Танго на цыпочках

Все-таки показалось.

Доминика

В квартире кто-то был. Я точно знаю, что был, но при всем желании доказать не сумею. Вещи на своих местах, ничего не пропало, а, значит, милицию вызывать бессмысленно. Не станешь же им рассказывать про то, что фарфоровая русалочка раньше стояла на книжной полке напротив "Петра I", а теперь перекочевала к "Поющим в терновнике". И про циперус, который совершенно самостоятельно повернулся другим боком к солнцу, они тоже слушать не станут. Посоветуют пить меньше, или, поскольку на алкоголичку я не похожа, то меньше смотреть всяких сериалов.

Я вообще сериалы не смотрю, времени нету, зато четко знаю – в моей квартире кто-то был. В воздухе едва уловимо пахло духами. Сладкие. "Черная магия". Откуда я знаю? Да все проще простого, Лара обожала именно этот запах, все ее вещи, даже белье, насквозь пропитались этой чертовой "магией", которую я искренне ненавидела за приторную, навязчивую слащавость.

Балкон. Нужно открыть балкон, чтобы проклятый запах убрался из квартиры, пусть уж лучше пыль вкупе с тополиным пухом, чем "Черная магия". Я металась по квартире, заметая следы чужого присутствия. Русалочка. Циперус. Сегодняшняя газета, небрежно брошенная на диван, кружка с остатками кофе в мойке… Я не пью кофе! Я вообще его дома не держу!

А на кухонном столе записка: "Суп в холодильнике, не забудь разогреть. Меня не жди, буду поздно."

Лара? Лара! Разум твердил, что это не возможно. Но разум же узнал ее почерк! Вот перекошенное на один бок "С", "х" похоже на поставленный на бок крестик, "д" гордо задрало хвост вверх. Этот почерк я узнаю из тысячи, я ведь шесть лет училась писать, как она, со всеми перекосами, крестиками и хвостиками. И бумага пахнет "Черной магией". Открыв холодильник, я убедилась в наличии большой кастрюли щей. Лара обожала щи, хотя всем говорила, что варит их исключительно ради меня, уж больно суп из капусты не вязался с ее образом. Такой как моя сестра с рождения положено любить французскую или, на худой конец, итальянскую кухню, а никак не щи с салом. Опустившись на пол рядом с холодильником, я заревела.

Мой дневничок.

Снова могу жить! Это чудесно! Непередаваемо! Неописуемо! Алик, умничка, был прав. Главное, не увлекаться, тогда все будет в порядке. Буду использовать время от времени, когда совсем туго станет. До сих пор поверить не могу, что я на это решилась. Тимур, если узнает, разорется. А, плевать, пусть катится ко всем чертям, я уже взрослая, знаю, что делаю. Салаватов мне не указ.

Но Алик, Боже мой, Алик просто чудо! Спаситель. Я уже реально думала, что еще немного и крыша поедет от тоски. Одна сигаретка и тоску как рукой сняло! Теперь во мне столько энергии, могу работать сутками. Вчера вот написала "Рай". Кому сказать, что я видела его собственными глазами – не поверят. Ну и пускай думают, что я талантливая, тем более, это правда.

Ника снова на тройки съехала, кто бы знал, как мне надоело возиться с этой малявкой. Она простейших вещей не понимает, а еще в медицинский собралась. Училище – вот ее потолок. Репетиторов нанимать не стану, и без того с деньгами напряг, пусть сама выкручивается, благо, учебников хватает, а вот мозгов нет. Впрочем, это ее проблемы.

Мой рай черного цвета. Это бездна и живое время, точнее сердце, которое бьется и Вселенная отвечает ему, роняя звезды-бабочки на землю. Написала и поняла, какая это чушь. Не умею словами описывать, другое дело краски, там сразу все понятно. Алик сказал, что я талантище. Один он способен оценить мои работы, Тимур вертит носом, Ника восхощенно повизгивает, хотя не способна отличить портрет от пейзажа, остальным главное выпить да пожрать на халяву. Алик – другое дело, если бы он, а не Салаватов замуж позвал, пошла бы, побежала бы на край земли. Но Алик слишком ценит свою свободу, чтобы привязывать себя к другому человеку. Жаль. А, с другой стороны, я ведь тоже остаюсь свободной. Я могу летать.

