не осуждаешь меня. Ты велел больше не грешить! Я поверила тебе… Я старалась! Но они все равно ненавидят меня. Всегда будут помнить мою вину! Всегда будут тыкать ею мне в глаза! Я думала, что у тебя – великая сила, а ты оказался обычным, слабым, грешным человеком. Сам себя не смог спасти!..»

Я дотронулся до ее рукава, она вздрогнула и обернулась. Она была совсем молоденькая, почти девочка. Да ты и сам это видишь, ведь это было всего год назад, – и пастух вновь склонился над раненой и нежным отцовским движением откинул с ее лба спутанные волосы. – Я хотел позвать ее с собой, утешить, накормить, обогреть, но она отшатнулась, и на ее заплаканном лице заиграла нехорошая ухмылка. «Что тебе, пастух? Может быть, тебя некому согреть ночью? Я могу пойти с тобой! Ха-ха! А ты дашь мне за это хлеба и сыра, согласен? А еще я хорошо танцую. Смотри!», – и она бесстыдно заиграла бедрами. Ее одежды насквозь промокли и плотно облепляли тело, и от этого ее движения казались вдвойне непристойными. «Ну что ты, дитя? – замахал я руками. – Успокойся. Мне ничего от тебя не надо. Я просто хочу предложить тебе кров и пищу – скудную, может быть, но честно заработанную». В ответ на это она расхохоталась, будто и впрямь тронулась умом, потом повернулась и устремилась вниз по склону холма. Я бросился за ней. Сердце мое сжималось: мне было нестерпимо жалко эту несчастную девчонку. Я понимал, что у нее какое-то горе, которое она старается подавить дерзостью и бесстыдством. Мне хотелось уберечь ее от страшного, непоправимого шага, который безвозвратно сломает ее жизнь.

Нагнав ее, я схватил ее за рукав. Она остановилась, откинула с лица мокрые пряди, и уставилась мне в лицо все с той же недоброй, обидной усмешкой. «Ты хочешь предложить мне скудную пищу, пастух? Так ты сказал? Ха-ха-ха! А я не желаю скудной пищи. Если Бог, – тут она вновь погрозила кулачком то ли в сторону крестов, то ли в небеса, – если наш всемогущий Бог создал меня для такого ремесла, я и буду им кормиться! И не скудной пастушеской пищей, нет! Я пойду туда… вон, видишь те огоньки? Это претория. Там, я думаю, мне заплатят получше, чем грубой лепешкой и куском незрелого сыра. Да нет! Я вообще уйду отсюда, из этого проклятого города. Пойду в Кесарию, что лежит на берегу моря. Не знаю, что такое море, но там, я слышала, люди живут богато, весело, почти как в самом Риме. Там никто ничего обо мне знать не будет, никто не оскорбит и не бросит в меня камень». И она вырвала свой рукав из моих пальцев, поспешно зашагала прочь и вскоре скрылась из глаз.

– А что потом? – спросил молодой с волнением в голосе.

– Ну, что потом! Потом ты и сам знаешь… Ты же слышал, как пастухи во всей округе и ремесленники в селениях от Йерушалаима до этих мест, рассказывали о девчонке-плясунье, которая за пищу и ночлег тешит их танцами под бубен и ласками на охапке соломы или на шкуре у ночного костра. Вот, видно, она и добралась туда, куда мечтала попасть – в город на берегу моря, где живут весело и богато. Только счастья ей это не принесло.

Костер тем временем хорошо разгорелся, и в его пляшущем свете пастух заметил, что раненая пришла в себя и взгляд ее сделался осмысленным.

– Что с тобой произошло, дитя? – спросил ее пастух. – И как ты оказалась здесь, в окрестностях Кесарии, так далеко от дома?

– Ты… разве… меня знаешь? – простонала она.

– Да, знаю, дитя! – Вспомни… год назад… там… у Лобного места… Ты стояла во мраке, под дождем, плакала и неистовствовала, и кричала, что кто-то обманул тебя. Помнишь?.. Я пытался тебя успокоить, но ты убежала. Скрылась во мгле, за стеной дождя.

Раненая вдруг приподнялась на локте и уставилась пастуху прямо в глаза.

– Он не осудил меня… – прохрипела она. – Он сказал: «Ступай и не греши больше»… Но я… не послушалась! Я не сумела!.. Как думаешь, старик, Он простит меня вновь?..

Она бессильно откинулась на шкуры, и дыхание ее стало прерывистым.

Пастух вздохнул, вернулся к костру и стал в задумчивости мешать уголья. Остаток ночи оба провели в молчании, прислушиваясь к неровному дыханию и стонам умирающей. По очереди они подавали ей воду и смачивали пересохшие губы, чтобы облегчить ее последние часы.

На рассвете ей стало как будто легче, она задышала ровнее и принялась что-то бормотать. Старший пастух опустился на колени и склонился к самому ее лицу, почти приставив ухо к ее губам.

– Ты ведь не умер?.. – уловил он еле слышные слова. – Теперь я знаю – смерти нет…Ничего больше не боюсь…Иду к Тебе… Ты меня простишь?..

Она закрыла глаза, судорожно вздохнула, и тихая улыбка озарила ее лицо.

Пастух резко выпрямился и вскинул голову к светлеющему небу, словно хотел услышать оттуда какой-то ответ. А потом тихо пробормотал, будто продолжая недавний разговор со своим молодым товарищем:

– Но кто знает, что такое счастье? Может быть, она его узнала вот только сейчас? Перед самой своей смертью? Может быть, она поняла что-то, что нам самим пока понять не дано, а ведомо только Ему одному?

Тем временем небо уже полыхало в лучах неотвратимо разгорающейся зари. Пастухи еще некоторое время постояли над вытянувшимся телом, которое покинула жизнь, а потом приготовили ей могилу под деревом ситтим, что щедро одаривает тенью изнемогших в странствиях путников. Тая друг от друга слезы, они забросали ее легкое тело землей и камнями, а сверху положили полевые цветы и насыпали зерен, чтобы птицы небесные, лучшие певцы Господа, прилетали бы к ней и пели для нее свои песни.