– Проходите, – отец пропустил меня в знакомую до отвращения квартиру. Он был здорово напряжён, вырядился будто для встречи в верхах: костюм, галстук, остатки волос вокруг тонзуры уложены гелем. Интересно, чего он ждал, какого разговора? В любом случае, даже представить себе не мог, насколько всё будет неожиданно и страшно.

Я уверенным шагом вошла в квартиру, в которой почти ничего не изменилось, кроме некоторых деталей. К примеру, на стенах теперь висели очень дорогие картины. Подлинники. Живописью стали увлекаться, русскими аукционами на Сотбис? Раньше на такие украшения стен у них просто не хватило бы денег.

Но одна из картин – боже мой! Это был мой детский портрет, написанный, по-моему, Ильёй Глазуновым. Наверно, с одной из моих детских фото. Огромный, безвкусный, в тяжёлой золочёной раме, он висел на самом видном месте гостиной. Я замерла перед ним.

Это наша дочь, – театрально-драматичным голосом объявила мама. – Она трагически погибла.

– Знаю, – прервала я. – Крыша, 30 апреля, 1986 год. Женщина в чёрном с чемоданом. Подружка убежала, а женщина столкнула вашу дочь вниз. Девятый этаж.

– Откуда вам известны все подробности? – резко спросил отец, подойдя близко и крепко взяв меня за локоть. – Кто вы такая и что вам нужно?

Я сбросила его руку.

– Я знаю намного больше, чем вы можете себе вообразить. И лучше будет для всех нас, если мы сейчас сядем и спокойно обо всём договоримся, – в доказательство серьёзности своих намерений я бухнулась в кресло и закинула ногу на ногу. – Присаживайтесь!

Обалделые родители машинально сели на ближайшие к ним стулья, но неуверенно так, нервно, осторожно, на самые краешки. А ещё я заметила, что отец положил руку на журнальный столик, где лежал его мобильник.

– Начну с главного. Мне нужны деньги, много денег. И вы мне их дадите.

Папа схватил телефон, а я спокойно вытащила из кармана кожанки пистолет и направила дуло прямо ему в лоб. Мама взвизгнула, отец охнул.

– Телефончик положите на место, – приказала я и, когда он выполнил распоряжение, продолжила. – Ещё одна такая попытка, и мне придётся выстрелить. Для начала молча выслушайте меня. А потом вы сами поймёте, насколько необдуманным и глупым был ваш порыв, – и я медленно и выразительно положила палец на курок.

ПапА позеленел от ужаса и на всякий случай отодвинул от себя мобильник, будто бы тот мог шарахнуть электрическим током. Знал бы он, мой бедный богатый папа, что страшный на вид пистолет всего лишь перцовый, почти безобидный, но сделанный, как настоящий – не отличишь. За сравнительно скромную сумму долларов такую игрушку совсем несложно приобрести на одном из подмосковных рынков! Предположить такое, конечно, отцу было по силам. Но кто в подобных случаях будет играть в русскую рулетку? Только не мои родители.

Мама картинно схватилась за сердце.

– Не надо, – попросила я её, опуская своё недооружие. – Я прекрасно знаю, что сердце у вас абсолютно здоровое. Как и все прочие органы. Вы не просто великолепно выглядите для своих лет – оба! Вы ещё и очень здоровые во всех смыслах люди, – и я светски улыбнулась, давая понять, что то был искренний комплимент для разрядки обстановки.

Потом я долго вещала. Почти без остановки, так, что у меня пересохло горло. Что я говорила? Это же очевидно: рассказывала им про их жизнь в таких подробностях, что они то дуэтом краснели, то бледнели до синевы, и челюсти отвисли у обоих совершенно одинаково. Повествуя о событиях до 1986 года я больше напирала на всякие их семейные тайны, а с 86-го года благоразумно переключилась на карьерно-коммерческие секреты. Кое-что из нового для меня в их истории удалось вызнать из интернета, а кое-что просто осталось прежним, давно мне известным. Потому что дела моего папочки, называемые в нашей стране бизнесом, тянулись аж с советских времён – с теми же связями и теми же людьми, теми же схемами и с той же наглостью.

Кое о чём эти двое, сами того не подозревая, проболтались в тот последний год, когда я играла роль хорошей выросшей дочки-куклы, которой не нужна кнопка для выключения, ибо она мила и очаровательна. Приходит в гости, интересуется прошлым любимых и уважаемых родителей. Прелесть, прелесть! Языки-то и развязались.

Словом, мне было чем удивить этих двоих. Минут через двадцать они стали гневно поглядывать друг на друга.

