Длинное лето

Глава 4. Марька

В семье Кармановых было пятеро детей, и все – мальчики. Односельчане завидовали, а Семёну хотелось – девочку, светловолосого ангела с розовыми губками и ямочками на щеках. Он так долго её ждал, он даже имя ей придумал – Марьяна, Марианна. А Настасья не хотела её рожать. – Пятеро на одной картошке сидят, конфеты по большим праздникам видят, обутки-одёжки друг за дружкой донашивают, не накупишься – на пятерых. Куда ж ещё шестую рожать?:

Семён умолял, Настасья отказывалась, травки тайком пила, мужа до себя допускала не часто, с оглядкой на «грешные» дни. И бог её услышал. И наказал: после двух выкидышей Настасья не беременела четыре года. А всего, выходит, шесть. Семён поскучнел, молчаливым стал, сыновей с малых лет в работу запряг, не жалел, ровно чужие они ему. От жены морду воротил, в глаза не глядел. Не простил. А раньше любил, оторваться от меня не мог, и смотрел всегда ласково, – тоскливо думала Настасья и винила во всём себя: что ей стоило уступить? Где пятеро, там и шестой место найдётся. А девочка подрастёт, помощницей станет, одной-то тяжело на шестерых мужиков стирать-готовить…

– Сёма! Что ты как неродной, не посмотришь, не обнимешь… Я уж и забыла, как муж обнимает…

Жизнь толкнулась под сердцем, когда Настасья уже перестала надеяться. Ей бы радоваться, а она испугалась:

– Шесть лет у нас детки не рождались. Я в глаза тебе смотреть не могла, бога молить устала… А бог молчит, не слышит. Я грешным делом и подумала – если бог не помогает, кого ж тогда просить-то? Подумала, будь ты хоть дьявол, только пошли мне ребёночка. Девочку. И вот – послал. Бабы говорят, знак нехороший. Говорят, нельзя плод оставлять, вытравить надо. Страшно мне, Сёма. Бабы ить зря говорить не станут.

– У всех бабы как бабы, а мне дура досталась! – Семён изругался по-чёрному и, опомнившись, обнял жену, прижался лицом к её животу и выговорил не своим голосом: «Марьюшка моя… Батька тебя ждать будет, уж ты не подведи, как срок настанет. А мамку свою не слушай, она тебе наговорит…»

Настасья подумала и решила: так тому и быть.

Роды были тяжёлыми. Настасья мучилась трое суток. Персонал районной больницы сбивался с ног и не спал вместе с ней. Семён, отъявленный матерщинник и богохульник, притащил в районную больницу икону и, не зная никаких молитв, повторял как заведённый: «Ты это… Извиняй, ежели обидел чем. Прощенья просим. Только не дай Насте моей умереть, мальчишек моих не сироть, и дочечку сохрани. Карманову Марьяну… Ты на меня глазами-то не сверкай! – забывшись, переходил на привычный тон Семён. Спохватившись, бормотал «прощенья просим» и вглядывался в глаза святого, ища поддержки, которой ему больше не у кого было просить.

В положенный срок родилась девочка – некрасивая, большеротая, ноги в растопырку, волосы цвета печной сажи. И в кого ж ты такая уродилась, сокрушалась Настасья. Карманов-старший дочку обожал.

Первым Марькиным воспоминанием были руки отца, подбрасывавшие её к низкому избяному потолку – Марьке казалось, до самого неба. Испугаться она не успевала, Семён подхватывал дочку на лету и целовал в пухлую щеку: «Марька ты моя! Дочечка моя единственная, радость моя последняя…» В отцовских глазах светилась любовь, и Марька словно плыла в этой любви, чувствуя детским слабым тельцем её тёплые ласковые волны. Глаза отца излучали тепло, материнские – смотрели равнодушно.

Кармановы впрягли сыновей в семейный воз, едва они научились ходить. Семён колол дрова – дети собирали щепки. Семён окучивал лошадью картошку – мальчишки по очереди держались за повод. Ещё они собирали и жгли в костре колорадского жука, мыли в избе полы, под водительством старшего брата Мирона ходили в лес за ягодами и орехами.