Я летала. Вчера.

Тимур.

Дорога до квартиры заняла целую вечность. Салаватов брел, настороженно вглядываясь в лица прохожих: а вдруг она снова появится, вдруг не сбежит, а дождется его, скажет… Скажет: "Найди его". Найди, найди, найди. Гадкие слова молоточками стучали в висках. Наверное, со стороны он был похож на пьяного, Тимур иногда ловил на себе взгляды, полные пренебрежения, сочувствия либо брезгливости. Но шкура за годы отсидки порядком огрубела, и плевать Салаватов хотел на взгляды. Дважды останавливал патруль, но, слава богу, дело ограничивалось строгим внушением.

У собственного подъезда внезапно одолел приступ робости. Каково там, в квартире? Пыльно, наверное, и жарко, как в печке. Или, наоборот, холодно, несмотря на июль. Ожидания оправдались. И пыльно, и пусто, и жарко. Тимур распахнул окно, пусть застоявшийся, мертвый воздух сменится уличным, вонючим, но живым. Похоже, скучать не придется, тут еще чертова уйма дел. Главное, квартира цела, не продали, воспользовавшись отсутствием хозяина, не обнесли, правда, выносить там особо нечего, но все же. И тайник цел целехонек, его Тимур еще при Союзе сделал, когда валютой занимался, да и после скоропостижной кончины великой империи тайничок использовал, банкам не доверяя. Вот и пригодилось, с банком его еще не известно, как дела обстоят, а в тайнике доллары шесть лет спокойненько пролежали, и еще столько же лежать могли.

Нет уж, хватит с него и одной ходки.

Письмо пришло на следующий день. Салаватов проспал до обеда, не оттого, что так уж утомился, прибираясь в квартире, а оттого, что мог себе позволить валяться хоть до обеда, хоть до ужина, хоть до третьего пришествия. Но, в конце концов, голод взял верх над ленью, и Тимур не только встал, но и сходил в магазин. А, возвращаясь, заглянул в почтовый ящик и обнаружил там письмо. Белый конверт, без обратного адреса, пахнет так… знакомо. Этот едва уловимый аромат прочно ассоциировался в сознании с Ларой. Ее духи, любимые, как же они назывались?

"Черная магия"

Конверт Тимур положил на кухонный стол. Не станет он открывать, все равно там ничего хорошего. Вот возьмет и выбросит. Только поест сначала, ведь желудок прямо воет от голода. Закрыв глаза, Салаватов представил, как сейчас нальет большую кружку холодного молока, а свежий хлеб солью посыплет… Вкуснотища. Но чертов конверт самим фактом своего существования умудрился испортить завтрак. Молоко по вкусу не отличалось от воды, а хлеб был не таким, как раньше. Это из-за конверта. Тимур понял, что умрет, если не прочтет письмо.

Аккуратно, чтобы не повредить послание, он разорвал пахнущий "Магией" конверт. Итак, же она написала?

"Мне так плохо без тебя "

– Мне так плохо без тебя, – повторил Тимур. – Если бы ты знала, как мне плохо без тебя.

И, скомкав бумагу, Салаватов швырнул ее в мусорное ведро: с глаз долой – из сердца вон. Можно будет убедить себя, что ничего такого и не было. Показалось. В очередной раз показалось, ему ведь часто снилась Лара, так что ж тут странного, что он и наяву стал бредить.

Доминика

Суп я, после непродолжительного раздумья, съела. Ну а что с ним еще прикажете делать? Не выливать же. Вкусный оказалсяю; совсем, как раньше: капусточка нарезана тоненько-тоненько, картошечка квадратиками, а лука нету, Лара лук на дух не выносила, ни сырой, ни жареный, ни пареный, поэтому я получила очередное подтверждение своей бредовой гипотезе. В квартире была Лара. Да, дико звучит, но ведь случается же такое, что мертвые навещают живых. Она просто очень сильно любит меня, оттого и явилась поддержать в тяжелый момент. От этой мысли на душе стало радостно и спокойно, я ведь знаю – Лара не причинит мне вреда.