– Трепло! – сквозь зубы процедила мама, не выдержав и сверкнув глазами в сторону отца.

– Что? – вскинулся тот, переходя на крик. – Я? Да это ты со своими подружками языком, как помелом, метешь! Дура, сколько раз я тебя предупреждал!

– Как ты смеешь! – заорала в ответ мамаша. В общем, я рисковала влипнуть в долгий и визгливый семейный скандал, а это мне было совсем ни к чему.

– Молчать! – рявкнула я изо всех сил, несмотря на пересохшее от волнения горло. – Заткнитесь оба! Я вас утешу: вы оба ни в чём не виноваты друг перед другом. И не стоит вам на пороге старости ругаться – это бездарно, товарищи. Вы должны понять одну простую вещь: сейчас в ваших собственных руках дальнейшее спокойное существование. В неге и тепле, при «бабках» и тёплом сортире. Я могла бы устроить вам такой ад со всей этой информацией, как вы понимаете, что, дай бог вам при ваших здоровых сердцах не получить инфаркты вприкуску с инсультами. Про деньги я и не говорю – вы потеряете их все! А можете потерять и жизни, ведь многие ваши «друзья» не любят подобных огласок и скандалов. Вам никто не простит, что из-за вас произошла такая потрясающая своими масштабами утечка. Вы никогда не узнаете, откуда мне всё это известно и не можете даже представить, кто за мной стоит, что за мной стоит. И никаких гарантий от меня вы требовать тоже не можете, то есть, можете, но толку-то? Однако я обещаю, что если вы дадите мне столько, сколько мне нужно, сколько я потребую – а я потребую лишь реальное, а не то, что сделает вас нищими – то вы больше никогда меня не увидите. И никто к вам ни с чем подобным не придёт до конца вашей жизни. Я могу это твёрдо обещать, а вам придётся мне поверить. Если вы не согласитесь на мои условия, тогда вам придется, как писали в старых романах, вкусить на старости лет ужасы позора, нищеты и затем неминуемой гибели. Думайте! Сейчас, здесь, при мне. Нет никаких часов на размышления. Но, повторяю: вы друг перед другом ни в чём не виноваты. Не стоит ломать то единственно нормальное, что у вас есть – ваш союз.

– Что вы этим хотите сказать? – медленно произнесла мама и посмотрела на меня по-настоящему, без игры, растерянным взглядом.

– Ровно то, что сказала. Ваш союз – это чудо и счастье для вас обоих. Всё остальное лучше я оставлю без комментариев. Однако, это лирика, нам сейчас не до неё. Ваше решение, господа-товарищи!

Конечно, я победила в этой схватке. Потом мы с папочкой долго и тупо торговались за каждые сто тысяч долларов. Папа явно был поражён до глубины души, что встретил равного себе соперника по умению торговаться и давить. Он же не знал, что с ним бьётся его самая лучшая ученица. Только нынче я была сильней, свободней и наглей его. Поэтому победила.

Технически мы всё оформили через интернет – быстро и надёжно. Через три часа я уходила, а они, слегка (пожалуй, даже не слегка) ограбленные, растерянные, меня провожали. Мама зарёванная и сразу сильно постаревшая, отец бледный и растрёпанный. Гель не помог: липкие волосики с разных сторон облепили тонзуру, как подтаявшие сосульки. Мне на мгновение даже стало немножко жаль обоих.

– Приятно было с вами иметь дело, товарищи. И повидаться было приятно (в последний раз, добавила я мысленно), – тут они не поняли и вопросительно посмотрели на меня, но я не собиралась удовлетворять их любопытство. – Не стоит так сильно переживать, у вас осталось до хрена средств для безбедного существования и сегодня вы купили себе спокойную и тихую старость. Вас уже не потревожат никакие бури и штормы, если только сами не влезете куда. Кстати, не надо! Живите уже спокойно! У вас юбилеи на носу, скоро шестьдесят. Путешествуйте! Наслаждайтесь жизнью! Она такая странная, жизнь-то, такие фортели может выкинуть…

– Нет, ты на неё посмотри, – не выдержал папа. – Она нам теперь ещё мораль будет читать! Уйдёшь ты уже, гадина?

Я вздохнула. Жаль, что приходится навсегда прощаться с родителями на такой грубой ноте. А, впрочем, не жаль. Я последний раз скользнула взглядом по их расстроенным физиономиям и вышла из квартиры. Дверь за мной захлопнулась с оглушительным грохотом.

Вот и всё. Теперь уже – совсем всё.