А когда подросли, таскали от колодца вёдра с водой, вычищали коровник, а навоз складывали за сараем, смешивая его с рубленой соломой. Ещё они ездили с отцом на сенокос, пилили дрова, учились управляться с молотком и рубанком. Нарастив упругие мускулы, Кармановы-младшие споро справлялись с работой и вечером, получив вожделенную свободу, дотемна пропадали на речке.

Марье тоже хотелось на речку, но мать не пускала: мала ещё, а ребята устали, им не до неё, не уследят, утопнет девчонка, а мне перед Семёном ответ держать.. Да он убьёт – за Марьку свою, с него станется. Нет, дочка, сиди-ка ты дома. А коли нечем заняться, так я тебе работу найду.

И находила. Девочку не заставляли носить из колодца воду и выгребать из коровника навоз – для этого в доме были братья. Марька прореживала молодую морковь, пропалывала грядки, аккуратно складывая обочь огорода вырванную с корнем траву и колючие стебли осота; усевшись на перевернутое ведро и набросив на плечи отцовскую телогрейку, перебирала в подполе картошку. Ещё помогала Настасье по дому. Сидеть без дела было скучно, работа была не тяжёлой, а мать не скупилась на похвалу и называла доченькой, ласточкой, солнышком, а отец привёз ей из города красивую куклу в нарядном платье. Марька стащила с куклы платье, долго его разглядывала и сообщила отцу, что сошьёт себе такое же.

В четыре года Марька научилась вязать носки и варежки, в шесть – работала в огороде наравне с матерью, в семь – мыла в избе полы, избавив от этой работы братьев. В восемь лет девочка умела разжигать в печи огонь, закрывать вовремя вьюшку, варить зелёные щи из крапивы, которую мелко рубила сечкой, и жарить яичницу на восьмерых, разбивая в сковороду семнадцать яиц: отцу четыре, Настасье с сыновьями по два, и одно для неё, Марьки. Впрочем, яичница была в их доме редким блюдом, яйца шли на продажу.

Усевшись на тёплые доски крыльца, Марька пришивала пуговицы на чью-то рубашку (почему они всегда отрываются?), поглядывая время от времени на Мирона, который обтёсывал топором еловые колья. Колья блестели на солнце желтыми стёсами и сладко пахли еловой смолкой, топор в сильных руках Мирона мелькал лёгким пёрышком, и девочка залюбовалась братом. Мирон отложил топор, смахнул со лба крупные капли пота, подошёл к дождевой бочке и, зачерпнув пригоршню воды, жадно выпил.

Марька видела, что брату тяжело, но всё равно завидовала: он и на сенокос с отцом ездит, и в лес, и на речку. А она… Она согласилась бы обтёсывать сырые тяжёлые колья, только бы не драить чугунки и сковородки, полоть ненавистные грядки и пришивать эти проклятые пуговицы, которые всё время отрываются…

Мирон устал, а топор тяжёлый, а колья сырые, неподатливые. Но ведь они когда-нибудь кончатся, и Мирон будет косить на луговине пахучую траву, смётывать сено в стога, ловить с отцом щук в омутах, которыми славилась их тихая с виду речка с вкусно-ласковым именем – Молокча. Колья когда-нибудь кончатся, и будет что-нибудь другое. А домашние дела всегда одни и те же и никогда не кончаются…

– Я в толк не возьму, ты рубашку чинишь или в небо смотришь? – выдернул её из раздумий голос матери. Марька давно привыкла, что мать всё время её подгоняет. И неприметно вздохнула, уткнувшись в шитьё. После школы она до вечера крутилась по дому, эта работа не тяжёлая, но от неё всё равно устаёшь…

О том, что Марька тоже уставала, Настасья не думала. Не лежала душа к девчонке, которую Семён любил больше, чем жену – богом данную, единственную. Теперь вот она, Марька, единственная. Толстопятая, толстогубая, и ходит врастопырку. Послал бог подарочек…

– Ма! Мальчишки на речку пошли, я с ними хочу, – обиженно заявлял «подарочек».

– Кака тебе речка? Там в речке омуты глубокие, а в них водяной живёт, – пугала Марьку мать. – Иди со мной картоху чистить. Вдвоём-то многонько начистим… Я тебя научу кожуру стружечкой снимать, колечком завитой. Хочешь?