И бросив письмо в Тимуров почтовый ящик, я на крыльях понеслась домой – а, вдруг, получится увидеть ее? Мне столько нужно рассказать. В квартире снова пахло духами, Ларина любимая "Черная магия". Я сегодня тоже купила, специально для письма. Он вспомнит, должен вспомнить. Жаль, не увижу его лица. Испугается? Выкинет? Может, разрыдается, раскаиваясь в содеянном? Но поздно, мне не нужно раскаяние!

Сегодня Лара оставила на столе открытую пачку томатного сока, она признавала только такой. Я даже в стакан наливать не стала, пила прямо из пакета. Сок был холодный и вкусный, от нахлынувшего счастья закружилась голова, и, не в силах справится с эмоциями, я закружилась по комнате. Стоит ли горевать, когда мир удивительно прекрасен?

– Конечно, не стоит. – Ларочкин голос раздался прямо в голове, и это тоже было правильно. – Зачем горевать, если я тебя люблю?

Год 1905. Продолжение

– Ну-с, милейший, рассказывайте, чего у вас тут случилось? – Аполлон Бенедиктович закурил, кое-как устроившись на шатком деревянном табурете, ножки которого под весом следователя угрожающе разъехались. Аполлон Бенедиктович давным-давно уже перестал обращать внимание на всякие мелочи, вроде поломанных стульев или грязных окон, единственное, что более-менее волновало его – сквозняки, от сквозняков у Аполлона Бенедиктовича начинались боли в пояснице, а они, в свою очередь, мешали думать и работать. Подумать: вроде и не старый – сорок лет, самая мужская сила, но кости по ночам ноют, мстят за лихие молодые годы, когда на голой земле спал да сеном укрывался, теперь и пуховая перина не спасает.

– А чего рассказывать, ваш благородие? – Перед высоким начальством Федор, местный жандарм, робел, поведение же этого господина с внешностью крестьянина и глазами Святого Петра – аккурат один в один, как на иконе в местной церквушке, куда Федор наведывался регулярно, не то, чтобы у жандарма грехов накопилось, просто принято так – ставило в тупик. Начальству надлежит гневаться, кричать, обзывать подчиненных непотребными словами, милостиво принимать подношения в виде жареных гусей и рябиновой настойки, и уезжать. А этот сидит, не орет, ногами не топает, разговаривает, как с равным, даром, что в чинах немалых.

– А все и рассказывай, да ты садись, садись.

– Как можно? – До глубины души поразился Федор, сидеть в присутствии высокого начальства не полагалось. – Ваш благородие?

– Садись. – Тверже повторил следователь. – И благородием величать не надо, чай, не генерал. Значит, волк у вас тут завелся?

– Волк! – Федор осторожно присел на краешек табурета – перечить начальству не пристало, сказано сесть, значится, выполнять нужно, а ну как Палевич разозлится, коли жандарм не сядет. – Истинная правда, волк!

– Ну, и давно завелся?

– Давно! Еще когда земли сии только-только к Российской короне перешли, – Федор примолк – тема-то запретная, но начальник молча кивнул.

– Вот, тут дальше поместье имеется, оно старое, и, как мне бабка сказывала, а ей – ее бабка, а ей…

– Я понял, – Аполлон Бенедиктович улыбнулся, его всегда забавляли «правдивые» местечковые легенды, более того, он коллекционировал истории. А что, одни портсигары собирают, другие книги, а он легенды, и коллекция его побогаче иных будет, поэтому слушал жандарма Палевич внимательно – пригодится история. Имелась у Аполлона Бенедиктовича одна тайная мечта – книжку издать…

– И свез он тогда Вайду в болота, да и бросил там, на смерть лютую, волкам на съеденье. Но не тронули сироту звери дикие, пожалели, так и жила Вайда в волчьем логове, а, как срок пришел – родила сына, да и померла. Ребенка же волчица молоком своим выкормила, и стал он волколаком. С тех пор и рыскает, ищет Камушевских, и только когда весь род, до последнего человека, истребит, будет ему облегчение – скинет волчью шкуру, человеком станет.

– Надо же, – подивился Аполлон Бенедиктович фантазии местного люда. – И что, много уже загрыз?

– Ну, Стаську, лесникову дочку – раз, Олега Камушевского – два, а еще минулым летом Янка в болотах пропал, знатный кузнец был, одно, что блаженный, все клад проклятый найти мечтал. И корову у мельника зарезали!

– А раньше, раньше были случаи нападения волка на людей?

