Превратилась в красивую, эффектную, по всем параметрам «упакованную» девушку, настоящую экзотическую бабочку. Без сложностей и рефлексий. Когда я смотрела на себя в зеркало, то получала эстетическое удовольствие: мамина шевелюра а-ля Барби, мамины миндалевидные глазищи, только цвет папин – серый. Жаль. Но всё равно красиво.

Худенькой, поджарой, спортивной я тоже получилась в отца. Тонкая кость, узкие бёдра, остренькие плечики – всё такое изящное и кукольное. Словом, от родителей я взяла самое лучшее в смысле внешности. Повезло. И мне, и им – было, чем гордиться.

И жила я по заветам «отцов» весело и благополучно.

Всё сломалось в мои шестнадцать лет. Беды случились одна за одной, последовательно.

Была у меня одна-единственная самая близкая и всегдашняя школьная подружка, Ленка, девочка, разумеется, из очень и очень правильной семьи. Отец – депутатствовал тогда ещё в Верховном Совете (нынче этот старый пердун до сих пор в Думе штаны просиживает, вечная депутатская харя в ящике… И всегда от той партии, которая главная и рулит), мать уже по-позднеперестроечному вовсю «бизнесовала», руководя сетью салонов в Москве и Питере. По делам фирмы регулярно выезжала за границу, и заграницы были чаще всего капиталистические. Разумеется, мы учились в особенной школе, где все дети особенные, из элиты, с будущим. После получения аттестатов нас с угодливо распростёртыми объятиями ждали МГУ, МГИМО и прочие престижные вузы. Словом, моя дружба была «правильная», и с самого первого класса мы с Ленкой сидели за одной партой и считали друг дружку самыми лучшими.

Мы были самые красивые девчонки в классе, если уж откровенно. Особенно это стало очевидно к старшей школе. Ленка… Высокая, статная. Если я была поджарой худышкой, то она – дивой! Уже к четырнадцати годам её школьную форму бессовестно распирали круглые и совершенные по форме груди. Нежная, гибкая талия, умопомрачительные бёдра. А рост намного выше среднего из-за длиннющих стройнющих ног. Иссиня-чёрные гладкие волосы всегда с безупречной стрижкой каре… Глаза цвета горького шоколада, рот манящий – алого цвета пухлые губки без всякой помады. Возможно, вся эта красота её и погубила…

Словом, дружили две куколки, дружили весело, как и жили – беззаботно, с той самой советской уверенностью в завтрашнем дне. Плохого не видели или не замечали, старались из каждой минуты извлечь радость и повод похохотать.

Часто бегали друг к другу в гости. Но у меня дома царила мама, не любившая детского шума и суеты, она постоянно старалась выпроводить нас погулять. А Ленка, как правило, была дома одна, оба её родителя пропадом пропадали на своих работах, поэтому вся просторная квартира, обставленная «по-западному», как и у нас, была в полном нашем распоряжении. Там мы танцевали, наряжались, прыгали по мебели, как дурочки, играли в прятки, в привидений и почему-то в ковбоев.

Подружка Ленка. «Ленка-пенка-драная коленка» – я её так часто дразнила, но с нежностью, потому что никаких проблем меж нами не было: только игры, киношки, позже дискотеки, танцульки и прочие девичьи радости. А уж она меня как называла! Что рифмуется с Ташкой? Вот именно. Но мы никогда друг на друга не обижались, всё между нами было легко и просто.

Когда стали постарше, мы часто забирались с ногами на диван, грызли орешки и обсуждали прочитанные книги, фильмы, которые посмотрели накануне в ближайшем кинотеатре. И нам было интересно друг с другом, и вкусы наши совпадали, и оценки. Мы были неглупые и начитанные девочки. Несмотря на то, что через полчаса «умных бесед» могли с визгом вскочить, переодеться в чумовые купальники и, врубив видеомагнитофон, вовсю заниматься модной тогда аэробикой. Ух, как мы танцевали, потели, визжали! Мы видели жизнь только с праздничной, благополучной стороны. Нам повезло родиться в богатых и привластных семьях. Мы думали, что нам повезло. Повезло???

