Дадим теперь слово о Клаузевице, учителе военного искусства, одному современному военному деятелю. Шлиффен, начальник генерального штаба армии, в предисловии к 5-му изданию произведения «О войне» пишет следующее:

«Во вступлении к l-му изданию произведения «О войне» генерал фон Клаузевиц говорит: «Моим горячим желанием было написать такую книгу, которая не будет забыта через 2–3 года». Это желание помогло генералу добиться своей цели. Теперь, когда прошло почти столетие с тех пор, как он написал эти слова, его произведение переживает уже 5-е издание. Такая живучесть его литературного наследства, которое осталось незаконченным и которое сам автор рассматривает лишь как собрание отрывков, является знаком неизменного значения его учения. Действительно, его произведения и по форме и по содержанию – это выше всего, что когда-либо было сказано о войне.

Клаузевиц не предлагает нам никакой готовой доктрины. Он исходит из того положения, что абсолютные, так называемые математические истины в военном искусстве нигде не находят себе прочного основания. Теория, которая самодовольно стремится к абсолютным выводам и законам, должна быть отвергнута в этом акте человеческих отношений, этом столкновении крупных интересов, находящем себе кровавое разрешение. Клаузевиц так характеризует войну: «Горе теории, которая стоит в оппозиции к жизни».

Клаузевиц не оспаривает значения здоровой теории самой по себе. Его книга «О войне» вызвана стремлением привести теорию в согласие с действительной жизнью. Этим отчасти объясняется преобладание у него философского способа рассмотрения, которое не всегда нравится современному читателю. Некоторые выводы автора, особенно там, где они касаются тактических вопросов, кажутся нам не совсем понятными, так как они основаны на опыте прошлых времен. Многое, что особенно подчеркивает Клаузевиц, кажется нам само собой разумеющимся, но и на это особенно следует обратить внимание именно благодаря его учению, из которого очень многое перешло в наши служебные уставы. Всякий из нас, кто изучает войну, еще и в настоящее время сознательно или бессознательно находится в более или менее тесной зависимости от Клаузевица, черпая из этого неиссякаемого источника мыслей.

Попытки создать теорию войны, когда она производилась другими исследователями, всегда вели в область абстракции, а не действительной жизни. Война же является ее высшим и наиболее мощным проявлением. Поэтому для войны никогда не может оказаться пригодным такое учение, которое основывается на произвольных выводах и законах, а только такое, которое применяется к бесконечному разнообразию военной жизни, как это делает теория Клаузевица, приводящая нас к тому, что каждый случай в войне должен быть рассмотрен и исследован во всем его своеобразии. Прусская, а теперь германская армия обязана вечной благодарностью выдающемуся мыслителю, пробудившему в нас это сознание. Посев Клаузевица принес богатые плоды на полях сражений 1866 и 1870–1871 гг. Превосходство нашего командования, которое там стало очевидным, имеет свои корни в произведении «О войне», на котором воспитывалось целое поколение выдающихся воинов. Вот что говорит о Клаузевице Мольтке: «Стратегия есть перенесение знания в практическую жизнь», – понимание вполне в том смысле, как учил Клаузевиц. Духовное развитие самого Мольтке происходило в тесной зависимости от Клаузевица, пока фельдмаршал не начал превосходить своего учителя.

Сохраняющееся до сих пор значение книги «О войне» заключается в ее высоком этическом и психологическом содержании, в настойчивом подчеркивании идеи уничтожения. Для Клаузевица война подчиняется высшему закону решения оружием. Ему кажется, что «уничтожение неприятельских сил всеми средствами, которые могут быть применены на войне, есть нечто, над всем повелевающее». Это учение руководит нами после Кениггреца и Седана, оно само, однако, основано на опыте великой военной эпохи начала XIX столетия.

Если уже однажды в долгий период мира, последовавшего за освободительными войнами, книга Клаузевица весьма существенно содействовала распространению среди нашего офицерского корпуса правильных мыслей о войне, то новое издание ее может иметь такое же благотворное действие».

Так изображается этот великий учитель войны, воспитатель армии, которым может гордиться современное поколение. Этот человек был серьезным работником, он отличался любовью к строгой истине и высокой добротой, это был храбрый солдат и пламенный и непреклонный патриот.

