Майские сны под липами Саксонии

Наконец добрался до моста, одинокая табличка перед ним указывала на название речки – Schwarze Elster – Чёрная Сорока. «Никогда не слышал о такой, придумают же, – мелькнуло в голове, – причём тут какая-то чёрная сорока?» Хайнц выжал и перемотал фланелевые портянки, снова натянул сапоги и поднялся на дорожную насыпь, осмотрелся по сторонам: метрах в четырёхстах впереди виднелись домики заречной деревушки. Там почти правильными столбиками дымились трубы каминов: все уже проснулись, но у деревенских жителей свои заботы, им нет дел до голодного бродяги. Главное, не наткнуться на русских, а пока ничего не говорило об их присутствии – непотревоженное войной селенье, судя по всему, жило своей размеренной, каждодневной жизнью, как будто не было этих страшных лет, как будто не было городов с целыми улицами скелетов домов без глазниц, как будто не было растянувшихся на сотни метров кладбищ с берёзовыми крестами, как будто не было того страшного поля с разбросанными там и сям кусками человечины за Ценебекским лесом.

Хайнц ступил на булыжную мостовую и решительно направился в сторону противоположного берега речки. Он старался не спешить, вслушиваясь в утреннюю тишину и всматриваясь во всё, что его окружало. Не забывал оборачиваться. Нервы держались на пределе, он вздрагивал от каждого постороннего шума: то каркнет ворона, то плеснёт вода о сточенные камни моста. Может, иди он быстрее, успел бы проскочить опасное место, но тут его полоса везения внезапно оборвалась. Где-то впереди раздались звуки, похожие на стрёкот мотора и почти одновременно с ними, через какие-то секунды, в течение которых опешивший Хайнц пытался понять природу непонятного треска, из-за поворота вынырнула мотоциклетка с коляской. Больше обер-ефрейтор не раздумывал ни секунды и, перемахнув через перила, с двухметровой высоты, как был, в полном своём обмундировании сиганул в кусачую, почти ледяную, как показалось его измученной плоти, воду.

Люди на мотоцикле, трое русских в шинелях, успели заметить мелькнувшую прямо по курсу фигуру. Водитель заглушил мотор посреди моста, люди слезли со своих сидений и начали всматриваться в воду. Один даже перекинулся через ограждение, попросив, чтобы товарищи подержали его за ноги, и внимательным взглядом исследовал всё пространство под конструкцией из тёсаного камня. К счастью для Хайнца, он не обратил внимания на странно торчавший тростничок, в сторонке от основных зарослей, тянувшихся к солнцу в маленькой отмели на восточном берегу. Русские постояли ещё некоторое время, пытаясь найти что-то подозрительное в округе. Они громко разговаривали, махали руками, хохотали, что-то кричали, видимо, поиски неизвестного беглеца забавляли их.

Всё это время Хайнц провёл под водой с тростинкой во рту. Минуты тянулись нестерпимо долго, казались часами. Было ужасно холодно, вода проникла во все поры и без того продрогшего за ночь тела. Наконец, послышался приглушённый водой шум двигателя, становившийся всё слабее. Тогда Хайнц осторожно, дабы не попасться на стандартную обманку, высвободил из водного плена только верхнюю часть головы. Глаза видели лишь серую громаду моста, но слух не различил никаких звуков. Проплыв под водой метров пять по течению, он снова окинул взором мост – никого. Облегчённо вздохнув, стал выбираться на сушу.

Но не суждено Хайнцу было в тот день так легко и быстро прекратить вынужденные водные процедуры. Не успел он доковылять до берега, освобождаясь от десятков килограммов воды, не желавших так легко отпускать своего пленника, как почти навстречу ему, точнёхонько под алеющим на востоке солнцем показались грузовики с затянутыми тентом кузовами. Выходить и бежать до ближайших кустов Хайнц посчитал слишком рискованным, высокой береговой растительности вдоль реки почти не наблюдалось, поэтому он переждал проезд тяжёлых «Студебеккеров» в воде, спрятавшись в гуще побегов тростника.