И вот однажды… Затрезвонил телефон – вечером, уже в девять часов. Я, как обычно, подскочила к аппарату первой – вдруг кавалер? На проводе была Ленка.

– Таш, Таша… – я с трудом узнавала голос подруги, она будто хрипела и дышала очень тяжело. – Таша, выйди, пожалуйста, на улицу, спустись, я тут…

– Тут? – поразилась я. Ленка жила всё-таки в десяти минутах езды от нас. – Ночь на дворе, ты что? Что ты тут делаешь, поднимайся к нам!

– Не могу, – прошелестела Ленка. – Не могу я к вам. Умоляю, спустись. Только своим не говори ничего!

Была уже поздняя осень, я натягивала куртку, когда в прихожую вышла мама в роскошном шёлковом пеньюаре, держа руки, поднятыми вверх и остервенело тряся кистями – она сушила наманикюренные ногти. Мама сделала огромные глаза ещё больше, округлив их в праведном возмущении.

– И куда это на ночь глядя? Сдурела?

Я молитвенно сложила руки:

– Ма, на пять минут вниз – и всё. Танюшка позвонила, которая из соседнего подъезда, они щенка завели, сейчас впервые вывели его гулять, зовёт посмотреть! Плииииз! Там такая хорошенькая собачка, из этой породы… как её…

– О-о-о-й, ладно, только не нагружай, – сморщилась мама. – Пять минут, и чтоб дома была!

Я опрометью выскочила во двор. Моя прекрасная Ленка сидела, скрючившись, на скамейке у нашего подъезда. Падал мокрый снег, дул противный ноябрьский ветер, она куталась в шубу, но на её ногах я заметила домашние тапочки. Ленка дрожала, и губы её были синими почти до черноты.

– Ты что, очумела? Что случилось? Ты ж сдохнешь!

Дальше начался долгий кошмар, первый кошмар моей жизни. Перевернувший всё.

Ленка рассказала, что её мама уехала на несколько дней в Питер по своим бизнес-делам. К отцу пришли его друзья-приятели «по партийной линии», мужики стали пить. Уф, не могу, до сих пор у меня вся шерсть встаёт дыбом, когда вспоминаю. В общем, компания из пятерых выпивших членов партии изнасиловала мою подружку.

– И отец тоже… и отец тоже… и отец…

Она бормотала всё это, как в бреду, медленно распахивая незастёгнутую шубу, под которой оказалась всего лишь комбинашка… и показывая мне синяки и кровоподтёки на своём худом теле… около шеи… на груди…

– Ты не представляешь, что у меня ТАМ, – прохрипела Ленка. Помню, как у меня будто подломились в коленях ноги, и я рухнула на мокрый асфальт перед истерзанной моей подружкой.

– Что мне теперь делать? – хрипела тем временем Ленка. – Куда идти? В милицию? На отца заявлять? Домой вернуться? Что мне делать, Таш?

Я плохо соображала в ту минуту, мысли путались, а в мозгу будто взрывались петарды. Разум инстинктивно пытался защититься от чудовищной информации. Мне думалось: Ленка сошла с ума, ей всё привиделось. Ленку изнасиловали в подворотне, поэтому у неё помутился разум. Ленка решила меня дико разыграть… И так далее. Но глядя на её почти мёртвое синее лицо, на синяки и раны на теле, я понимала, что ничего у моего разума не получится: я вижу то, что на самом деле случилось.

Ленкин отец мне никогда не нравился – скользкий, неприятный тип с вечно убегающим взглядом и гаденькой улыбкой. Любитель спиртного, да… Я знала от родителей, что наши депутаты, как правило, не дураки выпить и даже нажраться до свинячих чертей. Отец их, кстати, за это презирал. Именно за это, а не за что-нибудь ещё. Правда, это не мешало им всем быть вполне себе друзьями-приятелями и периодически развлекаться в одной компании. И никто не возбранял напиваться этим приятелям в нашем доме.