Поход в Россию 1812 г.

Часть первая
Прибытие в Вильно. План кампании. Дрисский лагерь

В феврале 1812 г. Пруссия вступила в союз с Францией против России. Та партия в Пруссии, которая еще сохраняла мужество сопротивляться и которой союз с Францией не казался безусловно необходимым, могла бы быть, конечно, названа партией Шарнгорста, потому что в Берлине помимо Шарнгорста и его ближайших друзей едва ли можно было найти человека, который не считал бы такую ориентировку за признак помешательства. Да и в прочих частях королевства можно было встретить лишь кое-где редкие следы такого образа мыслей.

Как только стало достоверно известно о заключении союза с Францией, Шарнгорст немедленно удалился из правительственного центра и отправился в Силезию, где он еще мог играть некоторую активную роль в качестве инспектора крепостей. Он хотел ускользнуть как от внимания французов, так и от противоестественного сотрудничества с ними, не порывая окончательно со своей службой в прусской армии. Эта полумера в данном случае являлась чрезвычайно разумной. Сохраняя свои связи, он еще мог воспрепятствовать некоторым пагубным действиям, а именно чрезмерной уступчивости по отношению к Франции, особенно в отношении занятия французскими гарнизонами прусских крепостей. В то же время нога его оставалась в стремени с тем, чтобы в благоприятный момент снова занять покинутый им пост. Он был чужестранец, не имевший недвижимой собственности и твердого положения в Пруссии; для короля и в особенности для аристократических кругов столицы и королевства он всегда оставался несколько чужим, а польза его деятельности еще расценивалась в то время преимущественно как очень сомнительная. Если бы тогда он окончательно ушел в отставку, то трудно сказать, призвали ли бы его снова в 1813 г.

Его ближайший друг майор фон Бойен, докладчик короля по вопросам личного состава в военном ведомстве, подал в отставку, которую он и получил с производством в чин полковника и пожалованием небольшого денежного пособия. Он намеревался отправиться в Россию.

Состоявший в то время государственным советником полковник фон Гнейзенау также оставил службу с той же целью.

Так же поступили некоторые другие лица, принадлежавшие к самым горячим приверженцам Шарнгорста и его политических воззрений, но не имевшие какого-либо значения в государственных делах. В числе их находился и автор настоящего сочинения.

Король согласился на увольнение в отставку всех этих лиц.

Автор, снабженный несколькими рекомендательными письмами, отправился в апреле месяце в Вильно, где находилась главная квартира императора Александра и генерала Барклая, командовавшего первой западной армией.

Когда автор прибыл в Вильно, он уже нашел там нескольких собравшихся прусских офицеров. Наиболее выдающимися среди них являлись Гнейзенау и граф Шазо, которые совершили вместе путешествие через Вену. Первый из них уже принял решение отправиться в Англию. Правда, он очень хорошо был принят императором, однако, по существу дела, он не без основания заключил, что для него здесь не найдется подходящей боевой деятельности. Не зная русского языка, он не мог получить ответственного командного поста. Быть прикомандированным, подобно автору и другим офицерам, к какому-нибудь генералу или к какому-нибудь корпусу на подчиненную должность не дозволяли ему его зрелый возраст и чин. Таким образом, ему оставалось только проделать поход в свите императора. Что это значило или, вернее, насколько это ничего не значило, было для него очевидно, и он чувствовал, что из такого положения ничего достойного его не получится. И без того уже главная квартира императора была битком набита знатными бездельниками; для того чтобы среди них выдвинуться своими советами и сделаться полезным, надо было бы, по крайней мере, обладать талантом опытного интригана и хорошо владеть французским языком. Полковнику Гнейзенау недоставало ни того, ни другого. Поэтому он был вполне прав, когда оставил мысль устроиться в России. Так как он уже посетил раньше Англию и встретил там благосклонный прием у принца-регента, то он полагал, что будет иметь возможность сделать больше для правого дела, вновь отправившись в Англию.

