Видеокамера. О, да! Моя давняя мечта подглядывать за жизнью других. Всего одним глазком и запоминать, запоминать. Резать, склеивать куски в другой сюжет, не имеющий ничего общего с реальностью. Для начала неплохо.

Дверь – зайти, выйти. Вопрос – куда. Мир с тысячью дверей и окон, из которых выпадаешь, но не разбиваешься, а взмываешь вверх. Люди сквозь тебя проходят сотнями. Возвращаются, хлопают, уходят. Ты остаёшься. Стоять на месте – нет уж, увольте. Тоже хочу сновать туда-сюда.

Может, стать пылинкой или пёрышком? Лёгкие, воздушные, и нет им преград. Окна закрыты, двери заперты, пол вымыт, а сотни пылинок искрятся на солнце. Попробуй вывести. Тоже хочу быть живучей. Как плесень. Только пылинка романтичнее.

А, может, солнечным зайчиком? Прыгать по стенам и потолку. Только живёшь, пока солнце светит. Кто-нибудь видел лунного зайца? Не того, что толчёт в ступке травы для эликсира бессмертия. Сдаётся, что нет. Зеркала и лунный свет – звучит зловеще. Ещё утянет в подлунный мир, а я пока не готова. Поэтому с зайцами и зеркалами связываться не буду.

Кошка. Пушистое, нежное, мурчащее существо с когтистыми лапами. Без крыльев. А то был бы дракон.

Люстра. Батарея. Не то.

Картинки на стенах. Люблю я смену городов, декораций, лиц – а тут пялься на одну и ту же семью с четырьмя детьми десять лет кряду.

Книги. Каждая – история. Долгая запутанная или пятиминутка, лёгкая, как шёпот ветерка.

И пребывать до конца дней в одной истории? А если не найдётся в ней места?

Поправляю волосы, глядя в зеркало. Может, зеркало? Отражаются в нём стены, картинки, пылинки, лица приходящих и уходящих.

Или всё-таки остаться собой, раз смотрю себе в глаза?

Когда вмешиваются боги

Боль не пережить за час. Её не убрать, прикрыв дверь. Завидую мужчинам – кажется, душевная боль не про них. Или не залипают в ней. Не слышала, чтобы снотворное они запивали вином. Как я вчера. Раньше от половины таблетки весь следующий день ходила, как сомнамбула. Вчера выпила целую, запила коньяком, вино к тому моменту закончилось. Сны – как мультики – абсурдные и сочные. Ночь напролёт горели свечи. Воск залил подсвечник, стены и пол в придачу.

Наутро больно. Помолилась Марии Гваделупе, католической святой. Когда обращаюсь к ней, свечи – как живые, пламя вытягивается в нитку далеко от фитиля и бьётся, как от сквозняка. Попросила исцелить боль и забрать то, что должно уйти. И вдруг словно выключили все чувства. Повернули тумблер – ушло всё: боль, радость, переживания. Я превратилась в бесчувственное тело, которое встаёт с постели, идёт на кухню, чтобы выпить хотя бы стакан воды и включает компьютер. И пусть всё течёт само. Когда в события вмешиваются другие силы, хочется отойти в сторонку. Я сделала всё, чтобы его вернуть. Сейчас умываю руки.

Только не решила пока, что делать с частичкой души, пойманной месяц назад и запаянной в пластине воска прямо с его портретом? Отпустить на четыре стороны или оставить?

Ложь напоказ

Чистила дневники в интернете. Оставила десяток записей. Удалила всё поверхностное и наносное. Листала эту длинную ленту записей – одна ложь. Чужие мысли, шутки, остроты лишь бы скрыть настоящую боль.

Давно не пишу ранящее, глубокое, настоящее. За это меня всегда называли плачущей Ярославной. Никому ведь не хочется читать о чужих чувствах, боли и вывернутой наизнанку истекающей кровью душе. Во мне так мало осталось искрящегося и лёгкого. Минуты радости бок о бок текут с болью и потерями. В моей жизни всегда так – любовь и разочарование, боль и наслаждение, встречи и расставание. Где-то рядом.

Накануне рождения

В изголовье кладу бумагу и ручку, чтобы записать сны. Сегодня снилось что-то липкое, тёмное со всполохами солнечного света. В комнате горят свечи. Боюсь темноты. Боюсь проснуться, и пока буду идти к выключателю, почувствовать, что в шаге от меня находится нечто. Или некто. Свечи окрашивают стены в тёплый медовый оттенок. Ночника у меня нет – пока не нашла тот, которому смогу доверить свой ночной покой.