Дальше я сделала то единственное, что могла и что должно было сделать. Я всё же потащила упирающуюся Ленку к нам домой. И закружился хоровод…

Закружился номенклатурно-властный хоровод по тщательно разработанному сценарию, как покрыть преступление и разрулить ситуацию любой ценой, но без существенного ущерба для всех. Правда, кроме Ленки. Конечно, никакой милиции. Ленке, естественно, оказали медицинскую помощь «через своих» и крепко-накрепко заткнули рот. Мне тоже было велено молчать в три кляпа, иначе я буду отвечать как преступница и предательница.

Помню судорожные метания родителей из комнаты в комнату: в гостевую они поместили подружку, меня туда вообще больше не пускали, я лишь слышала приглушённые голоса родителей, сдавленные Ленкины рыдания… Потом оттуда выскочил отец с безумными глазами, бросился в свой кабинет и стал названивать по миллиону телефонов, «решая проблему».

Затем меня в приказном порядке отправили спать, мать чуть ни силком сунула мне в рот какую-то таблетку («чтобы ты успокоилась»), вырубившую меня через пять минут на десять часов мёртвого сна.

На следующий день я проснулась в одиннадцать утра, никто меня даже в школу не разбудил. Голова у меня трещала явно после какого-то адского снотворного, я едва дошлёпала до кухни на слабых ногах, где мама чинно вкушала свой утренний чёрный кофе с корицей. В роскошном шёлковом пеньюаре. С безупречно красивым и чисто вымытым лицом, с элегантно заколотыми на затылке тяжёлыми платиновыми локонами, со свежим и ярким маникюром на ногтях.

– Ма, что было? Где Ленка? – сиплым с нездорового сна голосом спросила я.

Мать спокойно посмотрела мне прямо в глаза невозмутимым взглядом и ответила:

– Тебе тоже доброе утро. Всё в порядке, не о чем беспокоиться. Всё улажено.

– Что? – вскрикнула я. – Как улажено? Где Ленка? – мать сморщилась от моего крика и в раздражении закусила жемчужными зубками нижнюю губку.

А потом мне была прочитана лекция о том, чтобы я не смела даже вспоминать всё произошедшее, что ничего не было, что рот должен быть на большом висячем замке или зашит суровой ниткой.

– Ибо есть вещи, про которые ни говорить нельзя, ни судить невозможно. Тем более, вам, соплюхам. Не вашего ума это дело. Взрослые разберутся и всё уладят. А для вас – всё, история закончена. Хочешь дальнейшей нормальной и спокойной жизни – забудь. И молчи.

– А Ленка? Ленка тоже забудет?

– Всё будет в порядке с твоей Ленкой. Тоже забудет и тоже будет молчать.

СЕГО ДНЯ

Вениамин – гений, про которого мир пока не знает. То есть, его новые прорывные супер-программы для компьютеров, конечно, уже вошли в историю, его имя с уважением произносят в Силиконовой долине, а Билл Гейтс со товарищи внимательно изучают его работы. Но это всё лишь маленькая, крохотная часть его гения. То, что он сделал – не просто изобрёл на коленке, а сделал руками сам от и до, могло бы перевернуть жизнь всей планеты. В любую сторону, отнюдь не только в положительную, уж я-то знаю. Впрочем, так можно сказать о любом великом изобретении. Но человечеству, возможно, не только не суждено воспользоваться Венькиным открытием, но даже узнать о нём. Потому что намного раньше про его теорию, задумки и затеи прознал Рома Крюков, у которого в этой жизни есть один-единственный бог – деньги. При этом Крюков не очень образован и весьма подвержен влияниям и воздействиям извне. До встречи с Веней это приносило ему одни убытки, хотя всё равно он оставался вполне успешным игроком на рынке недвижимости. Но ума и интуиции всё же не хватало на стратегию, лишь на тактику короткой дистанции.

