Касты. Истоки неравенства в XXI веке

Сербы и албанцы, шведы и русские, турки и болгары, которые могли воевать друг с другом еще в своих родных странах, объединились здесь не на основе общей этнической культуры, языка, веры или национального происхождения, а исключительно на основе внешнего вида, что усилило положение доминирующей касты в новой иерархии.

«Никто из них не считался белым, пока не попадал в Америку»^[55], – сказал как-то Джеймс Болдуин.

Географическое происхождение стало их пропуском к господствующей касте. «Опыт европейских иммигрантов в решающей степени сформировался после того, как они оказались в условиях, в которых европейскость – то есть белизна – была одним из важнейших достояний, на которые можно было претендовать, – писал историк Йельского университета Мэтью Фрай Якобсон. – Благополучие на обетованной земле им обеспечила собственная белизна, а не какое-то особое великодушие Нового Света»^[56].

Чтобы получить признание, каждый новый приток иммигрантов должен был присоединиться к негласному, молчаливому договору о сепарации и дистанцировании от закрепившейся низшей касты. Стать белым означало определиться как полная противоположность черным. Чтобы определить свой новый статус, иммигранты наблюдали за отношением окружающих к низшей касте. Потом они могли имитировать, а то и доводить до абсолюта выказываемое черным презрение и пренебрежение, лишь бы доказать, что достойны принятия в доминирующую касту.

Пусть до прибытия в Америку они занимали нейтральную позицию по этому вопросу – теперь им необходимо было выбрать конкретную сторону, чтобы выжить на новой родине. Здесь они должны были научиться быть белыми. Таким образом, ирландские иммигранты, которые по прибытии не имели ничего против людей какой бы то ни было группы и просто бежали от голода и преследований со стороны британцев, были противопоставлены чернокожим жителям, когда их призвали вести войну за рабство, от которого им не было никакой выгоды и к насаждению которого они были непричастны.

Не имея возможности отплатить белой элите, тем, кто отправлял их на войну и запрещал вербоваться черным мужчинам, ирландские иммигранты обернули свой гнев и разочарование против козлов отпущения, которые, как они теперь знали, стояли ниже них в американской социальной иерархии. Во время бунтов в Нью-Йорке из-за призыва 1863 года они вешали чернокожих людей на фонарных столбах и сжигали дотла все, что было связано с чернокожими – дома, предприятия, церкви, приют для чернокожих сирот^[57]. Этот инцидент стал крупнейшим расовым беспорядком в истории Америки. Столетие спустя, уже на памяти ныне живущих, около четырех тысяч итальянских и польских иммигрантов пришли в ярость, когда в 1951 году чернокожий ветеран боевых действий попытался вместе со своей семьей перебраться в полностью белый пригород Сисеро, штат Иллинойс. Враждебность по отношению к низшей касте стала своеобразным атрибутом обряда посвящения в американское гражданство.

Таким образом, люди, произошедшие от африканцев, стали объединяющим фактором в укреплении кастовой системы, фактором, по которому все остальные могли положительно оценивать себя. «Дело не только в том, что экономические успехи различных групп белых иммигрантов были достигнуты за счет небелых, – писал Джейкобсон, – они обязаны своей теперь уже стабилизированной и широко признанной белизной отчасти именно этим небелым группам»^[58].

* * *

Институт рабства привел к вопиющему искажению человеческих взаимоотношений, при котором людей определенной категории заставляли раболепствовать и не давали в полную силу проявить талант или использовать интеллект, которыми последние обладали. Они должны были скрывать свое горе от потери детей или супругов, которые, пусть и не умерли физически, были все равно что мертвы, поскольку их вырвали из семей, с которыми они никогда больше не виделись, и отдали в распоряжение людей, которые были вольны распоряжаться их жизнями по собственному усмотрению. В качестве награды за послушание им могли отсрочить телесные наказания или оставить ребенка, которого не успели продать.