ЭПИЛОГ

Спустя пять лет

«Мой рай отраден буйством диких красок,

Лениво море от тепла воды…»

Я поднимаю голову от монитора и смотрю в свой райский сад с веранды. Нисколько не преувеличение, настоящий рай. Разноцветная пена цветов, фруктовые деревья, разных форм непролазные кусты. Кустистые кусты – тянет сказать именно так, но ищешь и находишь синоним – работа нынче такая. Густые. Густющие. И какого угодно цвета, только не привычного русскому глазу зелёного: фиолетового, красного, ядовито-жёлтого, голубого. Между всем этим ботаническим великолепием кокетливо извивается тропинка, бегущая вниз по пологому склону – к волшебной лагуне, где нахально лениво не плещется, а сонно нежится под солнцем чистое изумрудного цвета море. Тёплое, как бассейн для малышей, как лягушатник. Спокойное, словно водохранилище. Разве не рай?

Я могу протянуть руку из окна и, чуть-чуть подавшись вперёд, сорвать апельсин, нагло растущий прямо перед окном, в которое он бессовестно стучится всякий раз, когда окно закрыто и вдруг налетает лёгкий райский ветерок-бриз с моря. Но я не стану нарушать картинную гармонию: оранжевое чудо безупречно красиво смотрится на фоне нежно-бирюзового неба, почти совсем незаметно стекающего в изумрудно-синее море. Такое ощущение, что море с небом постоянно заняты обменом цветов – туда-сюда, сюда-туда. В любом случае, апельсин на таком фоне просто великолепен! Жаль, что я не умею рисовать, не дано.

Сижу перед монитором, работаю со стихами, любуюсь своим раем и сожалею, что не рисую. Забавно! Взрослая женщина, уже даже не юная совсем. При этом мне всего пять лет. Такая вот сумасшедшая арифметика. Но факт. Про это никто не знает: ни про невесёлое и даже страшное прошлое взрослой женщины, ни про то, что ей всего пять лет. Никто не знает и никогда не узнает. А даже если узнает, то ни во что такое не поверит. В сказки верят лишь маленькие дети, да безумцы.

Я могу быть совершенно расслаблена и покойна в моём личном раю.

Эту прелестную маленькую виллу мне удалось купить не так уж дорого на небольшом острове… не скажу, где. Благословенное место, куда приезжают встречать старость лишь редкие респектабельные пожилые люди европейского вида. Местное население диковато, но приезжие устроили здесь жизнь под себя, приспособили под свои нужды. Даже медицинская обслуживание устроено как нельзя лучше – с европейскими докторами. Вся необходимая инфраструктура имеется, но, слава богу, без шика, шума и блеска – никакой Лас-Вегас с круглосуточной активностью тут никому не нужен. Тут тихий рай. Все здешние обитатели, прибывшие из большого мира, так и говорят: мы нашли свой рай, где удивительно приятно доживать оставшиеся годы в покое и неге.

Моя виллка, точнее даже сказать, бунгало на пять комнат – сбывшаяся сказка из детства. И я вовсе не в одиночестве.

В первый же год своего пребывания на острове в одном китайском ресторанчике я встретила Стива. Лохматого, расхристанного красивого англичанина с огромными беззащитными глазами цвета рыжей лисы. Он был не очень высок, худ, почти субтилен, но с выразительным умным лицом. Нос с горбинкой, нежный рот, ухоженные красивые руки с длинными пальцами – всё это мне сразу же показалось очень привлекательным. Но главное, он казался трогательно растерянным, с явными признаками душевной беззащитности, которая случается только с истинными художниками и поэтами. И хотя он был далеко не юн, он всё ещё был поэтом. Да ещё каким! Но об этом я узнала несколько позже. А занесли его в наш пенсионерский рай муки нереализованности, охватившее всё его существо убеждение в том, что он бездарен, а жизнь его бессмысленна.

Стив вырос в очень респектабельной и состоятельной семье. Можно даже сказать, что он знатного рода. Блестяще закончил Оксфорд по курсу английской литературы, имел все шансы для сытого, благополучного и необременительного в смысле работы будущего. Но он родился поэтом! И всегда писал стихи. Но успеха не снискал. Что-то не получалось, его не ценили, не публиковали. Может, он на самом деле писал тогда не очень хорошо – не знаю. Разочаровавшись во всём, а, прежде всего, в себе, Стив покинул Лондон, пытаясь сбежать от себя. Он много путешествовал, по его словам, «что-то искал», но так и оставался одиноким и печальным. Через годы странствий его занесло на мой остров.