Смешной персонаж этот Рома! Так и не смог расстаться с нежно им любимыми 90-ми годами. Уже все, абсолютно все переоделись в Версаче и Лагерфельда, но Крюков ни за что не пожелал предать те самые знаковые пиджаки лихих времён. Он так и ходил зимой в тёмно-бардовом шерстяном, а летом в так называемом «лёгком», изумрудно зелёного цвета. И «голдовая цепура», обязательно дополняющая этот прикид, никуда не делась с его бычьей шеи. Вроде пальцы гнуть по-пацански перестал, разговаривать более или менее научился по-человечески, но вот этим деталям собственного убранства изменить не мог. Поэтому поначалу многие его не воспринимали всерьёз, но это в первые пять минут общения. Всё-таки в своём деле он «рубил» неплохо, считал без калькулятора, в уме почти как персонаж Дастина Хоффмана в фильме «Человек дождя», а идеи схватывал на лету. Он никогда не был рэкетиром, «быком», бандюганом, а всегда занимался бизнесом. Просто ему слишком много в те годы пришлось иметь дел с теми самыми «конкретными» ребятами. Фактически, только с ними и приходилось работать – чтобы выжить, чтобы сохранить бизнес, чтобы продолжать заниматься своим делом.

Но повторю: Рома всегда был очень внушаем и впечатлителен. Вплоть до того, что с него какое-то время неплохо кормились астрологи и предсказатели всех направлений и учений. Они сумели вдолбить в его бритую башку (кстати, тоже привет из 90-х, если не считать, что таким образом Рома скрывал раннюю плешивость), что успех и богатство можно рассчитать по звёздам, стоило лишь найти правильного профессионала («А вот он я! Я этому учился в Гарвардской школе прикладных наук, прошёл полный курс, у меня диплом магистра, а ещё я член Международной ассоциации академических астрологов. Вот мои дипломы и звания»). И Рома всегда «плыл» от подобного захода, почтительно склонял голову, верил и надеялся. Уважительно и бережно перебирал и рассматривал дипломы, а в мечтах уже рисовал картины полной и окончательной победы на рынке московской недвижимости над всеми упорными, подлыми, хитрыми и назойливыми, как летние мухи, конкурентами. Как этот человек не разорялся на своих глупых поступках и метаниях – загадка для меня. Но держался на плаву и неплохо держался.

И однажды к нему пришёл Вениамин Львовский. Со своей идеей. По правильному адресу пришёл – больше не к кому было. С такой идеей его в лучшем случае обсмеяли бы жестоко и обидно где угодно, а в худшем – спустили бы с лестницы за наглость.

Потому что идея состояла всего лишь навсего в… возможности двигаться во времени. Причём, назад. И таким образом, ныряя в прошлое, делать там верные коммерческие шаги – для будущего.

Это хорошо, что в своей жизни Роме довелось прочитать не так много книг и быть вечным троечником. Да и кино он не шибко увлекался. Поэтому не очень был в курсе того, что идеи про вечный двигатель и машину времени уже давно не рассматриваются нигде и никогда во веки веков не будут, аминь. Коммерческие возможности, заложенные в Венькином изобретении на основе его же открытия потрясли воображение дельца. А Вене позарез нужна была база, лаборатория и прочее, необходимое для постройки того, что он уже высчитал, вычислил и сто тысяч раз начертил на бумаге и в компьютере. На этическо-коммерческую часть плана ему было глубоко плевать. Он просто знал, что никто, нигде и никогда ему не даст ни метра площади, ни копейки денег, даже на бедность из жалости. Никто, кроме Ромы Крюкова. Откуда-то Венька про него прознал, наверно, от астрологов, которые в своё время вполне успешно настригли густой шерсти со странного, но упрямого в своих начинаниях риелтора.

У Вени появилось то, чего не было раньше: место для работы – много места… Деньги. Но из самого современного оборудования много чего не хватало. А для этого нужен был доступ в закрытые и секретные НИИ и их лаборатории. А тут рядышком, под боком, как рояль в кустах, оказалась я, пахавшая на Крюкова переводами. Что переводилось для конторы по недвижимости, казалось бы – какая такая могла быть переводческая работа? Удивительно и непонятно? А зря. Крюков идиотом-то не был, помимо грёз о том, как можно было бы использовать нынешние знания в прошлом, он старался по-возможности заглядывать в будущее через информацию про аналогичные рынки в мире, памятуя о том, что мы всегда отстаём на сколько-то лет. Поэтому моей задачей было находить и переводить на единственно понятный Крюкову язык все, какие только выходили, материалы во «вражеской» прессе по поводу интересующего нас сегмента. С анализом и тенденциями, веяниями и прогнозами.