– Хочу, – обречённо отзывалась Марька, понимая, что речки ей не видать.

Потом, когда подросла, переделав домашние дела, убегала на речку без спроса, и Настасья махнула на неё рукой…

Марьке исполнилось девять, когда женился Мирон, старший из сыновей Кармановых. Жили молодые через улицу от них, как здесь говорили, на другом порядке. Через год у них родилась девочка, Анна Мироновна Карманова, светловолосый ангел с розовыми губками и ямочками на пухлых щёчках. А ещё через два года Зоя, жена Мирона, отдала девочку в садик, а сама вышла на работу.

Из садика Аню пришлось забрать: девочка без конца простужалась, даже когда на улице стояла жара. Зоины родители работали, не могли за ней смотреть, и девочка оставалась одна на весь день, Зоя с матерью по очереди прибегали её покормить и переодеть в сухое.

– Не плачет она одна-то? – спрашивала сына Настасья, которой муж запретил бегать по десять раз на дню к Мирону и докучать молодым.

– Плачет, как не плакать. страшно ей одной-то. Приходим – она радуется, уходим – плачет, – честно ответил Мирон. – Зато хоть болеть перестала, а раньше-то из хворей не вылезала, кашляла без конца… Хоть не болеет теперь, – тоскливо повторил Мирон, которому жаль было маленькую дочку, а что делать?

И Настасья не выдержала. Cказала мужу, что ей плевать на его запреты, что она скорее даст на куски себя порезать, чем знать, что внучка в доме одна-одинёшенька, криком заходится, и никому дела нет. Семёну ничего не оставалось, как согласиться с женой.

Настасья разругалась в дым с председателем совхоза и днями пропадала «на другом порядке», свалив домашние дела на двенадцатилетние Марькины плечи. В довершение ко всему, девочке поручили дневную дойку коровы. На «большой» перемене, на которую в поселковой школе отводилось сорок минут – пусть набегаются и наорутся всласть, рассудил директор, – вся школа высыпала на школьный двор играть в волейбол, вышибалы и верёвочку. А Марька бежала домой, за подойником, а потом через луг, на берег Молокчи, где в полдень отдыхало стадо. Молока набиралось полведра, но всё равно тяжело, тем более если идёшь через луг мелкими торопливыми шажками, страшась угодить ногой в ямку и уронить ведро.

Процедив молоко через сложенную вчетверо марлю, Марья ставила банку в подпол, мыла подойник, вешала на верёвку наспех выполосканную марлю и бежала в школу. На урок она не опаздывала и о том, что бегает доить корову, никому не рассказывала. Но в классе всё равно узнали. К Марьке прилипло обидное прозвище «Марька-доярька», которое отравило ей жизнь и школьные воспоминания.

Дома Марьку хвалили, называли молодцом и умницей и говорили, что ей можно доверить хозяйство и что она не подведёт. В семье Кармановых у каждого из ребят были посильные обязанности, большой семье иначе не прожить, зарплата в совхозе никакая, кормились огородом, продавая хозяйственные излишки и покупая на вырученные деньги «горонской» товар.

Марька радовалась, что она «молодец и умница», и готова была свернуть горы, лишь бы её похвалили. Хвалят – значит, любят. Ей хватало этой толики любви: брошенных вскользь слов одобрения, тёплой маминой руки, обнимающей плечи, убирающей под косынку выбившуюся прядку волос, вытирающей тыльной стороной ладони перепачканные в муке детские щёки: «Ты ж моя золотая, ты ж моя помощница… Устала? Ничего, глаза боятся, а руки делают… Скоро закончим, в печь поставим, ужинать пирогами будем. Без тебя я бы нипочём не справилась…»

А время шло. Маленькая Анечка, которую Мирон с женой отдали на попечение Настасьи, смешно ковыляла по двору, шлёпалась на пухлую попку и поднимала отчаянный рёв. Настасья подхватывала её на руки, Семён немедленно отбирал: «Дай-кось, я сам». С появлением внучки он словно помолодел: расправились плечи, заблестели глаза. Сбылась его давняя мечта, светловолосый ангел с розовыми лепестками губ.