– Когда раньше?

– Пять лет назад, десять, двадцать… Сколько оборотень живет?

– Ну… Давно. – Федор явно не понимал, чего от него хотят, нервничал, и окончательно терял способность мыслить здраво.

– Если он живет давно, – спокойно повторил вопрос Аполлон Бенедиктович, – и охотится за Камушевскими, то должны быть жертвы.

– А тот как же! – Встрепенулся жандарм, – Ясно дело! Богуслав-то на болотах и помер, конь спужался, понес, а князь в седле удержаться не сумел, так себе шею и свернул. И внук его на охоте погиб, на этих самых болотах. И отец Олегов тоже.

– Волк загрыз?

– Да не, болячка его скрутила, оттого и помер, а болячку ту волколак наслал!

– Зачем?

– Чтоб Камушевского загубить. – Пояснил Федор. – Волколаки, они ж на ворожбу скорые, и с нечистью знаются, им болезнь наслать – раз плюнуть!

– Интересно… – В оборотней Аполлон Бенедиктович не верил, но, раз уж послали его сюда разбираться с этим делом, то ничего нельзя упускать из виду. Во-первых, не мешало бы в ледник заглянуть – по настойчивой просьбе следователя тело убитого волком Олега Камушевского не хоронили, а, во-вторых, побеседовать с его братом, единственным свидетелем происшествия.

Тимур

Второе письмо Салаватов обнаружил на столе. Вот так, вышел из дома утром, вернулся и обнаружил перевернутую чашку с остатками кофе и конверт.

– Проклятье!

Фокус с кофе Тимура несказанно разозлил. Какое право она имеет так обращаться с его вещами: пятна со скатерти не выведешь, во всяком случае, он понятия не имеет, как их отчистить, а в доме и без грязной скатерти бардак. И конверт заляпало. Запах кофе почти перебивал аромат "Черной магии". Почти, но не совсем. Мокрая бумага разлезалась под пальцами. Всего два слова: "За что?"

– За что? – Тимур скомкал тетрадный лист. За что, значит? Действительно, за что. Чем он заслужил такое? Это не Лара, она не стала бы спрашивать "за что". Она ведь знает.

А он дурак, если решил, что мертвые возвращаются. Нет, такое бывает лишь в фильмах ужасов, а в реальности мертвыми прикрываются живые. Кому-то очень хотелось, чтобы Лара ожила.

– Лара, Лара, Лара… Лара. – Тимур провел пальцем по кофейной луже. А ведь он почти поверил, он очень хотел увидеть Лару и вот, пожалуйста, желание почти исполнилось.

Развернув лист, Салаватов прочел еще раз:

– За что.

Почерк Ларин. И подпись ее. Впрочем, это еще ни о чем не говорит, на зоне хватает умельцев, которые не то, что подпись, отпечатки пальцев подделают. Ключи? Призраку ключи не нужны, а вот человеку без них в квартиру не попасть. Ключи, ключи, ключи. Всего связки было три. Первая и сейчас в кармане лежит, вторую Тимур Ларе отдал, надеясь, что она переберется к нему. Третья, запасная, хранилась в тумбочке под телефоном. Салаватов проверил: ключи висели на месте, но опять же, с ключей можно снять слепки. Нет, таким образом призрака не поймать.

А если логически подумать?

Доминика

Второе письмо я оставила в квартире, хорошо, что Салаватов замки не сменил. Ключи мне еще от Лары остались. Пока Он сидел, я несколько раз ходила на квартиру. Я могла бы продать ее, или поселить жильцов, или вынести вещи – за Тимуровым жилищем никто не следил – но не стала ничего такого делать. Я сидела на его кровати, мерила его вещи, читала его письма. Салаватов писал письма Ларе, но, полагаю, не отправил ни одного, в противном случае, они лежали бы в Лариных вещах, а не в Салаватовском шкафу.

С последнего моего визита месяца четыре прошло, а практически ничего-то и не изменилось. Разве что пыли поменьше стало, да и воздух не такой затхлый. В коридоре на вешалке висит кожаная куртка, светлая, раньше такие в моде были, и Салаватов курткой гордился, а Лара сказала, что за модой только дураки гоняются.

