Читать книгу: «Убожественная», страница 3
Интернелюдия
Город спал. Он спал, словно нерожденный птенец, надежно укрытый такой хрупкой и такой до поры несокрушимо прочной оболочкой. Конечно же, в городе не было пусто и безлюдно. В центре шумные компании блуждали из бара в бар в поисках тепла и любви, не замечая, как и то, и другое печально уходит все дальше и дальше. В темных парадных и на скамеечках бульваров ворковали влюбленные. Там и сям желтыми глазами пантеры вспыхивали пробуждающиеся окна, а призрачные силуэты за стеклом начинали таинственный танец. Ночные охранники, зевая и почесываясь, прикладывались кто к чашке, кто к фляжке, глядя в телевизор и размышляя о крутизне Рэмбо и конце смены. В тоннелях метро обиженно гудел последний поезд… Но город все-таки спал. И видел сны.
А спальные кварталы, крепкой сетью окружившие дряхлое сердце города, дышали. Дышали полной грудью. Вязкая темнота осени – это было их время. Нежный шепот падающих листьев, холодные поцелуи ветра на мокрых крышах, волшебный блеск асфальта и канкан бледных звезд на подмостках усталого неба. Спальные кварталы стояли вокруг прогнившей сердцевины города, словно молодые верные вассалы вокруг умирающего барона.
Они были бедны. Они были невежественны. Они были некрасивы и жадны. Они были юны. Но, увы, не настолько, чтобы не осознавать свою бедность, свое невежество, свою жадность и некрасивость. И поэтому они любили осень и милосердную черноту осенних ночей. Она позволяла им забыть о своем уродстве, ласково помогала не видеть… Они не любили смотреться в жестокое магическое зеркало белых июньских ночей. Оно издевалось над ними, грубо выпячивало их потертую серость, резкие, угловатые линии, корявую прямоту улиц, жалкую одинаковость стен и дворов. Белая жалость зимы тоже была им не по вкусу. Они не хотели жалости, нервно и яростно они сдирали с себя снежные одежды, превращая их в морок и слякоть.
Они были сильны. Но пока не знали своей силы. Осень – вот единственное, перед чем они еще склонялись, почтительно и благоговейно. Они боготворили осень – старую и всякий раз новую возлюбленную. Но в этот раз… В этот раз они стали ее бояться. Она принесла с собой звук. Тихий, одновременно далекий и близкий, этот звук был им знаком и незнаком. Знаком, потому что биение дряхлого сердца города они слушали и молчаливо охраняли уже много лет. И незнаком, потому что впервые они услышали этот робкий стук рядом с собой. За гранью своего крепкого молчаливого круга. Им стало страшно. Впервые они поняли, что означает ждать. Затаившиеся в осенней мгле, они слушали, грезили и ждали. Они были все еще молоды. У них еще было время научиться ожиданию.
Новое арт-кафе «Готика» ждет посетителей
Сегодня в нашем районе состоялось торжественное открытие нового арт-кафе ужасов «Готика». Как отметил владелец кафе Илья Лазерсон, заведение такого уровня в нашем районе – первое. «Посетители нашего арт-кафе смогут не только отведать изысканные блюда и экзотические напитки, но также интересно провести время с друзьями, послушать живую музыку и поучаствовать в различных конкурсах», – сообщил он.
Совсем недавно на месте арт-кафе находился продовольственный магазин, закрытый на капремонт пять лет назад. Теперь бетонная коробка преобразилась: фасад здания декорирован готической лепниной, окна стали стрельчатыми, как в старинном замке с привидениями. Интерьер поражает воображение: с потолка свисают летучие мыши, на стенхах мерцают факелы, у барной стойки сидят в обнимку два скелета. Обстановка пропитана духом средневековья и мистики.
По словам Старкова, создание кафе было бы невозможно без помощи талантливых дизайнеров арт-салона «Сюр-приз». «Ребята предложили порясающую идею. Да, это место не для всех, но я уверен, что те, кто однажды придет сюда, будут возвращаться снова и снова. Я счастлив распахнуть двери кафе для посетителей», – заявил он.