У отца появилась новая любимица, с горечью думала Марька. Став старше, она смогла сформулировать запавшую в подсознание мысль: её перестали любить. Она больше не младшая, не единственная, не обожаемая. Нянька, помощница, прислуга. А куда деваться?

Так продолжалось всю жизнь, всё детство: огород—школа—дом—огород. Училась Марья кое-как, и родители ставили ей в пример Анечку: умница-разумница, в школу с шести лет пошла, одни пятёрки домой таскает, учительница не нахвалится… И рисует лучше всех в классе, и в танцевальном кружке занимается.

Повезло Анечке: и умная она, и красивая, и все её любят – Анечкина мама, и Мирон, и Марькина мама, и Марькин папа… А она, Марька, не успевает по всем предметам, и бестолковая, и уроки готовить некогда. О беготне с ребятами и вечерних посиделках за совхозной ригой можно не мечтать: всё равно не отпустят. Скажут, учи лучше уроки, а на улице пусть бегают те, кому дома делать нечего. Близких подруг, с которыми можно поделиться, у Марьки нет, и парня тоже нет. У всех девчонок есть, а у неё нет. А ведь ей уже пятнадцать.

Не разрешают – ни подруг, ни парней, отец убьёт, если увидит с кем, он сам ей сказал. Родителям она нужна лишь как помощница. Работница. Батрачка. А больше ни для чего не нужна. А Анька закончит школу и поступит в институт, учиться на художника. Потому что у неё талант. Так Мирон сказал.

А у неё, Марьки? Может быть, у неё тоже талант? Надо проверить… Марька тайком взяла у сестры акварельные краски и, пролистав её альбом (учительница не врала, Анька рисовала красиво), аккуратно вырвала два листа.

Уединившись на чердаке, Марька попробовала нарисовать их дом, с раскидистой яблоней у крыльца, жёлтым нарядным штакетником и бегущей к сараю тропинкой. Краска «не слушалась», срывалась с кисточки, брызгалась и не хотела сохнуть, оставляя на листе мокрые озерца. Марька старательно вымакивала озерца найденной в углу ветошью, но всё равно выходило плохо.

Забор вообще не получился, штакетины слились в грязно-коричневую полоску, а вместо дома вышло что-то сомнительное. Даже рисовать у неё не получается! Даже рисовать у неё не получается! А у Аньки получается – и учиться, и рисовать, и танцевать…

Обтерев ветошью вымазанные в краске руки, Марька всласть наплакалась на чердаке…

Глава 5. Исполнение желаний

Марья любила торчать в гостиной, наблюдая за Викой, когда та рисовала. Вика терпеть не могла, когда стояли у неё за спиной, но Марья не спрашивала разрешения,. Хоть бы молчала, с досадой думала Вика… Но Марья не молчала, комментируя каждый штрих карандаша, каждый мазок кистью. Мало того, она пыталась её учить:

– Здесь надо синенького чуток добавить, а то бледно очень… А вот там красненьким мазни! Ты рот-то не криви, я дело говорю.

– Синенькие – это баклажаны, – фыркала Вика.– А синий цвет бывает индиго, кобальтовый, ультрарамарин… А красного и правда надо добавить, терракоты или имбирного… Или лучше жжёной сиены, ты как думаешь?

– Всё шутки шутишь, насмешница… Жжёная гиена, это кто ж такое придумал? Красный цвет он и есть красный. Рыжий-красный человек опасный, слыхала такое?

Потеряв терпение, Вика бросала кисть и, обернув к Марье пылающее от гнева лицо, говорила сквозь зубы:

– Да уйдёшь ты когда-нибудь? Ты мне мешаешь. И вообще, ты меня достала!

Марья, с которой они давно перешли на ты, не обижалась. Это её стараниями дед уступил внучке библиотеку. Книжные шкафы перекочевали в гостиную, а комнату отдали Вике. Книг оказалось неожиданно много, их переносили весь вечер, распределяли по шкафам, переставляли, передвигали, вынимали и ставили снова… Дед вздыхал и ворчал, что потом ничего не найдёшь. Марья забрала себе кресло в стиле ампир и журнальный столик, милостиво оставив Вике стулья, сиротливо стоящие вдоль голых стен. Остап перетащил в бывшую библиотеку Викину кушетку, этажерку и комод. Письменный стол он обещал купить потом.