Куртка пахла кожей и грязью. Фу, гадость какая. И вообще, спешить надо, а не одежду обнюхивать. На все про все ушло три минуты, кофе из термоса пахло одуряющее, "Черная магия", купленная специально ради Салаватова, просто воняла. С некоторых пор этот запах вызывал странные ощущения, не могу сказать, что неприятные. Просто странные.

Дверь захлопнулась с еле слышным щелчком. Интересно, он удивится или испугается? Вот бы посмотреть, но нельзя, если Салаватов заметит меня, план рухнет. Рано ему показываться. Пока рано. Осталось шесть писем всего, и перейдем на вторую стадию.

У меня в квартире пахло кофе, "Магией" и свежими красками, а на диване ждал подарок: небольшое, двадцать на тридцать сантиметров полотно. Фиолетовые облака, золотые цветы и красные капли. На обратной стороне Лариной рукой выведено название: "Рай". Раньше она писала чувства: любовь, ненависть, нежность. Нежность была бледно-зеленая, с тонкими прожилочками цвета слоновой кости, а любовь огненно-рыжая. Теперь, значит, рай.

Картину я тут же повесила на стену. Спасибо, Лара. На кухне я нашла записку: "пей сок". Сок абрикосовый, мой любимый, и холодный. От удовольствия я зажмурилась, а, открыв глаза, увидела, как с потолка падают на землю крошечные золотые звездочки. Это рай, рай у меня дома…

– Конечно, Ника, – Ларин голос, звучавший в моей голове, походил на абрикосовый сок, он был таким же мягким и желтым.

– Значит, рай выглядит так?

– Да.

– Я хочу попасть в рай.

– Попадешь. Обязательно, но сначала ты должна…

– Что? – Мне не терпелось увидеть сестру, как она выглядит? Такая же красивая, как раньше, или еще лучше стала? Ради Лары я сделаю все, что угодно.

– Рай нужно заслужить.

– Как?

– Ты знаешь, ты все знаешь сама… Накажи его, и мы снова будем вместе. Здесь замечательно… Пей сок.

Я налила себе еще стакан. Звезды золотым ковром усыпали пол на кухне, а потолок стал небосводом. Господи, как красиво!

– Конечно. – Снисходительно сказала Лара. – Здесь по-другому не бывает.

Тимур

Кладбище куталось в тишину и прохладу.

– Здравствуй, Лара. – Тимур присел на камень у памятника. Строгий белый мрамор и овальный медальон с фотографией. Лара улыбается, глядя прямо в глаза. Нужно сказать еще что-то, но вот что? Тимуру представлял, как приедет сюда, как принесет ей лилии, как расскажет про себя, про то, как хотел присутствовать на похоронах, хотел попрощаться, а ему не разрешили, про то, как скучал, и еще много про что. В его мечтах Лара слышала и отпускала его, но это в мечтах, наяву же чуда не происходило.

Воздух звенел комарами, земля дышала жирной летней испариной, а на памятниках проступали капельки росы, казалось, будто гранитные глыбы потеют. Салаватов не захватил вазы, и теперь мучился, не зная, как лучше пристроить букет: воткнуть в землю или положить у подножия памятника. Оба варианта казались одинаково неприятными, но лилии противно воняли и цеплялись лепестками за рубашку. Лилии – цветы мертвых, непонятно, отчего Лара их так любила.

– Как ты там?

Она не отвечала.

– Помнишь, ты предложила смерть? Сказала, что мы умрем в один день, в одну минуту и будем вместе навеки вечные? Почему же ты там, а я здесь? Это несправедливо, Лара.

Лилии пришлось-таки положить на землю, но на руках остался их запах и желтая пыльца. Салаватов вытер ладони о джинсы.

– Все это несправедливо, Лара! Ты не имела права уходить вот так, не попрощавшись. Ты не имела права бросать меня! Проклятье!

– За что они со мною так? И сейчас… Представляешь, кто-то выдает себя за тебя, ты не знаешь, кто это? Впрочем, ты ведь не скажешь. Ты мне никогда ни о чем не рассказывала, ты собирала тайны, словно золотые монетки, просто потому, что тебе это нравилось. Иллюзия власти…

О, Лара была мастерицей иллюзий, Тимур сел на траву, теперь выходило, что она смотрит сверху. Смотрит и смеется, почти как раньше, вот только смех у нее не живой, застывший на камне. Зато думалось легко, точно помогал кто. Лара? Вряд ли, в возвращение мертвых Салаватов не верил. Ну, почти не верил.