Люди же по противоположную сторону барьера жили в постоянной иллюзии собственного прирожденного превосходства над другими группами людей. Они не уставали убеждать себя, что люди, которых они заставляли работать по восемнадцать часов кряду без хотя бы минимальной оплаты, которую можно ожидать за такую тяжелую работу, не были в полном смысле слова людьми – а были животными в поле, инфантильными созданиями, ни мужчинами, ни женщинами. Они были уверены, что проявление подобострастия, насильно привитое чернокожим невольникам, на самом деле является искренним выражением уважения и восхищения к врожденному величию белого человека.

Костяк этих противоестественных отношений сохранялся и передавался из поколения в поколение. Люди, чьи предки поставили себя на вершину иерархии, привыкли к ничем не заслуженному уважению со стороны порабощенного населения и не ожидали другого отношения. Они убедили себя, что те, кто стоят ниже, нечувствительны к душевной или физической боли, что это всего лишь испорченные механизмы в человеческой оболочке, на которых можно испытывать любое злодеяние. Люди, убеждающие себя в подобном, лгали сами себе. Вся их жизнь была в той или иной степени построена на этой лжи, и, дегуманизируя тех людей, которых они считали полевыми животными, они таким образом дегуманизировали сами себя.

Ныне живущие американцы унаследовали эти искаженные правила поведения – и неважно, были ли у них в роду невольники и жили ли вообще их предки на территории Соединенных Штатов. Рабство создало искусственную пропасть между черными и белыми, которая вынуждает средние касты азиатов, латиноамериканцев, коренных жителей и новых иммигрантов африканского происхождения находиться строго на своем месте, в границах этой изначально биполярной иерархии.

Новички учатся состязаться за благосклонность господствующей касты и дистанцироваться от низов, как бы подчиняясь движениям пальцев невидимого кукловода. Они учатся подчиняться диктату правящей касты, чтобы добиться успеха на новой земле, и кратчайший путь – противопоставить себя деградировавшей низшей касте, использовать ее в качестве исторического препятствия, против которого они могут восстать в суровых условиях экономики, где каждый – сам за себя.

К концу 1930-х годов, когда в Европе назревали войны и возникали культы личности, кастовая система в Америке вовсю процветала уже третий век. Принципы ее работы были заметны повсюду, но особенно заметны на территории бывшей Конфедерации, где действовали законы Джима Кроу.

«Каста на Юге, – писали антропологи У. Ллойд Уорнер и Эллисон Дэвис, – является системой произвольного определения статуса всех негров и всех белых в отношении наиболее фундаментальных привилегий и возможностей человеческого общества»^[59]. Это был социальный, экономический и психологический шаблон, в той или иной степени функционирующий на протяжении многих поколений.

* * *

Несколько лет назад лекцию, которую я читала в Британской библиотеке в Лондоне, посетила драматург нигерийского происхождения. Ее заинтриговала услышанная на лекции идея о том, что во время Великой миграции шесть миллионов афроамериканцев были вынуждены искать политического убежища в границах своей страны – она ничего не знала об этой истории. Потом она поговорила со мной и высказала мысль, которая при всей своей простоте накрепко засела в моей голове.

– Вы знаете, что в Африке нет чернокожих, – сказала она.

Большинство американцев, воспитанных на мифе об имеющихся между людьми границах, вынуждены соглашаться с этим утверждением. Для наших ушей это звучит бессмысленно. Конечно, в Африке есть черные люди. Африка, по сути, полный чернокожими континент. Как можно этого не видеть?

– Африканцы – это не черные, – пояснила женщина. – Это игбо и йоруба, эве, акан, ндебеле. Они не черные. Они просто сами по себе. Люди, живущие на земле. Такими они себя видят, и такими они являются.

По ее словам, тот аспект американской культуры, в который так свято верят жители нашей страны, им попросту чужд.

– Они не будут черными, пока не попадут в Америку или в Великобританию, – сказала она. – Именно тут они становятся черными.