Рома знал, где и кто мой папа. И это он, сукин сын, подначил Веню приударить за мной с далеко идущим планом: войти в мою семью и использовать возможности будущего тестя в Роминых интересах. Откуда я про это узнала? Всё же я дочь своей мамы, умею «читать» людей, тем более, имею бесценный опыт изучения человеческой изнанки и по своей жизни, и с помощью долгих бесед с психиатром… Плюс с малолетства прекрасно знаю цену слов… Через пару как бы романтических встреч Веня вынужден был сам мне признаться во всём, как на духу – а куда б он делся? Это ничего не испортило – Веня мне понравился, особенно, когда я впервые сняла с него эти жуткие очки. Да и я нравилась ему, я не могла не нравиться молодому мужчине: слишком хороша, слишком сексуальна, слишком опытна и порочна, чтобы пройти мимо. Какой начинающий даже Эйнштейн устоит против такого количества «слишком»? Веня плыл и таял, приближаясь ко мне, а я умела делать те движения губами и руками, от которых любой мужчина превращался в нагретый на солнце пластилин. В общем, глупая и смешная техника, работающая в ста из ста, а опыт у меня был.

И мужчина без всякого допроса с пристрастием признается в чём угодно, выдаст любую тайну, продаст маму, друга и президента своей страны. Не сомневаясь в правильности своего поступка.

Но это всё потом, потом…

Когда-то я была совсем не такой, а всего лишь шестнадцатилетней девчонкой, с чьей подругой случилась страшная беда…

КОГДА-ТО

Ленка не появлялась в школе недели две. Я ощущала её отсутствие за нашей партой как смертельный холод, будто рядом со мной было пустое пространство, вроде чёрной дыры, из которой дуло минус сорока градусами по Цельсию. И дело не просто в ледяном холоде, но и в боли: оттуда било то ли колючками, то ли вонзавшимися в меня острыми иголками с ядом. «Что с Ленкой?» – с любопытством спрашивали меня одноклассники, а я, как та рыба, которую выбросили из воды на сухой песок, безмолвно открывала рот, пыталась дышать и произнести хоть какой-то звук, но вместо внятных и связанных между собой слов у меня получался хриплый рык: «Нннне ззззнаю, отвжтсь!» Последнее слово давалось с особым трудом, оно означало «отвяжитесь».

Мой мозг отказывался функционировать в нормальном режиме, поэтому, когда меня вызывали к доске, я это плохо воспринимала, плохо слышала, не сразу реагировала, а когда с трудом всё же поднималась и медленно, подволакивая ноги, выходила, то просто тупо молчала, глядя в одну точку перед собой. Как самая раступая двоечница, каковой сроду не была. Мне не подчинялись ни мозги, ни язык. И меня перестали спрашивать и вызывать. Наверное, у учителей случился некий разговор и договор с моими родителями, и меня надолго оставили в покое. И учителя, и ребята.

Однажды Гнида Крысовна (классная наша) устроила тематический урок под названием «Береги честь смолоду». Её лекция посвящалась в основном девушкам, которые должны себя блюсти и не позволять ничего такого, что могло бы привести к печальным последствиям. «Девушки должны…» и бла-бла про скромное поведение. При этом она почему-то буквально жрала взглядом именно меня. Наши парни слушали с большим энтузиазмом и ржали, естественно. Некоторые девчонки хихикали, а прочие сидели с вытаращенными глазами и никак не могли понять, с какого вдруг бодуна в середине десятого класса случилась столь трепетная забота о нашей чести, за которую мы несли такую же ответственность, как солдаты Великой Отечественной за знамя своего полка (это из речи Крысовны). Я слышала ушами весь её горячечный бред, но никак не могла взять в толк, какое всё это имеет отношение к случившейся с Ленкой беде. Хотя уже понимала, что виноватой в той истории назначили именно её, что моё и её молчание – залог того, что никого не казнят: ни нас, ни её отца, ни его товарищей по партии. И это надо было не просто принять, как данность, с этим следовало смириться и дальше как-то жить вот в такой новой для меня реальности. В реальности, которую создавали взрослые люди, наши родители и учителя.