Кто ненавидит его настолько, чтобы придумать безумный план по воскрешению Лары? Кто уверен, что в ее смерти виноват именно он, Салаватов Тимур? Кто был главным свидетелем обвинения?

Доминика.

Ника-Ника-Доминика. Серый мышонок.

До чего же все просто. Элементарно. Солнечный лучик скользнул по фотографии, и Салаватову показалось, будто Лара подмигнула.

– Какой она стала? Молчишь. Она ведь приходит сюда? Вижу, что приходит. Недавно была, вон, розы стоят. А я тебе лилии принес. Белые, как ты любишь.

Мой дневничок.

Пробовала новую дурь. Странно она на меня действует, голова становится похожей на барабан, зато потом такой подъем! И трахаться хочется. Кто там из психологов чего про сублимацию говорил? Не помогает! Или это просто дурь неправильная?

Кажется, Салаватов стал что-то такое замечать. Смотрит косо да выспрашивает, где была, чем занималась. Можно подумать, я обязана перед ним отчитываться. Счаз, все брошу. Алик говорит, что таблетки покруче будут, но, честно говоря, страшновато. Курево – это ерунда, в любую минуту брошу и не замечу, с силой воли у меня все в порядке, а травить себя колесами как-то не с руки.

Ника, кажется, в Тимура влюбилась. Вот дура-то, он же серый, скучный и правильный до невозможности, хотя чего от нее ждать-то, сама такая. Жаба, которая никак в принцессу не превратиться. Смешно смотреть, как она за ним по пятам ходит и в глаза заглядывает, а Салаватов, дубина стоеросовая, не замечает ничего. Для него Ника – ребенок. У этого ребенка бюст скоро попу перевесит.

Не понятно, какого я на них трачу время?

Пробовать или нет? Алик говорит, что начать можно и с половинки, он мне на пробу так даст, без денег.

Доминика

Следующее письмо я отнесла вместе с Лариной картиной. Заберу ее чуть позже, она не обидится, понимает, что картина придаст нужную достоверность посланию. Долго думала над текстом, старый вариант как-то сразу перестал устраивать, а новый никак не хотел сочиняться. Слова казались надуманными и тяжелыми, а фразы мертвыми. Салаватов же должен почувствовать, что Лара жива.

Жива. Жива. Жива. От этой мысли мне хотелось смеяться и плакать одновременно. В последнее время я чувствую себя… странно. Это самое мягкое выражение. Ничего, Салаватову будет не легче.

"Будь мужчиной, умри"

Хороший текст. Я вылила в стакан остатки сока.

– Очень хороший. – Согласилась Лара. – Замечательный. Его нужно отнести.

– Завтра.

– Сегодня. Отнеси сегодня. Его ведь нету.

Нету, она права, Тимур уехал с самого утра. На кладбище отправился, гад, да как он вообще смеет приближаться к могиле моей сестры, после того, что сделал?

– Сволочь. – Меланхолично заметила Лара.

– Сволочь. – С ней нельзя не согласиться. Картину я доставила по адресу, положила в коридоре и конверт сверху. Будет ему сюрприз!

Тимур

Очередную посылку Тимур обнаружил в коридоре. На сей раз картина, и конверт, естественно, здесь же. А вот "Черной магией" не пахнет. Забыла, что ли?

"Будь мужчиной, умри". Оригинально. Но не страшно. А вот картина – это куда более интересно. Главное, не пожалела ведь, полотно Ларино, в этом сомнений нет, ее манеру невозможно спутать. Да и видел он уже этот космический пейзаж. "Рай".

Ларин Рай, у нее все было не как у людей: ни тебе небесной голубизны, ни облаков, ни златокудрых ангелочков, сжимающих в пухлых ручонках лиры и прочий музыкальный инвентарь. Фиолетовые раны на черной бездне кровоточат алыми жуками, из спин которых прорастают золотые цветы. Салаватов уже видел это полотно, и даже спорил с Ларой, доказывая, что это больше на преисподнюю похоже. Или на бред.

Это и было бредом.

Повернув картину изображением к стене, Тимур перечитал записку. С девчонкой следовало поговорить и, желательно, поскорее, пока она не наделала глупостей.