– Потом – это когда? Когда – потом? – наступала на отца Вика. – А уроки я на коленке делать буду?!

С Остапом разговор короткий, но вдруг у неё получится?

Не получилось.

– Уроки будешь делать в нашей комнате. Не злись, дочь. Будет тебе письменный стол, обещаю. А завтра купим торт и отметим твоё новоселье.

В Викиной груди не умещалось счастье: теперь у неё своя, отдельная комната! Мама за четыре года ни разу о комнате не заикнулась, и Вике запретила. Всё получилось благодаря Марье, без неё дед фиг бы уступил Вике библиотеку, а Марья его уболтала. Она это умеет… Вика представила, как Марья «убалтывает» деда, как он ей говорит: «Да понял я, понял. Иди уже… Ты меня достала!» – и счастливо рассмеялась.

Наталья криво улыбнулась и ушла к себе.

Говорят, бог наказывает исполнением желаний. Натальино желание – было исполнено всевышним качественно и в срок: через год Марью свалил ревматоидный артрит (так ей сказали врачи, а настоящий диагноз был в разы страшнее: костный туберкулёз). В квартире пахло травяными настоями и притираниями, статус помощницы по хозяйству был окончательно предан забвению, и все домашние дела легли на плечи Натальи.

Наталья была уверена, что Марьин артрит – чистой воды притворство. И в глубине души радовалась, что всё так повернулось: в доме она теперь полновластная хозяйка. Работа в архитектурной мастерской, куда её устроил Иван Андреевич, пришлась Наталье по душе, Вика училась в двух школах – общеобразовательной и художественной (её приняли в подготовительный класс), дед души не чаял в единственной внучке, проблема с жильём решена, проблема с Викиным будущим – тоже. Внучку академика примут в Строгановскую Академию на раз-два, с её-то способностями. Напрасно Марья вьётся вокруг девочки вьюном, подавая ей банки с красками, натягивая на подрамник холсты и отмывая кисти. «Ей не три годика, ей нянька не нужна»– неприязненно думала Наталья.

Гражданскую жену отца она возненавидела с первого взгляда.

Впрочем, Марья тоже её не любила, потому что квартиру Иван Андреевич завещал дочери. Не ожидавшая такого, Наталья не знала, чем ему услужить. Стирала, убирала, пекла пироги, варила его любимый украинский борщ, который полагалось есть деревянным ложками из глиняных мисок, заедая чесночным пампушками. Отправив в рот последнюю ложку наваристого борща, Иван Андреевич одобрительно кивал головой. Марью он не упрекнул за безделье ни словом.

* * *

Последней каплей Марькиного терпения (или последним забитым в него гвоздём) стал отказ родителей разрешить ей окончить десятилетку. «Читать-считать умеешь, восьмой класс закончишь, и хватит с тебя. В совхозе алгебра с геометрией ни к чему, в жизни не пригодятся» – сказал дочери Семён. Марька с надеждой посмотрела на мать. Настасья отводила глаза и молчала. Значит, согласна с отцом. Значит, десятилетки ей не видать, будет работать в совхозе. Днём в совхозе, вечером на огороде, и так всю жизнь…

Анька маленькая ещё, а подрастёт, и по дому работать заставят, и на огороде – мечтала Марька. Но мечты не сбылись. Аня росла как цветок на подоконнике: милостиво позволяя о себе заботиться и радуя родителей успехами: и рисует она, и танцует, и в классе первая ученица, и красивая стала, ещё краше чем была! После школы у Ани рисовальный кружок, у Марьки прополка огорода; по воскресеньям у Ани танцкласс, у Марьки уборка, и стирка, и огород…

Марька тоже хотела – рисовать. И танцевать хотела научиться, но в изостудию (так именовался школьный кружок) её не приняли по причине отсутствия способностей, а занятия танцами стоили денег, которых на Аньку хватало, а на двоих не хватит.