Наконец, грохот удаляющейся колонны превратился в далёкое глухое урчание. Хайнц вылез на берег, добрался, весь дрожа, до сухого, песчаного откоса, присел-подпрыгнул, присел – снова подпрыгнул… и кубарем покатился назад в воду: из деревни выкатил русский «Виллис». «Ну когда ж это кончится, – простонал про себя Хайнц, – что за проклятое место это – Чёрная Сорока, вот уж чёрная, так чёрная!»

Кончилось очень и очень нескоро. «Виллис» остановился на берегу, из него вывались шумная компания в красноармейской форме – трое мужчин и одна женщина. Они расстелили на земле какие-то тряпки, принесли из машины корзину с бутылями и закусками, и пошло шальное утреннее застолье. Бедный Хайнц тем временем изнемогал, лёжа в остывшей за ночь воде. Его прикрывал всё тот же спасительный островок из тростниковых метёлок, качавшихся на слабом ветру.

А русские веселились, пили, закусывали, громко смеялась их женщина, скорее, девушка лет двадцати с небольшим. Несмотря на разделявшую их почти сотню метров, Хайнц неплохо рассмотрел её округлое личико с рыжей чёлкой. Русским было хорошо, они, наверное, в очередной раз праздновали свою победу. А несчастный Хайнц дрожал от ужасного, всепроникающего холода, ругал по чём свет стоит своих врагов: «Дикари, ублюдки, звери, нелюди, пьяницы проклятые, у вас всё не как у людей, с утра шнапс жрать целыми бутылками! Да ужритесь же вы скорее, мочи нет этот холод терпеть, садитесь в вашу проклятую американскую тарахтелку и валите дрыхнуть или что там ещё у вас в планах. А лучше бы сорваться вам где-нибудь на полном ходу на крутом повороте да всмятку, как куриные яйца под башмаком!»

Солнце поднималось всё выше, а русские не уезжали, после первой бутылки вина, а не шнапса, как ошибочно подумал Хайнц, они достали вторую, потом третью, наконец четвёртую. Кое-кто из победителей уже здорово поднабрался, и стал отдавать честь выползавшей на мост колонне пленных немцев, их шло человек двести, во главе с лысоватым оберстом. Другие участники пиршества смеялись, тыкали пальцами то в своего товарища, то в немецкого полковника. Этих русских тоже забавляло бедственное положение их вчерашних противников.

Хайнц с ненавистью смотрел на пьяных кривляк и долго провожал взглядом своих несчастных товарищей по оружию, мысль о том, что он хотя бы не в плену и через несколько дней сможет обнять свою Анналяйн придала ему силы и помогла продержаться неимоверно долгих три часа. Он совсем окоченел, ругал вслух – за шумом воды его никто не мог услышать – и этих грязных свиней русских, устроивших с утра пьянку, и эту войну, и этого Гитлера. Он уже больше не мог терпеть пытку ледяной водой, готов был встать и, будь что будет, рвануть из своего убежища куда глаза глядят, когда русские наконец усвистали. Хайнц приподнялся, даже согревающие упражнения не получались, его жутко трясло от холода: тело не слушалось. Идти мочи не было, он с трудом переставлял одеревеневшие ноги, в сапогах хлюпала вода, с видавшего виды, чуть ли не повсеместно штопанного, мундира прямо по стежкам стекали ручьи. С трудом держась за ограждение моста, Хайнц проковылял через него. Дорога на этот раз была пустая, впрочем, за всё время весёлого русского пикника, кроме пленных, только пара кургузых грузовичков советского производства была замечена на ней. Явно не повезло утром Хайнцу с продвижением вперёд.

И всё же, где на ногах, где ползком, он добрался до крошечной лесопосадки метрах в трёхстах от злосчастного моста. Там, между двумя стройными берёзками, совсем обессиленный, скинул сапоги и рухнул на траву. Солнце уже хорошо пригревало землю, и Хайнц, чувствуя у себя на лице игру светотени от колыхавшихся на ветерке ветвей, забылся в тревожном сне бедолаги-окруженца.