Арт-кафе «Готика» ждет посетителей ежедневно с полудня до пяти часов утра. Адрес кафе:…
ЗАО «Салон подарков «Сюр-приз» начало свою деятельность в 200… году. Компания изготавливает эксклюзивные подарки, одежду из экологически чистых материалов, авторскую керамику, кукол, вещицы из металла и дерева, занимается аэрографией, оформлением интерьеров. Известна своим нестандартным подходом к работе.
Гоша Питерский. Газета «Мой район».
День третий
Всю ночь мне снились кошмары. Улыбчивый сэр рыцарь, ставший покойником с черно-белым лицом, гонялся за мной по лабиринту пустынных улиц, пытался схватить за плечи, что-то беззвучно шептал и осыпался на землю ворохом гнилых тряпок. Проснулась я совершенно разбитая. Какой разительный контраст со вчерашним радостным пробуждением! Ехать на работу совсем не хотелось, но надо было. Выходной у нас будет завтра. Наша контора по выходным пашет, а в понедельник пляшет.
Итак, выходной – завтра. А сегодня – вперед, к новым свершениям невзирая на кошмары. Вытанцовывая перед зеркалом, я затметила, что уже не мешало бы записаться к парикмахеру. Отыскав в сумке «вечный» календарь из тонкого серебряного листа, подарок оказавшегося совсем не вечным мужа, я завертела дисками с хитрой гравировкой, пытаясь понять, какое сегодня число и на когда мне имеет смысл записываться. Так, сегодня у нас… Ноги внезапно ослабели. Тот самый день. Годовщина… Десять лет… Прошло уже десять лет. Десять лет со дня гибели папы и его второй жены Ларисы. Как дико и нелепо они погибли… Впрочем, в эпоху распальцовок и разборок подобные смерти не были редкостью. Но папа и Лариса…
Всему виной была трагическая, невозможная случайность. Тогда, в этот самый день десять… Нет, не укладывается в голове… Десять лет назад… Шел дождь, это я точно помню. Сентябрь того года вообще выдался необыкновенно капризным, словно выбившаяся в герцогини горничная. Солнечные, по-летнему жаркие дни сменялись промозглыми, ветреными, едва ли не ноябрьскими вечерами. И наоборот, больное, измученное стылой моросью утро к полудню с радостным звоном рассыпалось медными листьями-монистами, играло на струнах ветра и цыганской шалью раскидывало над городом яркое синее небо.
А в тот день зарядил дождь. Он расстреливал город картечью в упор, от мокрых пуль не спасали ни зонтики, ни капюшоны. Отец, в последние пару лет ударившийся в бизнес, закрывал в ресторане сделку с новым партнером, крепкогрудым братком. Ларису папа взял с собой для разрядки обстановки, а еще потому, что, помолодевший и влюбленный, не хотел расставаться с ней ни на минуту. Партнер ухитрился ужраться до состояния буратины. Ни охраны, ни водителя у него не было. Дождь смеялся в лицо и смывал с пустых улиц людей и автомобили. Папе и Ларисе не удалось поймать такси, чтобы транспортировать бухое тело братка на место постоянного пребывания. А может, встречные автомобилисты просто не хотели связываться с пьяным до беспамятства представителем дикого капитализма. И папа, как человек воспитанный и непьющий, решил лично отвезти братка домой на его крутой иномарке. «Мерс» не проехал и десяти метров. Взрывной волной выбило стекла в двух окрестных домах, а в кафе, где пьяный урод подписал смертный приговор моему папе и синеглазой хохотушке Ларисе, осколками были ранены шесть человек. Дождь, как наемная плакальщица, щедро поливал слезами и дымящиеся обломки автомобиля, и любопытных зевак, и приехавшую милицию. Вечно идущему неизвестно куда бродяге-дождю было всё равно… Тех, кто подложил в машину братка бомбу, так и не нашли. Хоронили отца и Ларису в закрытых гробах. Хотя закапывать там было нечего.
Это произошло на третий день после моей свадьбы с Сашей, на которой веселый, сам всего месяц назад женившийся отец громче всех орал «Горько!» и танцевал то со мной, то с Ларочкой.