А потом Ленка вернулась. Я с трудом узнала в вошедшей в класс свою некогда блестящую и сногсшибательную подружку. И она так никогда больше и не стала прежней.

Куда делась её роскошная фигура? Её умопомрачительные формы – где? В класс едва заметной тенью прошмыгнул, прошуршал настоящий скелет с вольно болтающимся на нём школьным платьем, под которым невозможно было увидеть никакой фигуры, никаких выпуклостей – их не было больше вообще. Когда-то фарфоровый цвет лица с розовым нежным румянцем исчез. Её кожа стала… сложно описать… сказать, что серой, это не сказать ничего. Серой в чёрную крапинку. Глаза сделались меньше – разве так бывает? – и потухли. Теперь это были глаза старушки… Словом, я её с трудом узнала, впрочем, как и все остальные. От дивы Ленки не осталось ничего…

А ещё её от меня отсадили. Теперь она сидела в одиночестве за самой последней партой. Причём, что интересно… Мы обе этому будто обрадовались. Ведь когда она вошла в класс, ни я, ни она, ни одна из нас не бросилась к другой! Мы встретились взглядами и тут же их отвели. Мы перестали общаться. Мы обходили друг друга по большой дуге.

Почему себя так вела она, я не знала. Дотумкала, только когда уже совсем выросла, стала взрослой. А вот почему я… Это мне было ясно с самого начала. Привет вам, мамины-папины гены! Мне не хотелось быть рядом с жуткой болью, с кошмаром, как бы замазан и заперт под замок он ни был. Мне не нужно было чужое страдание, мне хватало своего, которым стали воспоминания о том вечере. Я ведь даже злилась на Ленку за то, что из-за неё мне пришлось такое испытать и пережить.

Забыть бы! А как забудешь, как? Не существует таблеток, чтобы избирательно потёрли что-то в памяти, конкретные какие-то события. Казалось, во мне навеки поселился ужас того вечера и последующих дней, он вольготно расположился в моей памяти и прописался там навсегда на полных правах случившегося. Ненавижу тебя, Ленка, думала я. Это всё ты мне устроила, ты мне испортила нормальную и спокойную жизнь.

Так Ленка-пенка-драная коленка перестала быть моей подружкой. И я, сделав небольшое усилие, сблизилась с другими девчонками в классе, научившись игнорировать и даже совсем не видеть сидящую за последней партой серую в крапинку девочку-скелет. Да на чёрта она мне такая сдалась! Чужие проблемы и горести не должны быть моими! С какой стати? Хотя иногда я жутко скучала по той красотке-брюнетке, статной и весёлой Ленке! Ужасно скучала… Но та девочка, по которой я тосковала, не имела никакого отношения к сидящему за последней партой уродливому существу.

Близился Новый год. Девчонки готовились к школьной дискотеке и обсуждали наряды. Мы собрались в коридоре, у широкого подоконника, на котором часть из нас расселась, а прочие стояли рядом тесным кружком. Настроение было приподнятым, предновогодним, за окном густо падал снег, под подоконником бешено грела батарея, нам было уютно и радостно.

И вдруг сквозь толпу девчонок протырился сероликий скелет и схватил меня за руку.

– Ты прости! – тихонько буркнула Ленка мне в ухо и тут же отпрянула назад, девичьи плечи моментально сомкнулись, будто никто их и не раздвигал. По-моему, одноклассницы даже не заметили этой секундной сценки. А я почувствовала, что у меня в ладони осталась какая-то бумажка. «Записка!» – сообразила я и тут же сунула бумажку в карман фартука. Если бы я знала… У меня была возможность… У меня было целых пять минут… Если б сразу прочитать… Но мне было совершенно не до того.

А через пять минут раздался дикий вопль, потом ещё один и ещё… Через мгновение, казалось, орала вся школа. Мы вскочили и бросились бежать, сами не зная куда… В сторону воплей, наверно.

За те пять минут (которые у меня были, у меня были, были!) Ленка поднялась на последний четвёртый этаж, вошла в пустой класс, залезла на подоконник, рванула заклеенные на зиму рамы и прыгнула в окно. Вниз головой, прошу заметить, чтобы уж наверняка. И мы увидели то, что в результате получилось.