Он проспал больше двенадцати часов. Парочка деревенских детишек, мальчик и девочка, оба лет восьми-девяти, наткнулась на спящего среди бела дня солдата Вермахта, девочка вскрикнула от неожиданности, но Хайнц даже не пошевелился. О своей находке дети рассказали взрослым, но сдавать своего соотечественника русскому коменданту в соседнюю деревню никто не пошёл. Помочь, накормить бродягу тоже не спешили – пусть идёт своей дорогой от греха подальше.

Хайнц проснулся под звёздным небом. Хотел было двинуться дальше да передумал – спину ломило, как тогда в Касселе, года полтора назад, когда после небольшой провинности фельдфебель отправил его на весь день грузить уголь для кочегарки запасного полка. «Надо ещё отдохнуть», – решил Хайнц, пошуровал в кармане, вычерпал оттуда два последних, размокших в кашу сухаря, долго мусолил их во рту, безнадёжно стараясь дождаться сытости, и, глядя в бесконечную галактическую высь, с мечтами об Анналяйн незаметно уснул снова.

Он провёл в царстве Морфея ещё часов пять, его разбудил собственный кашель – речные ванны не прошли бесследно. Хайнц и не от таких приключений простужался, причём сразу, на следующий день начинал сопливеть или бухать горлом как русская семидесятишестимиллиметровая пушка «ратч-бум». И тут не обошлось, конечно. «Только бы не воспаление лёгких, если оно, то хана, можно сразу ложиться умирать!» – прошептал Хайнц и заставил себя встать дабы продолжить свой путь. Кашель усиливался, временами чуть ли не выворачивая наружу гортань. Но идти надо было. Его ждала встреча с Анналяйн, с такой милой, симпатичной, нежной, грудастой Анналяйн.

В тот день он прошёл немного, километров десять, и, когда раздирающий грудь кашель стал невыносимым, он постучал в дверь стоявшего в сторонке на краю какой-то деревни небольшого, полутораэтажного коттеджа. Никто не отозвался, тогда он повернул ручку двери и вошёл в пустую залу при входе. Он ещё раз кликнул хозяев, но опять ответа не услышал. Тогда Хайнц доковылял до широкого кожаного дивана у противоположной стены и совсем обессиленный рухнул на него.

***

Конвойные вернулись за полночь, жутко уставшие, голодные и злые. Мало того, что их накормили всего один раз в тот день, им вместе с немцами пришлось проторчать у пункта сбора пленных часа четыре, потому что сдавать колонну было некому – все куда-то запропастились: и начальник ДПСП, и его помощник на месте отсутствовали, а сержант – старший караула отказывался оформлять бумаги, мол, не его это дело. Только ближе к пяти вечера появился главный, пленных пересчитали, приняли, оголодавшим за день бойцам Каблукова не без препирательств дали по миске каши с редкими волосинками тушёнки. Даже для этого Лизунову пришлось идти в штаб права качать, но, когда речь шла о еде, он не робел. И только часов в восемь, поев и отдохнув после приёма пищи, конвойные наладились в обратный путь.

Увидев одинокого Каблукова у ворот усадьбы, Лизунов моментально понял ситуацию и сходу спросил ротного:

– Комбат ещё здесь?

– Тут. Спит. Пленных доставили? – больше для поддержания разговора поинтересовался Каблуков.

– А куда ж они денутся? – Лизунов протянул приёмо-сдаточную ведомость.

– Молодцы!

– Молодца на кусок хлеба не намажешь, лейтенант!

– Ладно, ладно, придумаем, как вас поощрить. Посмотрите в доме, там жратва оставалась, а потом спать, устали небось.

– Ещё бы, знаешь, как нас на ДПСП промурыжили? Эти-то сидели, фрицы наши, а мы вокруг них колечком стоим, чтоб ни одна падла ни дёрнула. Да дорогой всё время наготове, каб на повороте каком не устроили чего.

– Всё, завтра расскажешь, ужин и отбой! – Каблуков знал за Лизуновым слабость преувеличивать собственные заслуги.

На том и расстались, Лизунов повёл своих бойцов в бауэрскую гостиную, где на большом, семейном столе лежали три початых круга кровяной колбасы, хлеб, несколько взрезанных ножом банок американской тушёнки, большой шмат сала и немного почиканная копчёная свиная нога. «Ну хоть голодными не останемся, мужики, налетай!» – скомандовал Лизунов, наглядно демонстрируя как надо расправляться с припасами сбежавшего бауэра.