Восьмой класс она осилила с трудом, аттестат пестрел тройками, поставленными из жалости, не оставлять же девочку на второй год, да и в девятый класс она не собирается. Марьке выдали аттестат и поздравили с окончанием школы. Дома «поздравили» ещё раз, назвав тупицей и бестолочью, и отобрали аттестат, но Марька знала, куда его положили – в коробку из-под зефира в шоколаде, подаренную Настасье Мироном по случаю рождения внучки. Коробка, в которой дома хранились документы, до сих пор слабо пахла шоколадом. Или это ей казалось? Выждав, что называется, момент, Марька змейкой скользнула в родительскую спальню, забрала из коробки школьный аттестат и паспорт и тем же вечером сбежала из дома, прихватив узелок с вещами и найденные в комоде три рубля. Она не воровка, она отдаст, когда заработает. Вышлет почтовым переводом. А домой не вернется.

Ей повезло: до города добралась на попутке, ночь просидела на вокзале, стараясь не спать, чтобы не «покрали» документы и деньги, но всё равно уснула. Утром села в электричку до Рязани, оттуда – тоже электричкой, и тоже без билета – добралась до Москвы, благополучно отпущенная контролёрами: что с девчонки взять? В Москву она приехала голодная, невыспавшаяся и совершенно разбитая.

Городская жизнь оказалась несладкой. На работу Марьку нигде не брали, по причине её несовершеннолетия. «Восемнадцать исполнится, приходи, возьмём». А до восемнадцати ждать ещё два года, и как она их проживёт, никого не волновало.

Марька не сдавалась. Разжалобив школьную уборщицу, отмывала школьные длинные коридоры и драила туалеты, получая «зарплату» завтраками и обедами в школьной столовой (ужинов в столовой не было, школьники ужинали дома). Мыла за дворничиху подъезды; зажимая рукой нос и задерживая дыхание, вычищала мусоросборники, до рвоты наглотавшись вони и пыли. Дворничиха подарила Марьке выброшенную кем-то куртку на синтепоне и войлочные сапожки, почти новые. А шапка ей не нужна, у куртки есть капюшон. Платила дворничиха копейки, но их хватало, чтобы не умереть с голоду и как-то жить.

«Как-то жить» помогала мысль, что через два года… нет, уже через полтора – у неё будет постоянная работа и койка в общежитии. А работы в Москве многонько. Можно на стройку, или на ткацкую фабрику, а лучше всего – на хлебозавод. Весь день можно есть, сколько хочешь, и в цехах от печей тепло, – мечтала Марька, лёжа на широком подоконнике школьной раздевалки, куда её на ночь пускала школьная сторожиха. « Ты тут поглядывай, девка. Если шум какой, аль в окно полезет кто, ты кричи громче, я и прибегу».

Сторожиха, широко зевнув и перекрестив рот, уходила спать в столовую. Там тепло, да в котлах и кастрюлях наверняка что-то осталось, и хлеб остался… Марька заикнулась было, но ей было сказано: «Даже и не думай. Ещё стащишь чего, а мне отвечать». Правда, хлебом сторожиха с ней поделилась, принесла аж четыре куска.

Марька жевала медленно, стараясь не сразу глотать, чтобы растянуть удовольствие, но хлеб все равно кончился. Голод отступил, и захотелось спать. Марька плотнее закуталась в куртку и поджала под себя ноги. Из окон немилосердно дуло, а выданное сторожихой байковое одеяло Марька складывала вчетверо и стелила под спину, потому что подоконник был ледяным, на нём сдохнуть можно.

Если бы Марьке сказали, что из всех дней недели москвичи больше всего любят субботу и воскресенье, она бы удивилась: что же тут хорошего, ходишь весь день по городу как неприкаянная и мечтаешь о понедельнике, когда откроется школа и можно будет поесть горячего, и хлеба прихватить пару кусков (больше-то нельзя, больше в кармане не помещается), а подоконник в школьной раздевалке кажется утраченным раем.

С выходными приходилось мириться. Купив на последние деньги сосиску в тесте и сжевав её в один миг, Марька бесцельно бродила по городу. Может, ей посидеть, отдохнуть? Может, тогда у неё не будет кружиться голова? По воле случая, «отдыхать» она устроилась на скамейке у входа в Академию Художеств. Прочитала табличку на дверях и с грустью подумала, что через несколько лет здесь будет учиться Анька, её племянница. А она… Она хотя бы посмотрит, одним глазком, если не выгонят.