Ника-Ника-Доминика, что же ты творишь? По незнанию действуешь или по умыслу злому? Сама придумала или подсказали? И захочешь ли ты вообще разговаривать?

Доминика

Оставив все в Салаватовской квартире, я галопом полетела домой. Лара, Лара, Лара… Приходила ли? Конечно, приходила.

Я почти не удивилась, обнаружив на столе забавный натюрморт: открытая бутылка вина, бокал, на дне которого плещется рубиновый шарик, кисточка винограда, рыжие плоские мандарины… О, Лара, это выглядит чудесно! Круглые виноградины заманчиво поблескивали черным боком, а от запаха мандаринов кружилась голова.

– Совсем, как раньше, да? Вино и виноград. Тебе нравилось.

И мне, честно говоря, тоже. Никогда не пила ничего подобного. Удивительный вкус. Удивительный аромат.

– Мое любимое! – Прощебетала Лара. – Хванчкара.

– Знаю.

– Конечно, знаешь. Ты знаешь все, что знаю я. Ведь ты – это я. Я – это ты.

Мысль проскользнула внутрь горячим солнечным шариком. Она похожа на… Похожа на… Я – это ты, ты – это я. Мысль похожа на сливочное масло, такая, знаете ли, гладкая, блестящая непередаваемым жирным блеском настоящего масла. Смешно. Масло-мысль! Хохот, вылетев из горла, сиреневыми капельками оседает на люстре. Боже мой, как нелепо он смотрится. Я подпрыгиваю, пытаясь стряхнуть смех на пол, но противные капельки разлетаются в стороны. Они специально так делают, чтобы заставить меня побегать, и я послушно бегаю.

– Умничка. – Говорит Лара. И тело скрипит от радости. Я чувствую кости и мышцы. Кости прозрачные, словно из слюды, мне доводилось видеть слюду – она смешная. А мышцы похожи на распотрошенный моток нитей. Нитки-мулине. Обожаю вышивать!

Стоп, я же не умею вышивать?

– Глупенькая моя девочка, – сокрушается Лара, – конечно же, ты умеешь. Ты все умеешь, только забыла.

– И танцевать танго?

– Да.

– И сейчас могу?

– Конечно. Но осторожно, а не то соседей разбудишь.

– Я тихонечко, – обещаю Ларе, – на цыпочках.

Комната кружится перед глазами. Ртутные шарики хохота снова собрались вместе, уже на обоях. С опозданием понимаю, что они хотят там укорениться. Нельзя. Как же я буду существовать в комнате, заросшей смехом? Царапаю стены, отдирая фиолетовые проростки, но они прямо в руках расцветают блеклыми лиловыми астрами. Астры трогать нельзя, они красивые!

– Иди на улицу. – Шепчет Лара.

– А как?

– Через балкон, конечно.

Замечательная мысль! Нет, совершенно серьезно, такая чудесная мысль, похожая на масло, ее еще на бутерброд мазать можно. Можно мазать… Снова давлюсь хохотом, но на этот раз закрываю рот ладонями, чтобы противные шарики не выпрыгнули из меня.

– Балкон! – Напоминает Лара.

– Прости.

Ковыляю туда, где раньше был балкон, теперь на этом месте почему-то стена, заросшая бледно-лиловыми астрами. Они шевелятся и машут лепестками, показывая, куда нужно идти.

– Спасибо!

Цветы кланяются и, смущаясь, закрывают детские личики щупальцами. Нужно будет их покормить, жаль, не знаю, что едят астры со щупальцами, что-нибудь особенное, например, звездную пыльцу. Но балкон, балкон, балкон… стена раздается в стороны, и я упираюсь носом в дверь. Ага! Вот она! Попалась!

Глазок скачет стеклянным сверчком и гаденько чирикает:

– Не откроешь! Не откроешь!

А вот и не правда, открою. Сейчас. Одну минуту. Я ведь помню, что нужно сделать, чтобы дверь открылась. Помню же, Лара говорит, что я все помню, и даже умею танцевать танго. Ручка выгибает спину и раздраженно шипит, тянется ко мне, чтобы укусить. Хватаю ее за шею, и дверь открывается. Значит, чтобы выйти на балкон, нужно задушить ручку-змею! Замечательно!