Так как он скоро убедился в Вильно, что приготовления русских далеко не отвечали грандиозности предстоявшей борьбы, то не без основания у него возникла очень сильная тревога за исход войны. Единственную надежду он возлагал на трудность завершения предприятия, задуманного французами; при этом он считал необходимым сделать все возможное, чтобы добиться диверсии со стороны Англии, Швеции и Германии в тылу у французов. Этот взгляд еще более укреплял его в его намерении совершить поездку в Англию, куда он и отбыл в скором времени.

Все вооруженные силы России на западной границе империи состояли из первой и второй западных армий и резервной армии. Первая достигала приблизительно 90 000 человек, вторая – 50 000, а третья – 30 000, всего, следовательно, около 170 000 человек, к которым надо еще прибавить 10 000 казаков.

Первая западная армия под начальством генерала Барклая, являвшегося одновременно и военным министром, стояла вдоль Немана; вторая, которою командовал князь Багратион, – в южной Литве, а резервная армия под командой генерала Тормасова – на Волыни.

Во второй линии на Днепре и Двине находилось около 30 000 человек из запасных частей и новобранцев.

Верховное командование над всеми силами намеревался взять на себя император. Он никогда не служил в действующей армии, а также не имел командного стажа. В течение нескольких лет в Петербурге генерал-лейтенант Пфуль преподавал ему основы военного искусства.

Пфуль служил в прусском генеральном штабе в чине полковника и оставил прусскую службу в 1806 г. после сражения под Ауэрштадтом, чтобы вступить на русскую службу, где он дошел до чина генерал-лейтенанта, не занимая каких-либо ответственных должностей.

В Пруссии Пфуль пользовался репутацией чрезвычайно талантливого человека. Он, Массенбах и Шарнгорст в 1806 г. были тремя вождями прусского генерального штаба. У каждого из них были свои ярко выраженные особенности, но лишь Шангорст засвидетельствовал на практике свои военные знания. Своеобразие Пфуля было, пожалуй, самым необычным, но в то же время трудно характеризуемым. Он был очень умным и образованным человеком, но не имел никаких практических знаний. Он давно уже вел настолько замкнутую умственную жизнь, что решительно ничего не знал о мире повседневных явлений. Юлий Цезарь и Фридрих Второй были его любимыми авторами и героями. Он почти исключительно был занят бесплодными мудрствованиями над их военным искусством, не оплодотворенными хотя бы в малейшей степени духом исторического исследования. Явления новейших войн коснулись его лишь поверхностно. Таким образом, он составил себе крайне одностороннюю и скудную систему представлений о военном искусстве, которая не могла бы выдержать ни философской критики, ни исторических сопоставлений. Если в его образовании наблюдался почти полный пробел в отношении исторической критики, а в жизни отсутствовало какое бы то ни было соприкосновение с внешним миром, то, с другой стороны, он, вполне естественно, являлся врагом обычного филистерства, поверхностности, фальши и слабости. Та злая ирония, с которой он выступал против этих пороков, свойственных огромному большинству, и создала ему главным образом репутацию крупного таланта, соединявшего глубину и силу. По своей отчужденности и замкнутости он был совершеннейшим оригиналом, но ввиду отсутствия в нем какого-либо чудачества таковым не считался.

При всем том прямолинейность, глубокая искренность, отвращение ко всякой половинчатости и фальши и способность к восприятию всего великого могли бы сделать его человеком выдающимся, способным также и к военной деятельности, если бы его ум, чуждый явлениям внешнего мира, не приходил в полное замешательство, как только этот мир властно вторгался в его жизнь. Автор этой книги никогда не встречал человека, который так легко терял бы голову, который с умом, устремленным на все великое, был бы побеждаем самыми ничтожными явлениями мира действительности. Это было вполне естественным последствием его замкнутого самовоспитания. Впечатлительный и мягкий по природе, он рассудочным путем выработал в себе величие во взглядах и решительность, которые были ему по природе не свойственны. Обособившись от внешнего мира, он не удосужился приучить себя к борьбе с ним в этой чуждой для него сфере. До 1812 г. условия службы никогда не принуждали его к этому. В революционных войнах он большей частью играл второстепенную роль, и лишь по окончании военных действий в качестве генерал-квартирмейстера при фельдмаршале Меллендорфе занял крупный пост. Находясь в составе генерального штаба в годы мира, он, подобно другим офицерам генерального штаба, занимался иллюзорной деятельностью и все время вращался исключительно в мире абстрактных идей.