Не выгнали. Более того, взяли за локоть, отвели «в сторонку» и, пытливо глядя в глаза, предложили работу. Постоянную. Натурщицей. Трогать её никто не будет, но стоять в неподвижных позах ей придётся подолгу. Голой. Марька сразу поверила, что с ней не шутят, отчаянно замотала головой, залилась краской и попятилась. «Работодатель» пожал плечами и повернулся, чтобы уйти. И тогда Марька, спрятав поглубже гордость, хрипло вымолвила: «А платить сколько будете? Столовка есть у вас? А спать я где буду? Мне за комнату платить нечем…»

Иван Андреевич нашёл её опять-таки по воле случая. И с ходу предложил переехать к нему.

– Ты меня не бойся. Дурного тебе никто не предлагает. Жена у меня больная, ей помощница нужна, лекарство подать, книжку почитать, в комнатах прибраться, поесть приготовить что-нито… – Иван Андреевич улыбнулся и, изменив интонацию, спросил привередливо: «Ты готовить-то умеешь? Или только яичницу жарить?»

Это его «что-нито», сказанное в шутку, растопило Марькино скованное равнодушной усталостью сердце. Оно захлебнулось горячей кровью, забилось испуганно, не разрешая себе надеяться – и всё-таки надеясь, что жизнь, опостылевшая Марьке в её неполных семнадцать лет, хоть как-то изменится… в любую сторону, всё равно в какую, ей уже всё равно.

– Умею… Я с детства к работе привышная, всё умею, и помыть, и прибрать, и книжки читать… – захлебнулась словами Марька, испугавшись, что этот человек, так ласково с ней говоривший и чем-то похожий на её отца, может, улыбкой, – что вдруг он пошутил и сейчас повернётся и уйдёт… – И яичницу умею жарить, из семнадцати яиц! – мажорно закончила «презентацию» Марька и робко улыбнулась.

Иван Андреевич расхохотался на весь вестибюль. Из Академии они ушли вместе. Марька как маленькая цеплялась за его руку. Иван Андреевич руку не отнимал, бормоча себе под нос: «Сначала в маркет заедем, тебя же одеть надо, и пальто тёплое надо, и пижамку купить… Пижама-то есть у тебя? Или ты любишь спать в ночной рубашке?» Марька согласно кивала, протестующее мотала головой и снова кивала, отвечая таким образом на вопросы.

Заботливый. Спрашивает, в чем ей удобно спать… Дома никогда не спрашивали. Что есть, в том и спи. А этот… он с ней как Мирон со своей Анькой.

Наверное, бог всё-таки есть, думала Марька, которой всю жизнь не хватало любви. А Ивану Андреевичу всю жизнь не хватало дочери. Они получили, что хотели, эти двое. А Марианна Станиславовна получила сиделку и компаньонку, о которой могла только мечтать. В тот день, еле дождавшись, когда новоиспечённая «лектрисса» примет ванну и уляжется спать, они изучили девчонкины документы. Карманова Марианна Семёновна (Марианна, это надо же…) проживала в селе Большое Замошенское, Верхняя улица, дом пять. Троечный аттестат, восемь классов сельской школы и загубленная жизнь…

– Ты правильно сделал, что забрал её оттуда. Девочке у нас будет лучше, чем… совсем одной. И не расспрашивай её ни о чём. Захочет¸ расскажет сама, а не захочет… Если девочка не захотела жить дома, значит, тому были причины. – сказала мужу Марианна Станиславовна. И добавила с улыбкой: – Теперь у тебя будут две Марианны – Станиславовна и Семёновна.

Знала бы она, чем это всё закончится. Не зря говорят: благими намерениями вымощена дорога в ад.

* * *

Иван Андреевич видел, что с его Марьюшкой творится неладное. С тревогой наблюдал, как перекашивается от боли её лицо, как подрагивают колени при каждом шаге. Марья на все вопросы отмахивалась: «Пройдёт»

Остапу было всё равно. Вика искренне сочувствовала Марьке, как привыкла называть дедушкину жену. Наталье было больно смотреть, как её дочь льнёт к чужой женщине, которая змеёй вползла в их дом. И она не выдержала, сорвалась. При всех назвала Марью актрисой погорелого театра, а её болезнь спектаклем, после чего Иван Андреевич перестал разговаривать с дочерью.