Именно в процессе создания Нового Света европейцы стали белыми, африканцы – черными, а все остальные – желтыми, красными или коричневыми. Именно при создании Нового Мира люди были разделены между собой на основе внешнего вида, их стали идентифицировать исключительно по контрасту друг с другом и поместили в иерархию, чтобы сформировать кастовую систему, основанную на новой концепции, называемой расой. Именно в процессе ранжирования мы все получили роли, необходимые для удовлетворения потребностей более крупного производства.

Никто из нас не является самим собой.

Глава 5
«Сосуд, что я возвел для тебя»

Ее зовут Мисс. Просто Мисс. На такое имя есть своя причина. Она родилась в Техасе в 1970-х годах у родителей, которые достигли совершеннолетия, когда вводились законы Джима Кроу, то есть при авторитарном режиме, который заложил основные правила для остальной части страны, желающей этого. Общее правило заключалось в том, что низшая каста должна всегда оставаться низшей во всех отношениях, любой ценой. Каждое упоминание имело целью подчеркнуть ее неполноценность. Например, описывая крушение поезда, газеты писали: «Погибли двое мужчин и две женщины, а также четверо негров»^[60]. К черным мужчинам нельзя было обращаться «мистер», а к черным женщинам «мисс» или «миссис» – только по имени, или «тетушка», или «девчонка», независимо от их возраста или семейного положения.

Эти правила стали восприниматься так же естественно, как смена сезонов, и кампания мэра Бирмингема, штат Алабама, почти полностью была направлена на нарушение установленного протокола. У шефа полиции Булла Коннора – сторонника идеи расового превосходства белых, был свой фаворит в предвыборной гонке 1961 года. Он решил добиться избрания человека, за которого собирался голосовать, путем подставы его оппонента и заплатил чернокожему, чтобы тот пожал руку неугодному кандидату; этот момент попал на камеру репортера. На разбор случившегося скандала ушла целая страница в местной газете, и оппонент проиграл выборы, как и предполагал Булл Коннор. «Для белых южан было «смертным грехом», «пыткой», – писал историк Джейсон Сокол, – назвать чернокожего «мистером» или пожать ему руку»^[61].

Тем временем мальчик, живущий в девяноста милях к югу, в Сельме, наблюдал, как белые люди, совершенно незнакомые люди, даже дети, называли его мать и бабушку по имени. Да, они имели наглость обращаться к его матери «Пирли!», а не «миссис Хейл», несмотря на свою прямую осанку и аккуратные костюмчики для воскресной школы. Гарольд Хейл возненавидел надменность, с которой эти дети ставили себя выше его замечательной мамы и бабушки, и, что еще хуже, знал, что ничего не может с этим поделать.

В начале 1965 года в город приехал доктор Мартин Лютер Кинг-младший. Прошло сто лет после окончания Гражданской войны, а подчиненной касте все еще не разрешалось голосовать, несмотря на то что Пятнадцатая поправка предоставляла это право. Гарольд Хейл записался на марш, который планировал доктор Кинг, протяженностью от Сельмы до Монтгомери.

Мост Эдмунда Петтуса, по которому им необходимо было пройти, чтобы начать шествие, находился в нескольких кварталах от дома Хейла. Когда он и шестьсот других участников марша подошли к подножию моста, колонна конных полицейских преградила им путь. Кавалеристы теснили протестующих. По словам писателя Джорджа Б. Леонарда, который с ужасом наблюдал за происходящим со своего черно-белого телевизора, людей травили газом, били и топтали, «направляли лошадей так, что копыта били в воздух над спинами упавших»^[62]. «Эй-би-си Ньюз» прервали трансляцию «Нюрнбергского приговора», фильма о нацистских военных преступлениях, чтобы показать, пусть и в плохом качестве, кадры из Сельмы, где один кошмар сливался с другим.