Однако о недополученной доле выпивки Лизунов не забыл и утром не побоялся явиться с претензией к самому Выгоревскому пред ясны очи. Комбат устроился на услужливо вынесенном кем-то во двор кресле с подлокотниками в виде вырезанных из дерева львиных голов и потягивал чаёк из такой же, как у Каблукова накануне, чашки с полуголыми античными красотками. Выгоревский был выбрит, причёсан, на лице румянец – всполоснулся холодной водой из ручья – свежий кавалер, как будто и не пил четыре дня подряд. Завидев Лизунова, начал разговор первым:

– Лизунов, ну как, немецкие бабы дают? – по тону было понятно, что комбат находится в хорошем расположении духа и тему такую затронул лишь по привычке.

Лизунов сообразил, что майор не собирался на самом деле стружку снимать и попробовал сделать из врага союзника:

– Ещё как, товарищ майор, могу Вам вариант найти.

– Я тебе найду, – в голосе майора появились металлические нотки, – лучше мои слова помни. Если что – трибунал! Там никакие прежние заслуги не спасут.

– Помню, товарищ майор, как не помнить, Ваше слово как немецкий «Тигр», против него не попрёшь.

Получив очередное внушение от комбата, Лизунов не решался перейти к запланированному разговору. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, сопел и время от времени потирал левую скулу: привычка, выработанная годами, – два зуба с той стороны ему уже вырвали в санбате, но ещё несколько оставалось.

– Ну что ещё у тебя?

– Товарищ майор, как-то несправедливо получается. Вчера народ веселился, а мы службу тащили, и нам даже на пару глотков не оставили!

Выгоревский почесал затылок, он и сам, увидев Лизунова, тоже подумал, что нехорошо вышло, надо было им заначить хоть чуть-чуть, только кто ж вчера об этом вспомнить мог? Да и вспомнил бы, всё одно, пока не подчистили по сусекам, не остановились бы, и он, Выгоревский, тем более.

– Ладно, сержант, я тебя услышал, придумаем что-нибудь. Позови мне Каблукова и старшину.

– Есть позвать ротного и старшину! – Гаркнул повеселевший Лизунов.

Когда те появились, Выгоревский начал издалека:

– Вот что Каблуков, – негромко проговорил майор, вертя в руке чашечку, – вчера на радостях, ребята твои начали хозяйскую посуду бить. Я их остановил, конечно, зачем зря добро переводить, но ты следи, чтоб без этого, без хулиганства такого.

– Так точно, товарищ майор, не повторится! – недоумённо ответил Каблуков, трудно было ожидать от комбата после стольких дней беспробудного веселья заботу о буржуйских тарелках.

– Так вот, посуду не бить, слышишь, Каблуков, она ещё нам пригодится. Надо вчерашнему конвою праздник устроить, а то некрасиво вышло – они с немцами весь день проваландились, а мы всё выпили и сожрали.

– Я накормил ребят вообще-то, – поправил майора Каблуков, – но вина, конечно, им не досталось.

– Вот и я про то, так что давайте думать, товарищи члены Военного Совета, как нам с честью выйти из этой недостойной ситуации, – произнёс Выгоревский, многозначительно рассматривая щегольскую, только со склада, гимнастёрку старшины. Казалось, что именно в ней он хочет найти ответ на мучавший его вопрос. На самом деле, он прекрасно понимал, что от Каблукова в данном случае толку мало и, кроме себя самого, нужно было рассчитывать только на старшину и на его «деловую» хватку.

Они уединились в комнате Каблукова и начали перебирать варианты. В деревне имелся ещё один брошенный дом, но только речь зашла о нём, как старшина, скромно опустив глаза, сообщил, что там ловить уже нечего, и предложил потрясти деревенских: «Немцы у наших баб три года последних курей вылавливали!» Но комбат был категоричен: «Людей тоже будем живьём сжигать, как они? Нельзя им уподобляться!» Все замолчали, других вариантов в голову не приходило. Тогда неунывающий комбат приказал грузиться в свой «Виллис»: «Поедем, волка ноги кормят!» На вопрос «Куда?» вразумительного ответа не дал, а только деловито распорядился: «Старшина, ты здесь останешься, ремень дай, у тебя как раз командирский. Каблуков, возьми с собой автомат и солдатика любого!» Потом он вытащил из патронного ящика между рядами сидений старую, промасленную гимнастёрку с майорскими погонами – Выгоревский сам любил ковыряться в машине, если было время, – натянул её на свой мощный торс, подпоясался и вскочил на водительское сиденье. «Поехали», – крикнул он подоспевшему Каблукову.