В тот момент я не кричала, не плакала. Меня сковал ступор. Я просто смотрела и думала: она не выдержала. Она не выдержала. Она не выдержала. А чего не выдержала?

Вокруг грохотал шум, крики, чей-то плач, и тут я вспомнила, что у меня в кармане записка. Тихонько отделившись от всех, я пошла в пустой туалет и достала из кармашка в восемь раз сложенный листочек… Прыгающий, неровный почерк.

«Ташка! Я тебе противна. Я это понимаю. Я сама себе противна, Ташка! Мне за это время столько раз сказали, что я буду людям противна, если они узнают… Родителям я противна – они знают. Врачам я тоже была противна – они знают. И ты знаешь. И не можешь на меня смотреть. Значит, всё правда. Ташка! Если бы я хотя бы тебе не была противна! Если бы хотя бы ты не брезговала мной! Но ты меня зато поймёшь: какая теперь может быть у меня жизнь? Разве это жизнь? Разве я смогу хоть когда-нибудь быть прежней? Я же теперь либо неприкасаемая, либо должна буду всегда скрывать от людей то, что со мной случилось. Тем более, что я сама виновата, что это случилось. Мне так объяснили, они, наверное, правы. Если бы я вела себя как-то по-другому, ничего не случилось бы. Я отброс, Ташечка. Прости меня, Ташечка. Сможешь ли ты вспоминать обо мне без брезгливости? Я люблю тебя, Ташечка! И я ухожу навсегда».

Аккуратно сложив записку снова в восемь раз, я расстегнула верхние пуговички своей формы и засунула бумажку глубоко в лифчик. Зачем? На всякий случай. Чтобы никто и никогда не нашёл. Потом я посмотрела в окно, где продолжал красиво падать белый пушистый снег и потеряла сознание. Меня нашли спустя четверть часа. Очнулась в Скорой помощи, где мне меряли давление, вкалывали в вену какой-то укол, но, по-счастью, бельё с меня не снимали, лифчик не тронули. Я чувствовала, как бумажный квадратик колет мне левую грудь. И это было важно, это меня немножко успокоило. Никто и никогда не узнает этой тайны, никто и никогда не прочтёт этого письма. Письма – моего приговора.

Потом я его всё-таки потеряю, но дело в том, что, прочитав прыгающие строчки сотни две раз, я запомню наизусть каждое слово, каждый знак препинания, каждую неровность почерка. Текст отпечатается у меня в мозгах, будто его выжгли, высекли в граните. Я потеряю бумажный документ своего приговора, приговора мне на всю оставшуюся жизнь. Но я его выучу наизусть.

Не помню тот Новый год. Не было для меня никакой дискотеки в школе, а как мы праздновали дома тоже не помню. Я впала в ступор, сосредоточившись только на одной-единственной идее-фикс: чтобы никто никогда не нашёл Ленкину записку. По десять раз на дню я перепрятывала её во все тайные места, до которых никогда не добралась бы ни прислуга, ни мама. Если я не занималась этим делом, то сидела ровно на кровати или так же ровно лежала на ней. У меня была ещё одна важная задача: как можно реже закрывать глаза, то есть, желательно даже не моргать. Потому что стоило хотя бы на секунду смежить веки, как передо мной возникало Ленкино лицо в ту последнюю минуту, когда я видела её живой за пять минут до… И из-за этого видения откуда-то из меня, как казалось, прямо из живота, из самого нутра начинал идти звериный вой, который я не могла контролировать, не могла прекратить, пока сама себе не затыкала рот кулаком, вместо кляпа.

По этой же причине я боялась ложиться спать, и меня просто перестало клонить в сон. Я могла бодрствовать всю ночь, а утром, шатаясь от головной боли и слабости в ногах, собиралась в школу. Но, правда, недолго это длилось, так как в школу я ходить, в конце концов, прекратила. После двух глубоких обмороков на первых уроках, меня, наконец, показали врачу. Именно показали, как вещь, и всё за меня сказали, потому что я сама не произнесла на том приёме ни слова. Я вообще стала редко и мало говорить, только по очень большой необходимости и когда ко мне родители лезли с вопросами.