До сих пор не знаю, как мне удалось пережить то время… В моем разводе с Сашей их гибель сыграла если не основную, то очень значительную роль. Саша женился на веселой застенчивой девушке с русой косичкой. В одночасье улыбчивая девятнадцатилетняя девчонка превратилась в седеющую зомби. И все свалилось на Сашу, неплохого художника, милого и доброго, но слабого человека. Получилось так, что кроме него, у меня никого не было. Мама… Ну что мама… Она сидела в своей Франции, куда сбежала сразу после моего восемнадцатилетия, оставив дочке квартиру и наезжая не чаще раза в год. Даже на похороны не приехала… Саша старался, как умел. Вытирал слезы и сопли, гладил по головке, покорно вскакивал в три часа ночи и бегал за валерьянкой…
Убийц отца и Ларисы так и не нашли. Меня, партнеров отца, родственников и подруг Ларочки вызывали на допросы, вроде бы даже что-то продвигалось вперед. Но в итоге дело зависло.
Десять лет! Тогда, в девятнадцать, мне казалось, что я не доживу до двадцати. Просто не выдержу. Если бы, крутилась тогда в моей голове бесконечная шарманка, если бы их убили специально… или если бы это была болезнь… если бы автокатастрофа… если бы этот козёл не напился… если бы они поймали такси… если бы папа выпил… если бы он не умел водить… Если бы… Если бы… Если бы! Каким же я была ребенком… Уверенным, что всегда можно что-то сделать, исправить, словно распустить и переплести заново незадавшуюся фенечку. Дождь… Вечный хмурый дождь и остановившиеся в полете круглые капли до сих пор иногда приходят в мои сны. И я бегу в этой вязкой хрустальной пелерине, с трудом переставляя ватные ноги, задыхаясь и не успевая… Не успевая предупредить, хотя бы крикнуть…
Однако же я выжила. Отрезала и выкрасила в ярко-рыжий, клоунский цвет седеющие лохмы. Волосы и теперь приходится подкрашивать каждый месяц. Плюнула на рисование, вдруг четко осознав, что художницы из меня не получится. Не думая, словно перелетная птица, на инстинктах, впервые в жизни ударилась в спорт, изнуряя себя до стонов, до десятого пота. Лишь бы не думать, забыть обо всем, стать совсем другой. От прежней меня осталась только игра в бисер, хотя все свои работы, сделанные до того дождливого дня, я раздарила и распродала за гроши. Ходила по улицам с коробкой, доверху заполненной сверкающим разноцветием ожерелий, гайтанов, браслетов, поясов. Картонный бок коробки украшала выведенная угольным карандашом надпись «Продается». На вопрос прохожих «Почем?» я, мучительно, через внутренний стон принуждала себя мило улыбаться и весело ответствовать «Сколько дадите!». В конце концов улыбка и жизнерадостный ответ стали для меня естественными, маска приросла к коже. Оставшиеся часы, каким же длинным вдруг оказался день, я решила посвятить более тесному знакомству с бывшей женой Саши. То есть с Риткой. Я, признаться, думала, что частое общение с этой самовлюбленной стервой будет выпивать из меня все соки, и сил на душевные терзания не останется. Я ошиблась.
А с Сашей все было уже совсем плохо… Прежняя Наденька должна была уйти. Любым способом мне нужно было избавиться от нее. Я выбросила все свои старые фотографии, пыталась изничтожить мои портреты, написанные Сашей, но он не дал. Скандалили мы из-за этого жутко. Я вопила, что не желаю жить прошлым, он орал, чтобы я не смела ничего трогать. Откричавшись, я хватала рюкзак и неслась в больницу к Маргарите, покупая по дороге фрукты, открытки, игрушки, а если совсем не было денег – собирая для нее, художницы с безупречным чувством цвета, красивые опавшие листья. Лишь бы забыть. Лишь бы забыться.