Не помню снов. Хочу хотя бы иногда видеть тех, с кем не могу встретиться вживую.

Перед каждым днём рождения меня одолевает тоска. Давно не отмечаю его. С родными стало трудно общаться после смерти папы. Словно единственная ниточка, связующая нас, оборвалась.

Идея, как отметить праздник, давно вертится в голове. Станцую где-нибудь под открытым небом. Только я, ветер, запутавшийся в волосах, и звёзды.

Давно не танцевала именно так.

Перед единственным зрителем.

Богом.

Шёпот за спиной

Никогда не боялась людей. Сталкивалась с грабителями, бандитами, насильниками. У меня потрясающая способность влипать в сомнительные ситуации с однозначно плохим концом. И выпутываться, благодаря кому-то невидимому, стоящему за спиной. Сейчас такое случается реже, видимо, научилась сворачивать на боковую тропинку за полшага до встречи. Даже по ночам в лесу гуляю одна. Знаю, хранима.

Но всегда боялась необъяснимого. Не знаю, как с ним обращаться. В детстве была страшной трусихой. Сильнейшее впечатление оставил старый фильм «Всадник без головы». До сих пор перед глазами стоят эти кадры – и появляется над горами силуэт безголового всадника под зловещую музыку.

Возвращалась домой из школы, запирала входную дверь и садилась спиной к кухонному окну, чтобы видеть кусок тёмного коридора. И сидела так, делая уроки или читая, до самого прихода родителей. Старалась не выходить, чтобы случайно не обернуться и не увидеть призрак за спиной.

Смотрели легендарный «Вий», один из первых советских фильмов ужасов? Мне было четырнадцать, когда посмотрела его в кинотеатре. Спать боялась пару месяцев. Гоголя не читаю до сих пор. Раньше брала в многодневные поездки на поезде и читала под мерный стук колёс. Там всегда люди, горит свет, и ничуть не страшно. Сейчас чаще путешествую на самолёте, Гоголя не перечитываю. Да, что читать – дома хранить не буду. И Стивена Кинга тоже. Хотя книги, где сплетаются реальность и потустороннее, люблю. И побаиваюсь. Помню, как в пионерском лагере выключали свет. Закутавшись в одеяла, девчонки собирались вокруг рассказчиц историй, холодящих кровь. Я, притворяясь спящей, зарывалась под одеяло с головой и затыкала уши, чтобы ни одно словечко не просочилось в мой сон.

Однажды в школе мы сбежали с физкультуры. Спрятались в тёмной каморке возле раздевалки. Вдруг чувствую, гладит меня по щеке ледяная рука, хватаю её, а она исчезает где-то внизу. От моего крика все всполошились, зажгли свет, несмотря на то, что нас могли обнаружить. И ничего. Проверила подруг – руки у них тёплые, и в стене дыр не было.

Говорят, в нашей квартире жил призрак синей женщины. Некоторые видели его, а мои подруги, переступив порог, всегда здоровались с кем-то. Сейчас не удивляюсь ничему. Захожу в гости к приятельнице – квартирка душевная. Духи, значит.

Иногда встречаются неспокойные квартиры. Слышны скрипы половиц, шорохи и всхлипы в пустых комнатах. И чёрные силуэты. Только не распространяюсь об этом, а таких квартир стараюсь избегать.

Сейчас боюсь меньше. Может, потому что знаю, как ладить с ними.

Вечный путник и почтальон

Вчера говорила с ветром. Давно хотела, но в Москве его ещё отыскать нужно. И, хотя живу рядом с птицами, ветреных дней немного. А вчера ветер проснулся. Позвал меня.

Выехала в сумерках. Стою на Воробьёвых горах. Суетливо, шумно, людно. Мотоциклисты, милующиеся парочки и сладковатый запах варёной кукурузы. А ветра нет. Лёгкое дуновение, но мне ж урагана хочется. Хотя бы порывов, чтобы бросить нужные слова, а ветер подхватил бы и унёс куда-нибудь в небесную канцелярию, где вершатся судьбы. Иначе как дорогое мироздание догадается о том, что мне нужно?

Спускаюсь по лестнице в тёмный парк, ищу ветер, нахожу лишь ветерок. Разве такой донесёт? Бросит на полпути. Он же – как ребёнок. Поманит его что-то яркое – и забудет. Если уж и просить – то ветер. Настоящий, сильный, с характером. Тот уж если услышит – сделает. Мало не покажется. Он же привык действовать с размахом.