– Ты не устала?

– Нет.

– Хочешь есть?

– Нет.

– Может, почитаешь что-нибудь или телевизор посмотришь?

– Почитаю.

– Вот, возьми, это отличная книга, фантастика, тебя увлечёт…

– Спасибо, – послушно брала книгу в руки, открывала и начинала читать. И честно читала! Иногда даже чувствовала, что понимаю, о чём читаю, и меня вроде начинает увлекать сюжет. Но стоило закрыть книгу, как я забывала начисто о прочитанном и шла в свою комнату, чтобы проверить тайник и на всякий случай перепрятать записку.

Тогда меня стали таскать по врачам. А ведь раньше я была очень здоровой и редко болеющей девочкой. Здоровьем пошла в родителей, да… И вдруг появились стада невропатологов, легионы психологов и психиатров. Все они с умным видом говорили какие-то слова, которые я не понимала, и прописывали мешки лекарств. Каждый доктор – свой мешок. Ничего не помогало, я по-прежнему не могла спать, хоть и находилась в тупом ступоре. Но бодрствовала, несмотря на прописанные снотворные. Иногда плакала, и это было что-то новое, можно сказать – прорыв. Часто металась по своей комнате и не могла найти себе места. Как раз именно тогда впервые я узнала выкручивающую и изматывающую боль в солнечном сплетении. Отсталая советская психиатрия явно не справлялась с моим, как я теперь понимаю, далеко не самым тяжёлым и непонятным случаем.

Но однажды кто-то из орды докторов, тщетно искавших уже не волшебную кнопку на поломавшейся кукле для уставших родителей, а чудодейственную таблетку, кажется, просто угадал, случайно попал в точку со своей схемой лекарств. Сработало! По ночам я стала спать и даже не замечала, как засыпала. Днём всё чаще выходила из ступора и способна была думать о чём-то ещё, кроме самого страшного.

К примеру, я, как-то по-новому теперь глядя на родителей, вдруг поняла, что не люблю их ни капли. И что они мне даже противны. То было спокойное понимание, даже, скорее, констатация факта. Простая, ничем, кроме равнодушия, не окрашенная констатация.

Наступил неизменно холодный февраль, а я всё ещё не ходила в школу. Мне и это было абсолютно безразлично. Но страстно захотелось куда-нибудь деться из опостылевшего дома с противными мне людьми. Поэтому я собрала все свои силы и умение притворяться, пришла к маме и папе в гостиную, улыбаясь от уха до уха, с трудом удержалась, чтобы не сделать книксен (был бы явный перебор и наигрыш) и бодро заявила:

– Думаю, что уже всё нормально. Я хочу в школу.

– Слава богу, наконец-то! – воскликнула мама, вскочила, цепко обняла меня (чего мне стоило выдержать это объятие!), уткнув моё лицо в свою грудь, чтобы я могла как следует насладиться ароматом щедро используемой ею душной «Клима», поцеловала в лоб (мамина слюна на лбу – тошнота какая!) и радостно сказала довольно улыбающемуся отцу:

– Ну, наконец-то отличный доктор попался, прекрасно подобрал препараты! Надо будет его отблагодарить, как следует.

Знала бы она, что я задумала.

А задумала я начать собственную и совершенно новую жизнь. Зачеркнув полностью старую, после всего случившегося постылую и отвратительную. Школу я отбывала как номер, абсолютно не учась и получая вполне заслуженные «двойки». Зато после школы со всех ног мчалась туда, где мне нельзя было быть, где грязь и быдло, низы общества и прочая нечисть, от которой меня столь успешно берегли до сего момента. То был Арбат, рокеры и панки, свобода и алкоголь. Их тусовка приняла меня, хотя и не сразу. Возможно, за безумно красивые глаза, возможно, за то, что я смотрела на них, как на богов, потому что они были совершенно другие, не такие, как «люди нашего круга». И уже хотя бы за это я их нежно полюбила. С ними моя не проходящая боль становилась чуточку меньше. А стоило покурить и хлебнуть вина, так и вообще охватывало радостное ощущение, что всё теперь наладится, я на верном пути и с теми, кто мне нужен.