И Ритка помогла мне в этом гораздо больше, чем я ожидала. Разговоры с ней, злой, умной, изжелта-бледной, худющей, исколотой обезболивающими и не способной самостоятельно передвигаться, были подобны запаху нашатыря. Вышибали слезы из глаз и прочищали мозг. Походы к Ритке, сначала в больницу, а потом и домой, стали для меня чем-то вроде паломничества. Это был еще один, как и продажа фенечек, способ заново научиться общаться с людьми. Не раскрываясь до конца, как я умела раньше, но и не заковываясь в панцирь отстраненности, тугими кольцами сдавивший тогда мое сердце. Ритка понимала, каково мне было. И помогала, незаметно, едва ощутимыми тычками направляя, исподволь обучая меня сложнейшему искусству одновременно быть и не быть собой. Искусству, которое сама она уже освоила в совершенстве. Ради которого, собственно, и улеглась в больницу на в общем-то ненужную, но необходимую, с ее точки зрения, операцию по удлинению ног. Ей тоже было нелегко. Мы были две измученные болью стремительно взрослеющие девочки. Только ее боль была самой что ни на есть физической, выкручивающей тело, словно огромные распаренные руки прачки свежепостиранное белье. Мне же выкручивало душу. Ее терзания можно было унять обезболивающими, но она предпочитала терпеть до последнего. Терпеть – и улыбаться. Глядя на нее, я училась, училась, училась. Сейчас я знаю, что именно Ритка позже, в процессе постепенного знакомства с теми, кто сейчас числится сотрудниками нашей странной конторы, вкратце сообщала им мою историю. Чтобы не задавали ненужных вопросов.
Но это было потом. А тогда я просто перенимала у Ритки умение казаться, а не быть. Наука эта была дьявольски занимательной. Я тратила на нее все свое время. И не знала, чем занимался в мое отсутствие Саша. И не думала об этом. Когда же запах перегара и валяющиеся повсюду пустые бутылки пробились сквозь мою заново отращенную гибкую броню, сделать нельзя было уже ничего. Только разводиться.
Но я ни о чем не жалею. В те годы было много плохого, но и очень много хорошего. В те годы я нашла себя и окончательно стала собой. Собой нынешней. Упрямой, неунывающей, разборчивой в друзьях, скрытной, вернее, умеющей менять маски, общительной, самостоятельной… В те годы, еще до развода, появились и первые, еще смутные и неоформившиеся, идеи того, чем я и все мы занимаемся сейчас.
Но тех, кто убил Дмитрия и Ларису Глотовых, так и не нашли. Ох, этот дождь. Вечный вязкий дождь… Никто из свидетелей не мог или не хотел вспоминать. Не крутился ли кто-нибудь возле машины незадолго до взрыва? Не было ли вокруг чего-нибудь подозрительного? Не ушел ли кто-нибудь из ресторана сразу после взрыва? Все молчали… Может быть, если бы нашелся человек, запомнивший что-нибудь подозрительное и рассказавший об этом оперативникам, то был бы шанс найти убийц?
Наконец я поняла, что меня гложет. Пусть Ритка говорит, что хочет, но завтра я пойду в милицию и расскажу все, что знаю о незнакомце. Пусть мне известно очень мало. Неважно. Любая мелочь имеет значение. Я не знаю, кто и почему убил его. Не исключено, что на самом деле он был вовсе не благородным рыцарем, а мерзавцем. Это неважно. Главное – всё рассказать. Если это хоть чуть-чуть поможет, значит, уже не зря.
Есть еще одна вещь… О ней я не говорила даже Ритке. Тогда, на моей свадьбе… Разгоряченная танцами сияющая Ларочка со счастливым вздохом плюхнулась рядом со мной на стул, коснулась губами бокала – не с шампанским, а с простой водой, и, внезапно обхватив меня горячими руками за шею, прошептала в самое ухо: «Надька! С ребеночком не затягивайте! Если поторопитесь, мы сразу два поколения в один детский сад отдадим!» Знал ли папа? Сказала ли она ему? Брату или сестре было бы сейчас девять лет… Видно, не судьба.
Интерлюдия
Живу я или не живу – какая разница?
Лишь черти в драных башмаках смеются-дразнятся.
Останусь вековать здесь бобылихою
Или к чертям пойду плясать-гулять купчихою?
А под-над полем солнце караваем черствым катится.
Живу я или не живу – какая разница?
Дожди слезьми распорют щек платочек шелковый.
Стареешь, девка… Плачет волк, в капкан защелкнутый.
Бегу по скотному двору – дурная курица.