В 1806 г. он состоял офицером генерального штаба при короле, но так как король в действительности не командовал, то и Пфуль не имел настоящего дела. После постигшей Пруссию катастрофы он с иронией внезапно начал нападать на все случившееся: он смеялся, как безумный, над поражением наших армий и вместо того, чтобы в тот момент, когда образовался огромный идейный провал, выступить вперед, проявить свою практическую дееспособность, прикрепить к еще здоровым нитям, уцелевшим от порванной ткани, новые нити, как то сделал Шарнгорст, он с чрезмерной поспешностью признал все потерянным и перешел на русскую службу.

Здесь, следовательно, его поведение дает прежде всего доказательство того, что он не ощущал в себе практического призвания к разрешению трудных задач. Самый переход свой на русскую службу он осуществил крайне неловким образом: он искал и добился службы в чужой стране, в Петербурге, как раз в тот момент, когда был послан туда с поручением.

Если бы император Александр обладал бо́льшим знанием людей, он, конечно, не проникся бы особым доверием к способностям человека, который так рано покидает побежденную сторону и при этом ведет себя столь нетактично.

В 1795 г. в главной квартире фельдмаршала фон Меллендорфа в Гохгейме Пфуль заявил: «Я уж ни о чем не забочусь; ведь все равно все идет к черту!» В 1806 г., во время своего бегства, он заявил, насмешливо снимая шляпу: «Прощай, Прусская монархия». В ноябре 1812 г., когда французская армия уже начала отступать, Пфуль заявил в Петербурге автору этой книги: «Поверьте мне, из всей этой истории никогда ничего путного не выйдет». Таким образом, он всегда оставался верен себе.

Автор так долго задержался на характеристике этого человека потому, что, как мы увидим в дальнейшем, многое с ним соприкасается, и, как тогда, так и впоследствии, ему приписывалось гораздо более значительное влияние на события, чем это вообще возможно для личности, обладавшей такими качествами.

Давая не вполне лестную оценку ума и духовных качеств этого человека, мы должны в интересах справедливости сказать, что трудно было найти более доброе сердце и более благородный и бескорыстный характер.

Пфуль был настолько непрактичным человеком, что за шесть лет, проведенных им в России, он не подумал о том, чтобы научиться русскому языку; мало того, что еще поразительнее, ему даже не пришло в голову познакомиться ни с руководящими лицами правительства, ни с организацией русского государства и русской армии.

Император понимал, что при таком положении на Пфуля можно смотреть лишь как на отвлеченный ум и что ему нельзя поручить никакой активной роли. Поэтому он был лишь советником и другом императора, а формально считался также его генерал-адъютантом. Еще в Петербурге он составил для императора план кампании, который он теперь привез с собой в Вильно и в соответствии с которым уже были приняты некоторые подготовительные меры.

Князь Волконский. Он был первым генерал-адъютантом императора и возглавлял в административном отношении генеральный штаб. Поэтому он мог бы смотреть на себя как на фактического начальника генерального штаба на все время войны с момента принятия на себя императором верховного командования. Однако последнее не имело места, и Волконский не принимал в ведении войны почти никакого участия. Он был человек добродушный, верный друг и слуга императора.

Генерал-лейтенант Аракчеев – русский в полном смысле этого слова человек, чрезвычайно энергичный и хитрый. Он был начальником артиллерии и пользовался полным доверием императора; но так как ведение войны было делом, совершенно ему незнакомым, то он столь же мало в него вмешивался, как и Волконский.

Генерал Армфельд – пресловутый швед, всюду пользовавшийся репутацией великого интригана. Крупные вопросы ведения войны, по-видимому, и для него оставались совершенно чуждыми, а потому он не добивался назначения на какой-либо ответственный пост и довольствовался подобно Пфулю званием генерал-адъютанта, но в любое время был готов завязать интриги.