Но за дверью не улица, а черная-черная лестница, уходящая в подземелье. Разве в подземельях строят балконы?

– Боишься? – Смеется Лара. Нет, не боюсь, ни капельки. Смело бегу вперед и, зацепившись тапком за ступеньку, падаю. Больно! Мамочки, как же больно!

– Плакса-вакса, плакса-вакса! – Мерзкий глазок прыгает перед самым носом. Прихлопну паразита!

– А, знаешь, как мне было больно? – Спрашивает Лара. – Я ведь звала тебя, а ты слушала свой плеер и не слышала. Если бы ты заглянула тогда, если бы мне удалось докричаться, то я бы и не умерла. Это ты во всем виновата! Ты и он!

– Ларочка, я не хотела! – Красные слезы бегут по щекам. Странно, никогда раньше не доводилось видеть собственные слезы, а теперь вот вижу. Красные и тяжелые, как Ларочкина кровь.

– Ты хотела! Хотела, чтобы он убил меня! Ты ведь слышала, но специально затаилась на кухне! Ты хотела получить его! Ты желала мне смерти, ты, моя сестра, единственный близкий мне человек. Я ведь так любила тебя…

– Лара, пожалуйста, не надо… – У моих колен собирается целая лужа кровавых слез, она расползается в стороны, того и гляди хлынет вниз, и тогда все, кто живет в подземелье, увидят, что я – предательница! Я желала смерти собственной сестре! Я – плохая!

– Плохая, плохая! – Заверещал глазок. Металлические бока лоснились от довольства, а ножки-запятые нетерпеливо притоптывали. – Нехорошо желать смерти близким!

– Очень плохо. – Соглашается Лара. – Посмотри, на кого я теперь похожа!

– Не хочу! – Понимаю, что, стоит мне увидеть ее, и конец.

– Смотри!

– Не буду! – Поднимаюсь. Лужа, разросшаяся до размеров моря, липнет к ногам, но я бегу, отдирая ступни от красно-бурой поверхности, сзади раздается мелкий цокот, это предатель-глазок, возмущенно вереща, пытается меня догнать. Лара зовет, просит обернуться, заглянуть в лицо…

Нет!

Лестница заканчивается стеной! Но я разбегаюсь и проваливаюсь сквозь стену. Немного больно, зато писк и глазок вместе с Ларой остались в подземелье. Бегу дальше, а, вдруг, им тоже удастся пробежать СКВОЗЬ? Передо мной расстилается мир-поле, разделенный пополам черной рекой, если ее пересечь, меня не догонят. Река твердая, по ней легко бежать…

Сбоку кто-то возмущенно заревел. Плевать!

Огромная лиловая астра назойливо тянет ко мне свои щупальца руки. На личике ее возмущение и обида. Астра хочет поговорить со мной, но я очень-очень спешу.

Убегаю от астры.

Щупальца обвивают колени, и я падаю.

Больно!

Темно!

Астра расцветает лицом Тимура. Это нечестно, и я, чтобы не видеть его, закрываю глаза.

Год 1905 продолжение

Несмотря на лед, которым обложили тело, оно начало разлагаться, о чем свидетельствовали сине-зеленые пятна да специфический запах. Жаль, конечно, что девушку похоронили, было бы любопытно сравнить характер ран. Федор, который с демонстративным рвением, сопровождал начальство, перекрестился и пробормотал что-то про душу мятежную, покоя ищущую. Камушевский был молод – двадцать четыре года только и исполнилось, а выглядел и того моложе, или, может, виной тому удивленное выражение лица. Сколько не вглядывался Аполлон Бенедиктович, не обнаружил и следа страха, которому надлежало бы быть, если бы Олег и вправду с оборотнем или зверем встретился.

– Ишь как погрыз. – Заявил Федор, бочком подвигаясь к деревянному ящику, в который запихнули тело. – И горло, и грудь… Страх.

Аполлон Бенедиктович попробовал отогнуть застывшую руку. Вид глубоких, рваных ран на груди приводил в смущение: на следы звериных укусов не похожи, скорее складывалось впечатление, что тело полосовали тупым ножом.

– Сразу, видать, повалил и в горло вцепился, – со знанием дела произнес Федор, – а уже потом, когда их светлость упали, и когтями по груди прошел!