Хозяин курит самокрутку, ждет да хмурится.
Ох, ловко, шельма, топором оттяпал голову.
Сироп малиновый – по лезвию… По холоду…
Чего кривисся, ситный друг, слова не нравятся?
Живешь ты или не живешь – какая разница?
Хоть именины, хоть поминки – гости пьяные,
Да лики скорбные икон, лампадки смрадные.
Гляжу, как жихарки вокруг пыхтят да маются.
Живем мы или не живем – какая разница?
Кому – деньжат, кому – внучат, кому – спокойствия.
На сердце – панцирь-береста тугими кольцами.
То кровь иль тесто запеклось, присохло коркою?
Не отодрать, не отмолить… За кончик дергаю.
Рвануть бы с хрустом… Чтобы сразу… Только боязно.
А ну как высадят в лесу глухом из поезда?
Вот и бреду себе вперед, слепая странница.
Живу я или не живу – какая разница?
Тук-тук… Тук-тук… Стучит моя клюка по камушкам.
В котомке драной хлеб да соль, да дырки в варежках.
Семь пар сапог железных – сбиты-стоптаны.
Пошла бы дальше босиком – дороги порваны.
Искала щастье, а беда кружила около.
Кадриль плясала, грязным пальцем по лбу щелкала.
День четвертый
– Че, мля, стоишь, как неродная?!
От хриплого матерного окрика за спиной я испуганно завертела головой и чуть не свалилась в разлегшуюся прямо передо мной огромную, как океан, праматерь всех луж нашего района. А позади меня, подбоченившись, остановилась бухая красномордая бабища. От нее несло мочой, бомжатником и помойкой.
– Че стоишь?! – вновь заорала бабища. – Приличным людЯм пройти не дает, памятник!
Протяжно рыгнув, она целеустремленно зашагала мимо меня и прямиком через лужу, всколыхнув ее илистые глубины. На исполинском тылу бабищи обнаружился короб, битком набитый пустыми бутылками, мятыми алюминиевыми банками и тряпьем. Неожиданно бабища наклонилась, запустила руки в лужу по самые локти и выудила оттуда облепленный грязью рваный сапог. Вылив из голенища мутную воду, она обтерла находку рукавом и, довольно урча, двинулась дальше.
– По улице ходила голодная Годзилла, – обалдело пробормотала я ей вслед и с раздражением уставилась на урбанистический куб отделения милиции. Он уныло серел на другом берегу гигантской лужи, охраняемый ею, как средневековый замок рвом. Неужели милиция не может как-нибудь укротить водную стихию, преграждающую гражданам путь к закону и порядку? Или они тут специально эту лужу растили, чтобы к ним без вездехода никто прорваться не смог? Развернувшись и с трудом преодолев лужищу долгим кружным путем по грязи, я все-таки приблизилась к заветной милицейской двери и решительно дернула за ручку. Дверь не открывалась. Мне ужасно захотелось развернуться и уйти домой.
Хотя странно. Когда я была здесь в последний раз, всё было по-другому. Тогда по стране пронесся клич, призывающий граждан менять паспорта, и в отделениях милиции выстроились длиннющие очереди. Повсюду бегали люди в форме, из дверей периодически выходили довольные обладатели новых документов. Казалось, вместе с паспортом человек получал другую жизнь, начатую с чистого листа… И какую жизнь! Мужчина лет сорока, с лицом счастливчика, выигравшего в лотерею автомобиль, остановился на ступеньках и, бездумно вглядываясь в красную книжицу, стал шелестеть страничками. Улыбка сползла с его лица, словно клоунский грим под напором воды из брандспойта. «Но это же не моя жена!» – взвыл он, с ужасом глядя в паспорт. Очередь со злорадным сочувствием смотрела на несчастного, которому предстоял второй круг мытарств. Опять стоять в очереди, заполнять бесконечные бланки и ждать, ждать…
Мои воспоминания внезапно были прерваны той самой дверью, за ручку которой я продолжала цепляться. Распахнувшись и чуть не расквасив мне нос, она выпустила на волю особь мужского пола, принадлежащую к виду Хомо Милиционерус. Особь обладала хитрыми поросячьими глазками и круглым пузцом. Такой «трудовой мозоли» я не видела даже у Гриши в его самые плохие годы. Интересно, а как этот доблестный страж порядка бегает за преступниками? Да его же инфаркт хватит на первой стометровке! Мне стало и смешно, и неловко. Хомо Милиционерус походил на раскормленного ленивого кенгуру. Сплетя коротенькие лапки на пузе, он выпучил глазки и рявкнул:
– Вам чего?