Генерал Беннигсен. Он был одним из старейших генералов русской армии; в данное же время он не был призван ни на какой командный пост, вероятно, потому, что еще помнили, как неудачно он вел кампанию 1807 г. Он находился в Вильно якобы исключительно из вежливости, так как его имения были расположены поблизости, и он поэтому считал неудобным держаться вдали от императора. Однако он, вероятно, стремился получить назначение на какой-либо командный пост.

Остальные лица военной свиты императора, среди которых, правда, было несколько генерал-лейтенантов, были еще более незначительны и не могли оказать никакого влияния на ход войны.

Из этого можно видеть, как мало император Александр подготовился к принятию действительного верховного командования. По-видимому, он ни разу не продумал этой задачи до полной ясности и ни разу формально ее не высказал. Так как обе армии пока были разъединены, а Барклай в качестве военного министра в известной степени распоряжался и второй армией, то, в сущности, понятие общего командования имелось лишь у Барклая и в его штабе. У него был начальник штаба в лице генерал-лейтенанта Лобанова, был и генерал-квартирмейстер в лице генерала Мухина, генерал-интендант и т. д. Все эти лица приступили к формальному исполнению обязанностей, связанных с их должностями; генерал Барклай ежедневно отдавал приказания, получал рапорты и донесения и т. д. У императора же все это происходило крайне нерегулярно. Большинство распоряжений он делал через Барклая, кое-что проходило через руки Волконского, и даже Пфулю приходилось несколько раз вмешиваться в дела.

Когда император прибыл в Вильно с генералом Пфулем, последний как чужеземец среди русских, смотревших на него с завистью, недоверием и недоброжелательством, оказался совершенно изолированным. Он не знал языка, не знал людей, не знал ни учреждений страны, ни организации войск, у него не было определенной должности, не было никакого подобия авторитета, не было адъютанта, не было канцелярии; он не получал рапортов, донесений, не имел ни малейшей связи ни с Барклаем, ни с кем-либо из других генералов и даже ни разу не сказал с ними ни единого слова. Все, что ему было известно о численности и расположении войск, он узнал лишь от императора; он не располагал ни одним полным боевым расписанием, ни какими-либо документами, постоянно справляться с которыми необходимо при подготовительных мероприятиях к походу. В подаваемых им докладных записках нередко отсутствовали фамилии старших начальников, о которых он хотел говорить, и ему приходилось выходить из положения, расписывая различные должности, занимаемые ими.

Надо было быть безумным, чтобы взять на себя в таких условиях руководство военными действиями, представлявшими такую трудную задачу, как кампания 1812 г. Русская армия насчитывала 180 000 человек по самой высокой оценке, неприятельская же по самому скромному подсчету равнялась 350 000 человек, причем вождем ее был Наполеон.

Таким образом, Пфулю следовало бы либо совершенно отговорить императора от мысли о верховном командовании, либо потребовать совершенно другой подготовки и организации. Ни того ни другого он не сделал, а поступал, как поступают лунатики, о которых рассказывают, что они бродят опасными путями по коньку крыш, пока не будут разбужены и не рухнут с высоты.

В то самое время, когда русская армия на границе не превышала 180 000 человек, утверждали, что император платит жалованье из расчета армий в 600 000 человек; автор этой книги считал это утверждение насмешливым преувеличением, хотя он его слышал из уст высокопоставленного лица, а между тем это была сущая правда.

Распределение русских сил, имевшихся действительно в наличности, было приблизительно следующее:

Сюда не вошли казаки. Если прибавить и эту крупную массу (впрочем, численность казаков в составе западной армии к началу войны не превышала 10 000 человек, а в течение кампании никогда не превосходила 20 000 человек), а также и армию денщиков и других нестроевых и принять во внимание многочисленные злоупотребления, которые в русской армии являлись наполовину узаконенными, а также размеры расхождения между фактической наличностью и списочным составом, то станет понятным, каким образом число 420 000 имеющихся налицо людей в армии могло возрасти до тех 600 000, содержание которых приходилось оплачивать.

Готовясь к войне с Францией, русские усилили свою армию в предыдущем году лишь незначительно, тем более они едва ли могли бы ее значительно увеличить во время войны.