Хейл, подросток, был далеко от эпицентра столкновения и физически не пострадал. Но теперь ему хотелось знать, сколько времени должно было пройти, чтобы начались перемены. Он тут же решил, что если и сможет сделать в жизни что-то одно, то это заставить господствующую касту относиться с уважением к его потомкам. Он решил, что выразит протест против системы, назвав свою первую дочь «мисс», как бы долго ему ни пришлось ждать такого счастья. Таким образом, он не оставит представителям доминирующей касты выбора, кроме как обращаться к ней по титулу, в котором отказывали его предкам по женской линии. «Мисс» было бы ее именем. Когда родилась его первая дочь, его жена Линда одобрила этот план.

Однажды летним вечером Мисс сидела напротив меня за обеденным столом, покрытым кружевной скатертью. Домашнюю лазанью и клубничный пирог уже убрали после окончания трапезы. Ее дети и муж были заняты своими делами, а она рассказывала о своей жизни на севере и на юге, о том, как мечты ее отца поднимают кастовый вопрос в тех уголках мира, куда она приезжает выступать.

Между нами на столе стояла сахарница из белого фарфора. Мисс провела рукой по ее ободку. «Я считаю, что белые люди благодушны ко мне, – сказала она, – пока я остаюсь на своем месте. Пока я остаюсь в «сосуде, что возвели для нас».

Она постучала по стенке сахарницы мягкими настойчивыми ударами.

– Как только я выбираюсь из сосуда, – сказала она, поднимая крышку с емкости, – то становлюсь проблемой.

Она поднесла крышку к свету, а затем вернула ее на место.

Когда она была маленькой девочкой, ее семья переехала в небольшой городок в Восточном Техасе. Они были единственной черной семьей в своем квартале. Ее отец находил удовольствие в поддержании чистоты переднего двора и ухаживал за ним в нерабочее время. Он всю ночь менял растения на клумбах, чтобы утром люди с удивлением и радостью наблюдали вид преображенного двора. Однажды белый человек, который жил по соседству, увидел, как ее отец косит лужайку. Мужчина сказал ее отцу, что тот отлично справляется с работой, и спросил, сколько он берет за работу на участке.

– О, я не беру оплаты деньгами, – ответил Гарольд Хейл. – Я просто сплю с хозяйкой дома.

Он улыбнулся мужчине: «Я здесь живу».

Как только эта новость разнеслась по округе, люди взяли бейсбольные биты и снесли почтовый ящик перед тщательно ухоженным садом Хейлов. Поэтому следующий почтовый ящик Гарольд Хейл установил в бетонном фундаменте. Однажды кто-то из проезжающих мимо попытался снова снести его из окна машины на полном ходу, и, когда это случилось, семья услышала крик снаружи. «Человек повредил руку, пытаясь сбить битой новый почтовый ящик, – сказала Мисс. – Но из-за бетона ящик устоял и вернул импульс удара в руку». После этого люди оставили почтовый ящик в покое.

Местные средние школы допустили совместное обучение представителей двух каст в 1970-х годах, еще до приезда семьи. Когда она была в десятом классе, она и ее друзья неожиданно увлеклись переносными рациями, которые они могли использовать на переменах между уроками. Еще до эпохи мобильных телефонов эти рации позволяли держать связь ребятам, в том числе ее друзьям, которые собирались у ее шкафчика во время перерыва. Однажды директор вызвал ее к себе в кабинет – он с подозрением относился к этой активности и хотел знать, почему вокруг ее шкафчика происходило столпотворение. Она показала ему устройство.

Он спросил, как ее зовут.

– Мисс Хейл, – сказала она.

– А по имени?

– Мисс.

– Я спросил, имя у тебя какое?

– Мое имя – Мисс.

– У меня нет времени на эти глупости. Назови свое настоящее имя!

Она повторила имя, данное ей отцом. Директора это смутило – он попросил достать ее личное дело. Данные личного дела подтвердили ее имя.