– Э-э-э… видите ли… по телевизору показывали, – пытаясь сформулировать фразу и сдержать глупую улыбку, я почувствовала себя полной дурой. Надо взять себя в руки. – Показывали репортаж, – заперев на замок иронические ассоциации, деловито продолжила я, – про автомобиль без номеров и умершего человека. Машину с трупом обнаружили здесь, неподалеку. Свидетелей просили звонить или зайти в отделение. Понимаете, я живу близко, и этот человек меня подвозил. Может быть, я последняя, кто его видел. Вот я и пришла…
Милиционер подозрительно оглядел меня с ног до головы, так что мне срочно захотелось проверить, все ли на мне застегнуто, почему-то презрительно хмыкнул и после долгих раздумий спросил:
– Какого числа?
– Что «какого числа»?
– По телевизору когда, говорю, показывали? Вчера? – я закивала. – А-а… Это жмур Решетникова. только его сейчас нет, он типа на выезде. Но вы можете подождать. Паспорт с собой? – вдруг очень требовательно гаркнул страж порядка.
– Чей? – испуганно дернулась я и с тоскливо-веселящей безнадежностью ощутила, как деревенеют мозги – дело обычное при посещении госучреждений. Милиционер молча смотрел куда-то мимо меня. – А да, конечно, вот… – я закопошилась в сумочке.
Зачем ему мой паспорт? А если бы у меня его с собой не было? Это кенгуру надело бы на меня наручники прямо на пороге? Наконец паспорт нашелся и я протянула его милиционеру. Послюнив сардельку указательного пальца, он вяло перелистал странички, вернул мне аусвайс, махнул рукой себе за спину и неразборчиво просипел:
– По коридору и направо, двадцать седьмой кабинет. Вася, пропуск дай гражданочке!
После этого кенгуру окончательно потерял ко мне интерес и удалился.
Ффу-у… И куда идти? По коридору. Направо. Или налево? Обшарпанные стены, выкрашенные когда-то зеленой краской, пестрели воззваниями перестроечных времен, загадочными «Правилами» и плакатами «Их разыскивает милиция», с которых таращились разнообразные рожи и хари в духе иллюстраций к Рабле. Зачарованная омерзительным великолепием, я пропустила поворот и врезалась в тяжко шагающую мне навстречу крупную женщину с вытравленными перекисью волосами, в ватнике с погонами на плечах. Слоновья нога милиционерши, обутая почему-то в испачканный мелом валенок, в то время как другая нога была втиснута в кирзовый сапог, с неотвратимостью снежной лавины припечатала к серому линолеуму мою замшевую туфельку.
– Куда? – трубно вопросила обладательница оружия. – Шляются тут…
– Извините, – нелогично пискнула я, пытаясь выдернуть ногу из-под, казалось, набитого камнями валенка. – Я к Решетникову, – тут мои разбегающиеся глаза углядели вдали дверь с покосившейся табличкой «27». – Мне вон туда…
– Сказала бы я, блядина, тебе куда, – буркнула милиционерша, ощупав меня неожиданно цепким и злым взглядом, еще сильнее надавила мне на ногу и, ухмыльнувшись, пошла дальше, громко бухая в пол тяжеленным кирзачом.
Я уставилась в пространство перед собой, отвалив челюсть. Ничего себе… Хромая, добрела до заветной двери и осторожно уселась на жесткую скамейку, притулившуюся рядом. Ну ничего себе! Буханье кирзача уже стихло, а я все никак не могла придти в себя. Это уж слишком. Привычное, каждодневное хамство, с которым сталкиваешься постоянно, в транспорте, в магазине, никогда не производило на меня такого убойного впечатления. Тут мимо пронеслась модно одетая девица, всхлипывая и размазывая по лицу поплывшую косметику.