Решаю ехать в Крылатские Холмы. Говорят, там всегда ветрено. Подхожу к машине – её нет. Увезли минут пять назад на эвакуаторе за неправильную парковку.

Расстроенная, направляюсь к метро. Подарочек мне к завтрашнему дню рождения. С ветром не договорилась, машину забрали, метро – не пойми где. Машину вернуть – та ещё беготня по инстанциям. Не так собиралась отмечать праздник.

Иду злющая, вдоль дороги в платье цвета адского пламени, увешанная браслетами и амулетами. И вдруг – ветер. Стою на мосту – дует прямо в лицо, играет волосами, треплет одежду. Хороший такой ветер, серьёзный, с норовом. Под остроносыми шпильками – засыпающий город. Мерцающие огни стекают в реку. Небо, выцветшее от фонарей и фар летящих автомобилей, как чёрный ситец, от многолетних стирок. Сиреневые облака и редкие звёзды. В Москве они тусклые. Машины одна за другой ныряют в тёмное нутро тоннеля. Откуда столько – время уже позднее. И ни души. Взвизгнув шинами, затормозил внедорожник, водитель предложил подвезти, но разве променяю я свидание с ветром на поездку с комфортом.

Закрываю глаза и ловлю себя на том, что хоть кричи – никто не услышит. Почти центр города, но кажется, здесь только я, выгоревшее небо и ветер. Остальные сгинули в другом измерении. Где-то рядом, но мы не видим и не слышим друг друга. Выкрикиваю прямо в ветер нужные слова, он подхватывает их и уносит.

Прошу, чтобы забрал с собой отжившее, чуждое, наносное. Завязываю ленты на мосту в благодарность. Ветры, даже взрослые, остаются детьми. Неравнодушны к колокольчикам, лентам и длинным юбкам, чтобы вцепиться и никуда не отпускать.

Палач

Палач – это миссия. Не убить – наказать. Он закрывает лицо и руки, чтобы умирающий не запомнил его и не отплатил с того света. Переход в мир иной окутан тайной. Никто не знает, что случается с душами внезапно ушедших. Кто-то считает, что каждому даётся свой срок жизни, и если человек умирает внезапно, душа так и будет скитаться возле места смерти или могилы, пока не закончится отмеренный срок жизни. Что бывает с теми, кто умирает, проклиная виновника своей смерти?

В Древнем Китае боялись мести с того света. Если род разорялся, на воротах обидчика вешался кто-то из рода пущенных по миру. Обычно самая старая из женщин. Считалось, что после смерти, её дух будет мстить. Правда это или вымысел, не берусь судить. И проверить не осмелюсь.

Потому палачи и закрывают лицо. И руки, чтобы жертва не уловила даже запах. Палач – некто обезличенный, наказывающий по праву. У человека есть лицо, у палача – действие.

Палач и жертва. Две стороны одной медали. Почему палач выбирает это дело? Призвание? Это так противоестественно. Садисты наслаждаются болью других. Палач нет. Он хладнокровен, выдержан, беспристрастен. Грозный инструмент в руках правосудия.

Иногда кажусь себе палачом. Поднимаюсь над ситуацией и хладнокровно решаю, что делать с обидчиками. Отомстить, простить или отдать на суд божий.

Сказанное в пустоту

Продолжаю писать письма, хотя это отдаёт нафталином. Сколько написала за свою жизнь, начиная с бумажных на десятке листов, куда включала особо понравившиеся отрывки из книг? И хотя я говорю, что никогда не писала сочинений, эти письма помнят до сих пор.

Сейчас письма от руки мало кто пишет. Их заменила электронная почта, сообщения, телефонные звонки. Стиль общения смахивает на телеграфный.

Я же продолжаю писать особым людям. Ручкой на бумаге. Верю, что человек обязательно получит. Даже если положу в ящик стола или сожгу, развеяв пепел по ветру.

Получит.

Услышит в дуновении ветра.

Прочитает во сне.

Все средства хороши, если нет возможности встретиться, позвонить, отравить настоящее письмо в конверте.

Страшно, стыдно или слишком поздно.

Хотя, что такое страх? Иллюзия, живущая в мозгах.

Пока человек жив, до него можно достучаться. Написать. Позвонить. Сказать невысказанное, зная, что ответа может и не быть.

За этим может быть тишина, пустота и огромная жирная точка.

В прошлое на лесном олене

Люди из прошлого легко врываются в мою жизнь – для них нет преград. Сегодня я вернулась на пятнадцать лет назад.