«Хейл. Хейл», – повторил он про себя, пытаясь выяснить причину нарушения протокола. В небольших южных городках белые люди знали или могли предположить личность всех черных, большинство из которых так или иначе зависели бы от господствующей касты в плане своего дохода или выживания. Он пытался понять, у какой черной семьи хватило наглости назвать свою дочь Мисс, зная, что это поставит белых людей в затруднительное положение.

– Хейл. Не знаю никаких Хейлов, – заключил он. – Ты нездешняя. Откуда приехал твой отец?

– Из Алабамы.

– На кого он работает?

Она сказала название компании, чей офис был расположен в Техасе. Она также сказала, что эта компания входит в список 500 самых успешных компаний мира. Родители научили ее так говорить – в надежде защитить от проблем в социуме.

– Я знал, что вы не местные, – сказал директор. – Знаешь, как я это понял?

Она покачала головой, в нетерпении ожидая, когда ей позволят идти.

– Ты смотрела мне в глаза во время разговора, – сказал он об этой бреши в касте. – У цветных людей здесь так не принято.

Наконец ее отпустили, и, вернувшись домой, она изложила отцу события прошедшего дня. Он двадцать лет ждал этого момента.

– Что он сказал? А ты что сказала? И как он ответил?

Он едва мог держать себя в руках. Его план работал.

Он повторял ей снова и снова, что она должна жить в соответствии с именем, которое ей дали. «Они должны понять, что у них нет исключительных прав на человечность, – сказал он ей. – Или женственность. Не только они могут быть цельными, достойными восхищения, благородными, почтенными представительницами своего вида. Они – не монополисты в этих делах».

Спустя годы Мисс довелось увидеть жизнь в другой части Америки. В колледже ее пригласили провести лето с семьей однокурсника на Лонг-Айленде в Нью-Йорке. Члены семьи отнеслись к ней с радушием и с удовольствием выслушали историю о том, как она поставила на место этих выскочек-южан.

Она внимательно относилась к бабушке в той семье, поэтому бабушка особенно полюбила ее. Мисс была грациозной, покладистой и, в соответствии с давними традициями черного населения с юга, уважительно относилась к старшим. Когда лето подошло к концу и пришло время возвращаться в школу, бабушку огорчил ее отъезд, настолько она успела привязаться к Мисс.

– Хотелось бы мне, чтобы ты осталась, – сказала глава семейства в отчаянной надежде переубедить гостью.

Мисс напомнила, что ей нужно уехать.

– Были времена, – сказала матриарх с сожалением и предупреждением, – когда я могла заставить тебя остаться. – Она одернула себя, и ее голос затих от бессилия.

Каждый из нас находится в определенном сосуде. Этикетка на сосуде дает окружающим информацию о содержимом и инструкцию по применению. На этикетке указано, на какой полке якобы должен находиться ваш сосуд. В кастовой системе ярлык часто не соответствует содержанию, отчего сосуд ошибочно кладется не на ту полку, и это вредит людям и организациям – причем о нанесенном вреде иногда остается только догадываться.

Еще до эпохи «Амазона» и айфонов я была национальным корреспондентом «Нью-Йорк таймс» в Чикаго. Я решила сделать простенький сюжет о Великолепной миле Чикаго, главном участке Мичиган-авеню, который всегда был визитной карточкой города, но шишки теперь на нем собирались заселиться некие большие из Нью-Йорка и других крупных городов. Я подумала, что розничные торговцы Нью-Йорка будут рады высказать свое мнение о происходящем. Когда я готовила статью, то обратилась к ним с просьбой об интервью. Все, кому я звонила, были рады рассказать о своих делах в Чикаго, причем не кому-нибудь, а самой «Таймс».

Все до последнего опрошенные прибыли на встречу. Я приехала на несколько минут раньше, чтобы убедиться, что мы сможем начать вовремя, учитывая, что времени до выпуска у меня осталось всего ничего.