– Сволочи… какие же сволочи, – бормотала она. – А ты что здесь сидишь, дура? – внезапно обратилась она ко мне. Ее хорошенькое личико было перекошено гримасой боли и отчаяния. – Думаешь, тебе здесь помогут? Хрен! – и побежала к выходу, цокая каблучками.
Я медленно выдохнула и откинулась на спинку. Под лопатку немедленно воткнулся гвоздь. Ойкнув, я выпрямилась и подвинулась на краешек скамьи. Правая колготка тут же зацепилась за коварно подвернувшийся заусенец и разъехалась широкой «стрелкой». Тьфу ты, черт! Мне отчаянно захотелось домой. Может, и впрямь удрать? Забыть обо всем. Но услужливая память зазвучала во мне равнодушными голосами: «Надежда Дмитриевна, на данный момент мы не располагаем никакими сведениями… Проводятся следственные мероприятия»… Нет, надо сидеть. Иначе я потом изведусь. Но как хочется уйти!
Надо расслабиться и подумать о приятном. Мысли привычно переключились на мой замечательный безлошадный райончик, где так много хороших магазинов, вежливых продавщиц и интеллигентных бабулек с воспитанными внуками. Да, тамошние никогда не нахамят, как тетка в валенке. Кричать тоже, наверно, не станут, как эта несчастная девица… Интересно все-таки, почему там всегда так чудесно? Может, в тамошних новостройках все квартиры скупили какие-нибудь исключительно порядочные люди? Ага, тайно выведенные в спецпитомнике. Бред! Но там все так чинно-благородно. Как безымянный принц на металлическом коне, который спас меня в день презентации и в память о котором я просиживаю свой костлявый зад на жесткой скамейке в милиции. Какой был мужчина! Ведь просто идеал. Вздохнув, я мысленно согласилась с Риткой. Шляпа. Самая настоящая шляпа. Что уж теперь… А как все романтично начиналось…
Итак, маршрутка, игриво вильнув мне на прощание, скрылась за углом. И вот я стою, растерянно гляжу на часы и понимаю, что опаздываю уже безнадежно. Время поджимает, люди ждут. Что делать-то будем, красавица? Тачку искать. Ни автобуса, ни маршрутки мне здесь не дождаться, а пешком я в своих супермодельных туфлях далеко не уйду. Тачку! Черта с два я тут что-нибудь поймаю. Отсюда и сюда выбираться – целая проблема. Ладно, как сказала бы Ксюха, ай хэв э плэн! Встать на обочине, вытянуть длань, гордо задрав к небу большой палец… И никого. Ни одной машины. Только местные жители, проходя мимо по тротуару, с сочувственными улыбками наблюдают за моим нервным пританцовыванием. «Ловись рыбка большая и маленькая»… – бормотала я, переступая с ноги на ногу, как застоявшаяся скаковая кобыла. «Рыбка» не ловилась, бесценные минуты утекали водой в песок, изморось окутывала мое лицо влажной вуалью. Сейчас еще косметика потечет, только этого не хватало. Зажмурившись и сжимая кулаки, я начала давать торжественные обещания, что я обязательно сделаю, если сейчас возле меня остановится ну хоть какая-нибудь, самая затрапезная машина. Лучше бы, конечно, не затрапезная, а совсем наоборот. Что-нибудь гладкое, сверкающее, стального синего цвета. И за рулем прекрасный принц, в костюме, в шелковой рубашке, с белозубой улыбкой. Услышав резкий визг покрышек по мокрому асфальту, я поспешно открыла глаза. Автобус? Жигуленок? Запорожец? Бегом! Но ноги двигаться отказались. Раскрыв рот, я смотрела, как сверкающий синий автомобиль резко разворачивался поперек пустой трассы, явно намереваясь остановиться около меня. Вот он повернул. Вот, сбросив скорость, подъехал ко мне. Остановился. Передняя дверь плавно открылась…
Девушка, садитесь, я вас подвезу. Вам куда?