Тот сначала не понял замысел комбата, но вскоре план ему стал ясен. Выгоревский остановился на шоссе неподалёку от поворота в деревню и стал высматривать проезжавшие машины. Их было не так много, первый виллис с шофёром и двумя офицерами он пропустил, останавливал лишь гружёные и крытые машины. Выходил прямо на середину дороги и поднимал руку вверх с наведённым в белый свет «ТТ». «Мародёров хочет потрясти», – сообразил Каблуков, получив приказание шмонать остановленный транспорт в поисках спиртного. Выгоревский даже легенду правдоподобную придумал: «Передвижной контрольно-пропускной пункт 278-й стрелковой дивизии. Майор Выгоревский. Ведём поиски сбежавшего из плена немецкого полковника. Необходимо совершить досмотр груза!» Водители и сопровождающие удивлялись, не понимая, как беглого оберста можно искать в попутных машинах, но без сопротивления открывали задний борт Каблукову.

Первый час трудов неправедных успехом не увенчался. Каблуков проинспектировал кузова пяти-шести машин, но всё без толку – кто вёз продовольствие, кто запчасти, кто вообще шёл порожняком. Старший лейтенант уже начал нервничать, как бы до ушей комдива история об этом «КПП» не дошла. Тогда всем несдобровать и ему самому в том числе. Это ж надо было до такого додуматься – устраивать самовольный КПП. Подобное дело и до более высоких инстанций дойти может. Но Выгоревскому всё не почём, Каблуков про себя восхищался своим комбатом: «Орёл, никого не боится, ни своих, ни врагов». В конце концов Выгоревскому удалось остановить видавшую виды полуторку. В её кузове странных форм разнокалиберный груз был тщательно прикрыт брезентом. Люди в кабине подчиняться не изъявляли желания, машина вильнула, чтобы объехать майора, пришлось автоматчику по команде Выгоревского дать одну предупредительную очередь в воздух, только тогда грузовичок с угадывавшимися очертаниями чего-то похожего на пианино между бортов резко затормозил на обочине. На дорогу выскочил раскрасневшийся тучный старший лейтенант с крылышками связиста на погонах, и только он собрался открыть рот, как Выгоревский, прочувствовав ситуацию, заткнул его на месте:

– В лесу, – махнул он в сторону вытянувшегося ровными рядами березняка, – находится до тысячи эсэсовцев, среди них военные преступники. Они пробиваются к американцам. Имею приказ: задержать их до подхода наших танков, для этого мне даны все полномочия. Вы с водителем поступаете в распоряжение старшего лейтенанта Каблукова, – кивнул Выгоревский в сторону своего подчинённого, – машину отгоните в деревню!

– Товарищ майор, у меня срочный приказ доставить груз начальнику связи армии, вот, – побледневший связист протянул засаленную бумажку, которую Выгоревский даже смотреть не стал.

– Сожалею, лейтенант, придётся ему подождать, – строго сказал майор, потом более дружелюбно обнадёжил, – да не дрейфь, может обойдётся малой кровью, часок постреляют да и сдадутся. А что за груз у вас?

Лицо лейтенанта-связиста побелело ещё больше, он невольно сделал несколько шажков назад к кузову и заикаясь ответил:

– Армейский дом офицеров оборудуем, музыкальные инструменты, там ещё кое-какие дела.

– Не знал, что домами культуры нынче начальники связи занимаются. Ну ясненько, пианину для веселья, пару шубеек меховых, чтоб зимой начальские бабы в концертном зале не мёрзли, – понимающе добавил Выгоревский, – да это Бог с ним, с барахлом этим, давайте. Исполняйте мой приказ, товарищ старший лейтенант, – как бы прекращая прения, отрезал майор и, незаметно подмигнув Каблукову, отвернулся в сторону леса, будто хотел там в самом деле увидеть противника.