Приблизительно можно считать, что к моменту начала войны подкреплений было 80 000 человек. Они влились в запасные части и образовали те силы, которые присоединились к армии частью на Двине и Днепре, а частью впоследствии в Смоленске и Калуге. Не считая ополчения, дополнение действующей армии в течение всей войны, вероятно, не превышало 100 000 человек.

Итак, в результате этих подсчетов мы приходам к следующим заключениям:

Во-первых, русская армия должна была состоять из 600 000 человек и, вероятно, без чрезмерного напряжения не могла бы достигнуть большей численности.

Во-вторых, в 1812 г. из этого числа в действительности налицо было приблизительно 400 000 человек регулярных войск.

В-третьих, из этих 400 000 человек в первое время удалось противопоставить французам только 180 000 человек.

Такое дробление вооруженных сил наблюдается повсюду; для примера вспомним, что в 1806 г. Пруссия, содержавшая армию в 250 000 человек, в первый момент имела возможность противопоставить французам в Тюрингии не более 100 000 человек. Хотя мероприятия Пруссии в 1806 г. и России в 1812 г. могли бы быть более удачными, все же не мешает сохранить в памяти главные итоги этих войн, чтобы при случае не слишком переоценивать силы своего противника.

В данном случае Россия несколько запоздала со своими приготовлениями к войне, а мир с Турцией был заключен на несколько месяцев позже, чем было бы желательно. Двумя месяцами позднее Россия могла бы выступить с лишними 150 000, что почти удвоило бы ее силы.

Поэтому император и генерал Пфуль пришли к совершенно правильному заключению, что подлинное сопротивление можно будет оказать лишь позднее, в глубине страны, ибо на границе силы были недостаточны. В соответствии с этим генерал Пфуль выдвинул мысль добровольно отнести военные действия на значительное расстояние внутрь России, таким путем приблизиться к своим подкреплениям, выиграть некоторое время, ослабить противника, принудив его выделить ряд отрядов и получить возможность, когда военные действия распространятся на большом пространстве, стратегически атаковать его с флангов и с тыла. На императора эта мысль произвела сильное впечатление, так как она опиралась на пример кампании Веллингтона 1811 г. в Португалии.

Рассуждая отвлеченно, можно думать, что идеи Пфуля в русской кампании 1812 г. получили полное осуществление. Однако в действительности это не так. Очень большое значение на войне имеет масштаб. То, что очень важно для пространства в 100 миль (миля равна 7,5 километра), может оказаться совершенно иллюзорным на пространстве 30 миль. Нельзя даже сказать, чтобы идея Пфуля послужила той моделью, по которой впоследствии в действительности проводилась кампания в грандиозных размерах; на самом деле, как мы в дальнейшем увидим, кампания развернулась сама собой, а идея Пфуля тем менее может рассматриваться как руководящая мысль, хотя она и сама по себе явилась ложной. Этот план Пфуля, однако, послужил случайным поводом к тому обороту, который приняла кампания, в чем мы убедимся из дальнейшего.

План Пфуля заключался в том, чтобы первая западная армия отступила в укрепленный лагерь, для которого он выбрал местность по среднему течению Двины, и чтобы туда были направлены ближайшие подкрепления и накоплены значительные запасы продовольствия; в то же время Багратион со второй западной армией должен был ударить в правый фланг и тыл неприятеля, если бы тот последовал за первой армией. Тормасов должен был оставаться на Волыни для защиты ее от австрийцев.

Каковы же были основные принципы этого плана?

1. Приближение к подкреплениям. Местность, которую выбрали, отстояла от границы на 20 миль; рассчитывали довести численность первой западной армии до 130 000 человек; однако размеры подкреплений, оказавшихся там, были ниже ожидаемого и, как передавали автору, едва достигали 10 000, так что армия к этому времени приблизительно насчитывала 100 000 человек. Итак, отступление было еще недостаточно глубоким для получения значительных подкреплений. Впрочем, эту ошибку в плане не следует рассматривать как ошибку в его основной идее. Сам император, вероятно, имел ошибочные данные, а поэтому для Пфуля было простительно ошибаться.

2. Ослабление неприятеля при продвижении вперед на таком расстоянии, когда его не задерживают крепости, никогда не бывает значительным, а в данном случае могло почитаться совершенно ничтожным.