Какой голос! Да за таким голосом я готова пойти на край света: глубокий, грудной баритон просто завораживал. Этот голос хотелось слушать бесконечно, хотелось купаться в нем, словно в теплом море. Набрав в грудь воздуха, я не раздумывая нырнула в полумрак салона, стараясь не уронить покупки и выглядеть поизящней. Поизящней не получилось: разумеется, сумочка соскользнула с плеча, содержимое пакета запросилось на волю, в пампасы, и я, придерживая все это безобразие чуть ли не зубами, с размаху плюхнулась на сиденье. «Ну прямо как корова», – с досадой подумала я, поворачиваясь, чтобы поблагодарить владельца прекрасного голоса. Когда я взглянула на него, у меня перехватило дыхание.
У каждой женщины есть свой Идеальный Образ Мужчины. Это как идеальный газ: его не существует, но представить можно. ОН был прекрасен. Тонкие черты, светлая кожа, темные с проседью на висках волосы и пронзительно синие глаза. Чувственные губы а-ля Элвис Пресли были изогнуты в радушной улыбке, открывая сверкающие ровные зубы. На нем был стильный костюм цвета кофе с молоком, ослепительно белая рубашка и отлично гармонирующий с костюмом галстук, к тому же заколотый благородно-неброской булавкой в виде моего любимого египетского солнечного символа – скарабея. «Такого просто не бывает!», – подумала я, пытаясь незаметно ущипнуть себя побольнее, а вслух, запинаясь и краснея, произнесла:
– Спасибо вам огромное. Тут транспорта не дождешься, а мне срочно нужно в центр. И если вам по пути…
– Конечно, по пути! – весело ответствовал он, газуя так, что меня отбросило на спинку сиденья. – Я как раз думал, а почему бы мне не прокатиться в центр? А тут вы стоите —прекрасная незнакомка. Вот, думаю, заодно и сделаю доброе дело – подвезу девушку.
Принц нажал какую-то кнопку сбоку от руля, о назначении которой я могла только догадываться, так как ничего не смыслила в машинах, и сосредоточился на дороге.
«Ну, спроси же у меня что-нибудь!», – думала я, чувствуя, что сейчас не в состоянии начать фривольную болтовню. Столкновение с идеальным мужчиной ввело меня в ступор. Ну спроси хоть, откуда я. Так хочется еще раз услышать твой голос!
– Вы в центре живете? А к нам, значит, за покупками? – он как будто прочел мои мысли.
– Нет, я в центре работаю, а живу недалеко от вас, в соседнем районе. И к вам сюда действительно частенько наведываюсь за продуктами, – с облегчением выпалила я. – У вас тут много хороших магазинов. Мне вообще ваш район очень нравится. Выгодно отличается от других.
Мужчина улыбнулся, но ничего не ответил. Несколько минут мы проехали в гробовом молчании. Меня бросало то в жар, то в холод. Что-то я совсем одичала, не могу даже с понравившемся мужиком завязать непринужденную беседу.
– Осень какая в этом году выдалась чудесная, – снова закинула я удочку, напрочь забыв о промокших волосах и своей недавней досаде на повисшую над городом серую хмарь.
– И не говорите! – отозвался незнакомец, и в течение последующих десяти минут подробно рассказал о погоде в этом году, в прошлом и сообщил мне прогноз погоды на будущий год.
Я периодически вставляла умные слова типа «мда», «угу», «точно-точно» и меня не покидало ощущение, что мой принц как эхо повторяет мысли, которые возникали в моей голове. Это показалось мне странным, хотя… Ну что оригинального можно рассказать о погоде? Я решила резко сменить тему разговора:
– Скажите, как вы относитесь к китайской кухне?
Я сама не переносила китайской еды. Как-то, отмечая успешное завершение крупного заказа, мы всей компанией пошли в китайский ресторан. Мне принесли ароматный прозрачный супчик. Первая же ложка навеки отвратила меня от кулинарных чудес Поднебесной: огненная жидкость обожгла горло и язык, из глаз полились слезы, и я закашлялась так, что ко мне сбежались все официанты во главе с шеф-поваром. При этом коллеги удивленно на меня таращились, а Гриша и Борей выхлебали суп, утерлись и радостно всхрюкнули, что, мол, очень вкусно. Но мой организм оказался слишком чувствителен к китайским блюдам.