Тот понял без слов и, вздохнув, не любил он такие истории, подошёл к связисту и тихонько, чтоб не слышал водила, прошептал ему:

– Слушай, от вас всё равно толку мало, мы отпустим, ежли нашим бойцам по сто грамм перед боем выделите!

Рыбка клюнула:

– А сколько надо?

– А что у тебя?

– Коньяк, конечно, что ж ещё могу полковнику везти?

– Ну давай бутылок пять-шесть, и мы квиты.

Обрадованный связист положил в протянутый Каблуковым вещмешок, не пять, и не шесть, а семь бутылок с тёмно-коричневой жидкостью и незнакомым французским словом на этикетке потом робко взглянул в сторону грозного майора. Но Каблуков ему махнул рукой: «Проезжай!», и полуторка на пределе своих возможностей резко дёрнула с места, оставив позади всё так же внимательно рассматривавшего лес Выгоревского.

– А если он своему полковнику расскажет, товарищ майор? – переживал Каблуков.

– Расскажет. Ну и что?

– Так хай подымется!

– Не знаешь ты тыловых крыс, лейтенант! Ты что думаешь, начальник связи армии будет всем звонить, что его подчинённый, французский коньяк из немецких домов выгребал, совсем как ордынский баскак?

Каблуков согласился: «Логично!» и успокоился. Ну а Лизунов со своими бойцами остался доволен, он прямо с горла опробовал напиток и, высосав добрую порцию, сообщил: «Волшебная вещь! Камус называется». Потом предложил Выгоревскому, тот лишь пригубил из вежливости, но продолжать застолье отказался: «Мужики, это ваше законное, товарищей угостите, а мы с лейтенантом пока на вашу вторую точку съездим».

Он увёл с собой Каблукова и, когда они заняли места в машине, сказал ему: «Пусть без начальства немного побудут, а мы с тобой к Ковалевскому заглянем, всё ли там в порядке, – потом изучающе взглянув на своего подчинённого, добавил, – или ты тоже хочешь принять грамм двести?» Каблукова аж передёрнуло при одной мысли о спиртном. Выгоревский усмехнулся и повернул ключ зажигания.

Инспекция была не долгой, Ковалевский – единственный взводный в изрядно потрёпанной роте держал своих солдат в строгом теле, особо не позволяя расслабляться. «Из него выйдет хороший служака, – подумал Каблуков, – не то, что из меня. Замполит недаром говорит, что я слишком мягкий. Война кончится – уйду». Но как не давать временами поблажки людям, с которыми вместе идёшь на смерть и делишь порой последний кусок хлеба, Каблуков не понимал. Зато знал, случись что, бойцы не бросят, вытащат даже из самого кромешного ада. Как тогда, на плацдарме за Вислой, когда его вынесли двое солдат после неудачной атаки. Немцы беспощадно поливали свинцом отходивший на исходные батальон, но раненого в обе ноги Каблукова подхватили Прохоренко и Сафиуллин, несмотря ни на что не бросили истекавшего кровью командира. Они вскидывали на руки его лёгкое тело и пригибаясь неслись назад, валились в очередную воронку, пока немец не опомнился и не врезал по ним из прочёсывавшего всё поле, зажатое между лесочком и рекой, крупнокалиберного зенитного пулемёта.

Когда командиры вернулись, веселье в роте было в самом разгаре: солдаты шумно разговаривали, бурно жестикулировали, кто-то на трофейном аккордеоне пытался наигрывать «Катюшу», несколько голосов не в такт затянули её первый куплет. Каблуков с Выгоревским переглянулись: «Народ отдыхает, лейтенант, дай им повеселиться». Ротный совсем на гражданский манер кивнул и, отказавшись от рюмки, определил на пост у ворот усадьбы непьющего восемнадцатилетнего солдатика из керженецких староверов.