В этот тихий поздний вечер бутик был пуст. Помощница управляющего сказала мне, что управляющий скоро приедет с другой встречи. Я ответила, что не против подождать. Его громкое имя сослужило бы хорошую службу моей статье. Она ушла в дальний угол, а я стояла одна в широко открытом выставочном зале. Вошел мужчина в деловом костюме и пальто, взволнованный и запыхавшийся. Она кивнула – да, это он, и тогда я подошла, чтобы поздороваться и начать интервью. Он пыхтел и метался, так и не сняв пальто и все еще поглядывая на часы.

– Ох, я сейчас не могу поговорить с вами, – бросил он через плечо, промчавшись мимо меня. – Я очень, очень занят. Опаздываю на запланированную встречу.

Сперва я смутилась. Не мог же он назначить какую-то другую встречу на то же время? Зачем бы ему назначать две встречи зараз? В бутике больше никого не было, кроме нас двоих и помощницы в уголке.

– Полагаю, это со мной вы назначили ту встречу, – сказала я.

– Нет же, это очень важная встреча с представителем «Нью-Йорк таймс», – ответил он, снимая пальто. – Я сейчас не могу поговорить с вами. Обсудим все как-нибудь в другой раз.

– Но это я представляю «Нью-Йорк таймс», заметила я, указав на ручку и блокнот в своей руке. – И это я говорила с вами по телефону. И назначила встречу с вами на половину пятого.

– Как вас зовут?

– Изабель Уилкерсон из «Нью-Йорк таймс».

– Откуда мне это знать? – парировал он, теряя терпение. – Послушайте, я же сказал, у меня сейчас нет времени на разговор с вами. Она прибудет с минуты на минуту.

Он бросил взгляд на парадный вход и снова на часы.

– Но я и есть Изабель. У нас прямо сейчас должно быть интервью.

Он вздохнул:

– У вас есть удостоверение личности? Или визитная карточка?

Это было последнее из запланированных для статьи интервью, и все визитные карточки я к тому моменту раздала.

– Я весь день брала интервью, – сообщила я. – И визиток у меня больше нет.

– А что насчет удостоверения личности? У вас есть лицензия?

– Я не обязана показывать вам свою лицензию, но вот она.

Он бегло взглянул на нее.

– У вас с собой нет вещи с логотипом издания «Нью-Йорк таймс»?

– Зачем бы мне быть здесь кроме как для того, чтобы взять у вас интервью? Мы тут уже столько времени стоим, и пока никто больше не появился.

– Она, должно быть, опаздывает. Мне придется попросить вас уйти, чтобы я смог подготовиться к встрече.

Я ушла и вернулась в бюро «Таймс» ошеломленная и рассерженная, пытаясь понять, что только что произошло. Впервые на моей практике меня обвинили в том, что я притворяюсь собой. Его кастовые предубеждения о предписанном каждому человеку месте настолько ослепили его, что он отверг саму мысль о том, что репортер, которого он с нетерпением ждал и об интервью с которым так долго мечтал, стоит прямо перед ним. Ему, казалось, не приходило в голову, что национальный корреспондент «Нью-Йорк таймс» может приехать в таком сосуде, как мой, несмотря на все признаки того, что я действительно была этим корреспондентом.

Статья вышла в то воскресенье. Поскольку мне не удалось взять у него интервью, он не получил упоминания. Для него это могло бы стать хорошей рекламой, но благодаря другим интервью необходимость в этом отпала. Я отправила ему отрывок из статьи – вместе с визитной карточкой, которую он просил. По сей день я не собираюсь заходить в этот магазин. Я не буду упоминать это имя не из-за цензуры или желания защитить репутацию какой-либо компании, а из-за нашей культурной склонности полагать, что, если мы просто остановим редкого возмутителя порядка, мы искореним саму проблему. Проблему, которая может произойти где угодно и с кем угодно, потому что ее корни, по сути, живут в нашем обществе.