3. Наступление Багратиона, направленное на фланг и тыл неприятеля, само по себе не может рассматриваться как реальная предпосылка, ибо если армия Багратиона должна была сражаться позади противника, то она уже не могла сражаться впереди его, и достаточно было для неприятеля противопоставить ей соответствующую массу войск, чтобы снова привести все в равновесие, причем за противником еще оставалось то преимущество, что он находился между нашими армиями и мог атаковать каждую из них порознь превосходящими силами.

Фланговые операции в стратегическом отношении следует рассматривать как действительно эффективный фактор лишь в том случае, когда операционная линия имеет очень большое протяжение и неприятельская территория находится по обеим сторонам ее; в таком случае появляющиеся время от времени партизанские отряды, представляя сами по себе известную угрозу, требуют для защиты и обеспечения этой линии затраты таких усилий, которые влекут за собой значительное ослабление главных сил армии. Это имело место в 1812 г., когда французы проникли в глубь страны до Москвы, овладев расположенными справа и слева областями только до Днепра и Двины.

Далее, стратегические фланговые операции бывают действенны тогда, когда неприятельская армия в такой мере достигла пределов сферы своей досягаемости, что она уже не может извлечь никакой выгоды из победы, одержанной над противником. В этом случае мы можем армию ослабить, не подвергая свои войска опасности. И наконец, в том случае, когда решение уже имело место и когда все сводится к тому, чтобы преградить неприятелю путь отступления, как то имело место в 1812 г., когда Чичагов двинулся в тыл Наполеона.

Во всех прочих случаях простой обход еще ничего не достигает; напротив, это мероприятие, как ведущее к более значительным и решающим последствиям, является и более рискованным; таким образом, оно требует больше сил, чем фронтальное сопротивление, и следовательно, является неподходящим для слабейшей стороны. Всего этого Пфуль себе отчетливо не уяснил; впрочем, в те времена вообще по этим вопросам не было ясного представления, и каждый действовал по своему усмотрению.

4. Укрепленный лагерь. То, что на сильной позиции малое число может оказать сопротивление большому – это всем известная истина. Но тогда необходимо, чтобы эта позиция располагала совершенно свободным тылом, как, например, позиция Торрес-Ведрас, или, по крайней мере, составляла бы одно целое с близко к ней расположенной крепостью, как Бунцельвицский лагерь в Семилетнюю войну, и, таким образом, не так легко могла бы быть взята голодом.

Русский лагерь был намечен близ Дриссы на Двине. Пфуль еще в Петербурге посоветовал императору послать с целью выбора места лагеря флигель-адъютанта полковника Вольцогена, очень умного и образованного офицера, который еще до 1806 г. перешел с прусской службы на русскую. Мы не знаем в точности, какие непосредственные инструкции были ему даны, но в результате он не сумел найти на этой местности, правда, очень бедной позициями, другого пункта, кроме как у Дриссы, где небольшая лесная поляна, частью прикрытая болотами, представляла место для лагеря, тыл которого примыкал к Двине. Выгоды расположения здесь заключались в том, что река образовывала вогнутый полукруг, длина хорды которого равнялась часу пути. Перед этой хордой проходит фронт лагеря, имевший форму плоской дуги и опиравшийся обоими концами на реку, протекавшую здесь между песчаными берегами, которые, однако, имели в высоту до 50 футов; на правом берегу реки, выше и ниже фланговых опорных пунктов лагеря, впадало в Двину несколько маленьких речек, среди которых Дрисса – наиболее значительная; они создавали условия для выгодного развертывания и благоприятное поле боя против неприятеля, переправившегося через реку для того, чтобы атаковать лагерь с тыла.

Плоская дуга, очерчивавшая фронт лагеря, была усилена по указаниям самого генерала Пфуля тройным рядом открытых и сомкнутых укреплений, а семь мостов должны были обеспечить отступление. По ту сторону реки не было никаких укреплений. На этом участке Двина, в сущности, представляет незначительную реку, хотя и довольно широкую, но крайне мелкую, так что через нее можно было переправиться даже вброд. Как видно уже с первого взгляда, тактическая сила этого пункта была невелика и сводилась единственно к силе укреплений.