Каблуков не заметил, как Выгоревский подозвал старшину, и они куда-то исчезли, рядом с ротным заспорили туляки с хохлом Нечипоруком. Один из туляков доказывал:

– А я тебе говорю, звери они. Вот ты почему думаешь хозяин этой домины сбежал? – спросил, указывая рукой на коттедж, служивший им для постоя.

– Ну пропаганды багато слухал, думаю, – предположил Нечипорук.

– Ага, держи карман, пропаганды. Мы тут позавчера встретили двух поляков – они на него работали. Так твоя жертва пропаганды тут маленький концлагерь устроила: за неснятую шапку плетьми воспитывал, так и говорил: «Вас, свиней, только плети исправят!»

– Ну не знаю, а вот жинка писала, шо нашего наймолодшего, коли помер в Германии, похоронити нема где було, так одна немка дала мисце сына, який пид Сталинградом загинув.

– Ну похоронить нашего брата, так это они завсегда пожалуйста, – не унимался туляк.

Каблуков отошёл от спорщиков, после бессонной ночи ему страшно хотелось спасть, но что-то удерживало старшего лейтенанта здесь, в уютную постель совершенно не тянуло. Он побыл ещё в кругу своих бойцов: аккордеонист уже играл «Смуглянку», и это у него получалось гораздо лучше. Под мелодичную музыку Каблуков не отказался от рюмки коньяка, протянутой Лизуновым и вышел к ручью. Он не стал искать тень под молодой липой, наверное, младшей сестрой той, что стучится в окно его комнаты. Напротив, с наслаждением растянулся на согретой майским солнцем траве. Лучи земного светила ласково укутали его теплом, шелестящая листва убаюкивала сознание, а монотонный плеск воды звучал, как колыбельная. «Ну вот она всё-таки закончилось, война эта». Он успел ещё раз порадоваться за себя, за своих выживших в страшнейшей мясорубке последних веков солдат и погрузился в сладкую дрёму. Ему снился деревянный дом на берегу блестевшей на солнце реки Мсты, мать, возившаяся у печки, жена его, имени которой он почему-то не помнил, всё хотел спросить, да как-то неудобно было и две незнакомых маленьких девчонки, возившихся на полу с деревянными куклами, доставшимися ещё от бабушки. Увидев его, крошки в один голос закричали: «Папка, папка пришёл!» Им вторила, широко улыбаясь, безымянная супружница: «Да, это ваш папа, вот он и вернулся!» Мир, дом родной, тихое семейное счастье, лето, яблоки на ветке, доросшей через распахнутое окно аж до печки, дети и никакой войны. Опять, уже пятый день и пятый сон.

***

– Петька!

– ….

– Петька! Петька! Каблуков!

Старший лейтенант протёр глаза: перед ним стоял растерянный старшина с трофейным «вальтером» в руке. Каблуков недовольно поморщился, чего он пушку вытащил, не навоевался ещё что ли?

– Ну что такое, старшина?

– К-комбат.., к-комбата убили! – слегка заикаясь от волнения произнёс старшина.

Каблуков вскочил:

– Что ты несёшь, как убили?

– З-зарезал немец, товарищ старший лейтенант.

– Ничего не понимаю, какой немец?

– Мы с комбатом пошли вокруг деревни, он захотел местность осмотреть. Тут из того, второго, брошенного дома кашель раздался, такой надрывный, сильный кашель. Форточка открыта была, – старшина запнулся, словно не знал, что говорить дальше.

– Ну, говори!

– Да что говорить. Предупреждал я его: «Не ходите, товарищ майор! Там никого не было, значит, окруженец прячется, может с оружьем! Так куда там, он мне заявляет, я, мол, вчера двести человек уболтал, а уж одного-двоих и подавно! Ну и начал перед дверью что-то по-немецки лопотать.

– Едрёна корень! Что ж ты комбата просрал! – перебил Каблуков. – Сколько их?

– А-адин, – словно стесняясь такого несерьёзного количества, выдавил из себя старшина.

– Лизунов, – громко позвал ротный, – ко мне с двумя бойцами, – и уже старшине, – веди нас.

Тот не спешил, однако, выполнять приказание, он явно хотел выговориться.

– Я его подстрелил, лейтенант, он без сознания лежит.

– Тем более, очнётся – умотает, гад.