Мой день рождения. В прошлый раз я танцевала в парке с красной розой и только в конце вечера призналась, что стала старше на год.

Сегодня – всё, как обычно. Звонки, поздравления от незнакомых людей и кучи фирм. А так хочется в потоке пустых сообщений для галочки услышать голос человека, с которым пути разошлись давным-давно. И не о земных расстояниях речь. Пятнадцать километров для любящих людей и даже пятьсот – ничто. И двести метров для людей, давно живущих каждый своей жизнью – бездна.

Звонил бывший муж, живущий в другой стране. Голос торжественный – словно толкает речь перед акционерами. Где привычные дружеские нотки?

И вдруг звучит она, моя любимая песня. Казалось, почти забыла о ней, а он напомнил. Пела когда-то для него в караоке. Сейчас любимых песен не счесть. Составляю список под настроение и гоняю на автоповторе, пока не надоест. Могу целый день слушать единственную мелодию, и весь день проходит под знаком этой песни. Кто из исполнителей станет соавтором моего завтрашнего дня? За чередой песен совсем забыла про свою самую любимую, родом из детства, проводницу в прошлое – «Лесной олень».

Сидела в очереди в банке, и слёзы катились из глаз. Всё равно что обо мне подумают. За три минуты, что играла мелодия, вся жизнь с мужем пронеслась перед глазами. Он был из тех, для кого я что-то значила, раз до сих пор помнит о дне рождении и любимой песне. Нашёл фирму, записал пожелания и просил звонить каждый час, пока не возьму трубку. Хоть до самой ночи.

Дневники в стиле наив

Читаю свои тексты. Стыдно за своё несовершенство. Назову-ка это творчеством в стиле наив. Как картины, напоминающие детские рисунки – трогательные и незатейливые. Очередная моя попытка выдать себя за кого-то талантливого. Или поверить, что могу писать интересно.

Почему бы не признать фиаско?

Мои подруги святые. Шлю свои записи – читают, просят ещё.

Да такими текстами пытать можно, если изолировать человека в комнате, обитой мягкими матрасами, чтобы не убился, и заставлять читать изо дня в день. Интересно, на какой день он сойдёт с ума?

Мои подруги святые, хоть памятник заказывай или эпитафию придумывай.

Понимаю, почему мужчины разбегаются после чтения моих дневников. Даже последние почти порнографические садо-мазохистские наброски выглядят не столь пошло на фоне ванильно-пудровой тянучки.

Но среди написанного обнаружила тексты, от которых шевелятся волосы на голове. Не помню, чтобы я писала их, но они мои. Психиатры радостно потёрли бы руки – по таким вещам диагнозы ставить можно.

Но именно в тех рассказах много силы – тёмной и пугающей.

И только они, непонятно кем написанные, заслуживают право жить.

О чём молчат больничные кровати

Больницы. Веет от них тоской и безысходностью. Какие-то помню лишь по рассказам родителей. В одну такую мне передали красного плюшевого медведя с меня ростом. Он стал мне другом, мы играли и разговаривали днём, а ночью спали в обнимку. До сих пор сплю с игрушками, если остаюсь одна. Только в супружеской постели места им не было. И они перекочевали в шкаф, чтобы после расставания вернуться в мою постель.

Сейчас кладу с собой другого медведя со свалявшейся шерстью и растрепавшимся бантом. Пятнадцать лет переездов с квартиры на квартиру, сна на чужих диванах и собственных кроватях-сексодромах, а он всё со мной.

Тот красный медведь родом из детства сгинул. Наверное, мама выкинула его, штопанного-перештопанного, с вытершейся шерстью и подрисованными глазами.

А тогда он стал моим спасителем. И взрослому в больнице тоскливо, а уж ребёнку. Скрипучие пружинные кровати. Пронзительный запах лекарств, смешанный с хлоркой, намертво въелся в стены. И страх. Каждый день кого-то из детей уводили в комнату с наглухо закрашенными окнами. Плачущими возвращали назад. От их слов разило страхом – промывали, прокалывали, вырезали. Перед завтраком объявляли тех, кого кормить не будут. Это означало одно – визит в ту комнату. Страх монструозным пауком висел под потолком и ночами выбирал себе новые жертвы.

Каждый день ждёшь, что тебя выпишут, а когда – неизвестно. Дни тянутся один за другим. Карантин – и даже родных не пускают в общую комнату. В приёмные часы дети и посетители толпятся, разделённые крохотным стеклянным окошком, закрытым на задвижку.