И никто в семье не подозревал, что Марья серьёзно больна.

Туберкулёз костей начинается незаметно, симптомы на ранних стадиях практически отсутствуют. Ощущение тяжести в позвоночнике Марья объясняла издержками профессии: как натурщице ей приходилось подолгу стоять в неподвижных позах, да и мёрзнуть приходилось: Иван Андреевич задыхался без свежего воздуха, и окна в мастерской всегда были распахнуты настежь. Боли в суставах прекращались во время отдыха, апатия ассоциировалась со скукой, а отсутствие аппетита только радовало: сбросит пяток килограммов, ей не повредит. К врачам Марья не обращалась, и болезнь, получив свободу действий, исподволь набирала обороты.

Остап, которому не нравилось, что его жену превратили в домработницу, имел с тестем неприятный разговор. Иван Андреевич говорил с позиции силы: квартира принадлежит ему, значит, и условия ставит он. А не нравится – никто не держит. Через три дня Остап снял квартиру в подмосковном Загорске и поставил жену перед фактом: до работы полтора часа электричкой, зато до дачного участка полчаса автобусом. В новую квартиру (две смежных комнатки и маленькая кухонька, зато недорого) переехали скоропалительно. По выражению Натальи, скоропостижно. Вставать всем троим приходилось в пять утра, но никто, кроме Вики, об этом не жалел. Впервые за последние годы Наталья стала хозяйкой в доме – пусть не в своём, съёмном, но здесь она никому ничего не должна.

С Иваном Андреевичем «общались» через Вику, которая часто оставалась ночевать в квартире на Фрунзенской. Наталья хотела было воспрепятствовать, но Остап запретил: «Девочка встаёт в пять, а рабочий день у неё длиннее нашего: школа, потом художка, школьные домашние задания, да в художке на дом задают… Она завтракает в школе, обедает в школе… Наташ, а ты уверена, что она обедает, а не тратит деньги на орешки и газировку? Домой приезжает уже никакая. И не гуляет, подружек нет, в Москве остались. Да пусть хоть всю неделю там живёт, я не против. Не у чужих людей, у родного деда. Она там хоть выспится, хоть поест нормально, Марька её любит, и ужином накормит, и спать положит… Ничего с твоей донечкой (укр.: доченькой) не случится. Или тебе хочется, чтобы она уставала, из-за твоих амбиций…

Пришлось признать, что муж прав. С Марьей Вика дружит (послал бог подружку, клин бы ей в глотку!). Ничего. Вырастет и поймёт, кто она такая. Проститутка, натурщица, рыба-прилипала!

Наталья работала по-прежнему в архитектурной мастерской (график свободный, два выходных, а полтора часа в электричке можно вязать, очень удобно). По выходным она пекла пироги, отмывала до блеска квартиру, стирала, убирала – и наслаждалась свободой. Впрочем, наслаждаться пришлось недолго: через полгода Марья слегла и с постели вставала только затем, чтобы, охая от боли и цепляясь за стену, дойти до туалета и ванной. А потом перестала вставать.

Болезнь жены подкосила и без того некрепкое здоровье Ивана Андреевича. Вика рассказала родителям, что убираться и готовить к дедушке приходит соседка, дедушка ей платит, а Марья говорит, что она готовит по-столовски и убирается как зря.

После Викиных слов в комнате повисла тяжёлая тишина. Наталье пришлось поступиться собственной гордостью: она приезжала на Фрунзенскую дважды в неделю, ухаживая за отцом, который её по-прежнему не любил, и за «мачехой», которую она ненавидела.

Забегая вперед, скажу, что Викиного деда не стало в том же году. После смерти Ивана Андреевича Наталью ждал сюрприз: квартира оказалась приватизированной и принадлежала Марьке, Марианне Семёновне Мацковской, с которой Иван Андреевич втайне от дочери заключил официальный брак и оформил дарственную на квартиру.