Они бегом добежали до места гибели комбата. Выгоревский лежал на пороге дома неестественно скрючившись. Под ним натекла лужа крови, ветер молотил мертвеца по левому плечу распахнутой и скрипящей при каждом движении дверью. Рядом стонал немец, держась руками за правый бок, там, где расползалось по мундиру тёмно-красное пятно.

– Едрёна корень, – прошептали губы Каблукова.

– Да-а, – пробормотал Лизунов и повернул тело комбата, в области сердца из груди торчала финка.

– Прямо в сердце, сволочь! Гад, – диким голосом заорал он, надвигаясь на немца и скрючив руки как будто собирался задушить его – такого человека! Да я тебя сейчас, сука, прикончу, на кусочки разрежу и кишки твои на ветру болтаться будут!

Лизунов, не отрывая взгляд от задрожавшего немца, достал из голенища сапога эсэсовский кинжал с молниями и орлом на свастике.

– Ну молись своему фашистскому Богу, гнида, десять секунд даю!

Хайнц испуганно прижался к стене и вытянул вперёд левую руку как бы пытаясь защитить себя от лизуновского тесака. Возмездие было неотвратимо, Хайнц закрыл глаза.

Он сам не знал, зачем он воткнул свой нож в огромного русского майора, ведь видел, что сзади стоит второй с пистолетом. Но в тот момент, когда русский верзила с волосатыми руками и густой шерстью, выпиравшей из расстёгнутого воротника, распахнул дверь и спокойно сказал ему по-немецки: «Война кончилась, пошли со мной!», его воспалённое лихорадкой сознание помутнилось. «Зверь, ещё один, страшный, мохнатый, чудовище, дикая сибирская тварюга, убить, прикончить, зарезать гадину!» И резко подавшись вперёд, со всей силы Хайнц всадил своё оружие в моментально обмякшее тело майора. Не рассчитал Выгоревский, переоценил свои силы: одно дело уговорить сдаться пару сотен деморализованных, готовых к пленению окруженцев, другое – иметь дело с загнанным в угол, наполовину обезумевшим от страха, оголодавшим одиночкой.

И не успел ещё старшина выстрелить, как Хайнцу пришло осознание ненужности, глупости и бесцельности содеянного: «Зачем, что это я, что это изменит?», но ужаливший правый бок металл тут же оборвал мысли, и Хайнц очнулся только от вновь зазвучавших поблизости голосов русских.

Лизунов неумолимо надвигался на Хайнца:

– Давай, молись, сука!

Тут раздался голос Каблукова:

– Отставить Лизунов!

– Как отставить, лейтенант? Это что ещё за интеллигентские слюни? Раньше такого за тобой не водилось!

– Раньше, Лизунов, была война, а сейчас уже мир, всё, хватит убивать!

– А комбата как борова резать – это мир что ли?

– Тогда для немца ещё шла война, а теперь всё! Всё! Ты понял Лизунов! Хватит убивать! Раненого перевязать, мы не фашисты. Нельзя им уподобляться! – повторил он сегодняшние слова Выгоревского.

***

Майора Выгоревского с воинскими почестями подхоронили к последней братской могиле, выкопанной больше двух недель назад ещё до встречи с американцами. В том тихом немецком местечке до сих можно прочитать его фамилию в списке из трёх десятков других, выгравированных на стелле из чёрного мрамора. Она самая первая в скорбном перечислении званий, имён и дат, указали даже послевоенный день гибели бесшабашного комбата: Майор Выгоревский З.Е. 1908-13.05.1945. Ведь войны кончаются, а люди продолжают погибать, матери теряют сыновей, жёны – мужей. За два месяца до смерти Выгоревского, когда в Подолье растаял снег, вернулась на родное пепелище его семья. Отец семейства сам настоял: «Наймём людей, отстроимся!» Они устроились временно у соседей, успели получить победную весточку от мужа, а через шесть дней растерянная почтальонша принесла похоронку, последнюю в небольшом, ещё несколько лет назад почти полностью еврейском местечке. Полгода оформляли пенсию, но её хватило только на полуразвалившуюся, тесную халупу, в которой они и прожили втроём, пока дети не уехали учиться.