Больницы навечно связаны с тремя словами – страх, боль, неизвестность.

Однажды провела в них почти всю зиму. Меня отвезли после того, как наглоталась таблеток. Утро начиналось с вкрадчивых бесед с психиатром. О жизни и смерти. Беседы и таблетки изо дня в день. По времени – туалет, прогулка, сон. И под присмотром. Самый паршивый новый год я встретила там же.

Став взрослой, свидания с больницами стали кровавыми, предсказуемыми и спокойными. Отдельные палаты, собственный режим и возвращение только к ужину. Если могла ходить. Страх отступил. Оставалось гнетущее одиночество. Муж заезжал редко и так же скоро уезжал. А мне даже не фруктов хотелось – чтобы кто-то близкий хотя бы на полчаса остался рядом. Поболтать о пустяках, как тогда, в детстве, когда родители навещали меня каждый день. Они оставались со мной, пока медсестра не объявляла, что приёмные часы закончились.

Сейчас мне есть чем заняться на больничной койке. Вместо красного медведя – ноутбук с кучей фильмов и гора книг на подоконнике. А можно провожать взглядом редких посетителей, пересекающих пустынный больничный двор под низким пасмурным небом. Или вспоминать о том, что осталось по ту сторону и, надеюсь, ждёт моего возвращения.

А в голове всё время вертится вопрос: зачем нужно, чтобы режим в детских больницах так напоминал тюремный?

Одежду отдавали родителям, двери запирали, и мы с соседками по кроватям разрабатывали план побега. Знали, если у столовской алюминиевой вилки отломать ручку, получится вполне годная отмычка. Медсёстры пользовались такими. Нам и домой не нужно было – хотя бы погулять в больничном дворике. Даже еду разрешалось хранить только в общем шкафу в подписанном пакете. Хотя мы умудрялись прятать печенюшки и конфеты, примостив пакет под кроватью и, замаскировав матрасом. Туда медсёстры при обходе никогда не заглядывали.

Зверь под маской позитива

Представляю вам популярную игру под названием «Я счастлив». Кошки скребут на душе, зато улыбка на пол-лица.

Лживый фасадный позитив. Облупившуюся краску на обветшалом покосившемся здании замазали поверх свежим слоем. Внутри трубы подтекают, пол прогнил, штукатурка отваливается. Прицепили улыбку на страдающую душу и назвали модным словечком – позитив.

Я не позитивна. Чувствую, страдаю и даже не пытаюсь скрывать. Создать что-то цепляющее чужие души, можно лишь искромсав собственное сердце и, вывернув наизнанку душу. Перебираю чётки воспоминаний – была ли радость? Много. Но несравненно меньше, чем страданий.

Возьмём поездку в Бразилию. Сплошной слащавый фейерверк. Океан – тёплый, погода – не придерёшься, закаты – под хохлому. Каждый вечер, оглядываясь и стараясь слиться с местностью, пробиралась в сумерках через парк на пустынный пляж, чтобы сделать несколько фотографий. Вспоминала бы, если бы путь не лежал через вооружённый полицейский кордон? Не прибивай волны к берегу мусорные пакеты и пластиковые бутылки, воспоминания были бы столь ярки? Если бы не подделали банковскую карту, носила бы с такой любовью часы, оплаченные ею в последний день поездки?

Не будь контрастов, воспоминания так же сочились бы теплом и солнцем? Ценилась бы чистота и невинность, не будь грязи? Искренность без лжи? Почему мне нужно найти хотя бы небольшой изъян, чтобы не было приторно сладко?

Иногда кажется, люди не хотят признавать правду. Она неудобна, ранит, после неё жизнь не будет прежней. Чудеса дипломатии и лжи. Иногда так хочется взять скальпель и хладнокровно срезать весь наносной позитив лентами плоти. Игру в счастье – туда же.

Зашла на одну страничку в соцсетях. Некто под ником Счастливый. Интересно же из первых рук узнать, что такое счастье. Счастливый только и делает, что цитирует высказывания знаменитостей. Стив Джобс, Кийосаки, Энтони Роббинс. Это так модно – измерять счастье количеством чужих мыслей в своей голове? Только чьё это счастье – своё или чужое?

Я же выверну мгновение наизнанку, выпотрошу, выковыряю червоточину с червячком в придачу – и заиграет картинка. Немного грязи, чтобы оттенить свет, истеричность – подчеркнуть невозмутимость, толика безумия для контраста с нормальностью.

Позитив же до смерти скучен, пресен и тосклив.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?