О, я своего не упустила! Случайная встреча, нечаянный разговор в ресторанчике, улыбки, лёгкое прикосновение руки, и сердца обоих почему-то ёкнули. Я влюбилась сразу. Возможно, моя душа, начавшая новую жизнь будто с нулевой точки отсчёта, не просто истосковалась по любви, но уже нуждалась в ней как в топливе для жизни. И случившись, любовь стала новым её смыслом. Через двое суток Стив, захватив единственный чемодан, переехал из отеля ко мне, смущённый и трогательный в этом своём смущении. И нам сразу стало хорошо друг с другом. Вот сразу! Такое, оказывается, бывает, редко, полагаю, но бывает. Вот и нам повезло!

А потом оказалось, что Стив – гений. Опять мой муж – гений! Везёт мне в этих жизнях на гениев. Выяснилось, что он не только не графоман, а просто новый Шекспир. И это не я его так назвала, а их английская пресса.

Поселившись у меня, Стив с особой страстью стал писать, иногда сутками не выходя из своей комнаты. Когда же выскакивал оттуда, счастливый, он звал меня, чтобы я прочитала то, что у него получилось. Мне трудно было по достоинству оценить его стихи, но казалось, что написано очень красиво.

И я, вопреки желанию Стива, стала тайно отправлять его работы во все известные издательства и литературные журналы. И не напрасно! Вскоре откликнулось весьма серьёзное издательство, специализирующееся на классической литературе. Пришедшее по электронке письмо было подписано знаменитым литературным критиком, имеющим в Великобритании такой профессиональный вес, что его не выдерживали ни одни весы. Корреспондент захлёбывался от восторгов, эпитетов и восхищения. А где вы были раньше, господа, когда Стив приходил к вам, оставлял свои произведения? Не читали ничего, что ли? Похоже на то. Но, как говорится, кто старое помянет…

Я показала письмо Стиву. Он сначала разрыдался, а потом сказал:

– Это всё ты. Это с тобой я стал писать так… здесь, в этом раю. Ты не просто спасла меня, ты сделала из меня настоящего поэта, я сам это чувствую.

Что ж, приятно слышать такое романтическое заблуждение. Но пусть так, главное, что получилось! Стив стал известен всему миру. В прессе его окрестили не больше, не меньше, как новым Шекспиром, имея в виду поэзию великого писателя. На сонеты Стива самые прославленные композиторы мира взялись сочинять музыку, чтобы вместе с новым гением войти в историю. Потом Стив стал писать стихотворные пьесы и даже сценарии к фильмам. Театры и киностудии расхватывали их, как горячие пирожки. В общем, мой Стив сделался благополучным, но для всего мира таинственным и недоступным: он наотрез отказался хотя бы раз покинуть меня и наш рай ради презентаций и фестивалей, куда регулярно получал приглашения, и сходу отказывался от любых интервью и бесед с журналистами. Вся его связь с миром происходит только через интернет. А наше местоположение он засекретил и не хочет выдавать никому.

Боюсь, что причиной всего этого являюсь я. Боюсь рисковать своим островом и отказываюсь куда-либо ездить. Не хочу никакой суеты, никаких толп и больших городов. Я боюсь потерять тот рай, что поселился в моей душе. А без меня Стив – никуда.

Да, можно сказать, что в первый год я его содержала. Свои оставшиеся от покупки бунгало деньги я удачно вложила в кое-какие ценные бумаги, которые давали мне скромный, но вполне стабильный и достаточный для жизни доход. А Стив уже настолько поиздержался в своих путешествиях, что считал каждый фунт. Тогда я шутила про себя, что у него не фунты стерлингов, а фунты лиха. Но теперь гонорары у него такие, что мы можем позволить себе купить новую виллу, хоть в два, хоть в десять раз больше нынешней. И новые автомобили можем приобретать хоть каждый месяц, причем, самого высокого класса. Но мы не будем этого делать. Нам не нужно. Мы и так счастливы, нам всего хватает, даже слишком.

Однажды мне взбрело в голову попробовать перевести стихи Стива на русский. Просто так. Пришлось здорово попотеть, но проштудировав Шекспира в подлиннике, мне вдруг показалось, что я поняла, в чём изюминка их английской поэтики. Такое у меня самомнение, да. Но я же просто развлекалась!

На перевод первого стихотворения понадобился целый месяц, потом дело пошло веселее. И вскоре полтора десятка стихов моего возлюбленного красовались у меня в компе на прекрасном (а чего скромничать?) русском языке. Даже я залюбовалась тем, что получилось.

– Май свити Стиви, – обратилась я к нему как-то вечером, когда мы сидели в саду и любовались ядовито-розовым нереально красивым закатом над морем. – Я немножко похулиганила и перевела твои стихотворения на русский.

Стив удивлённо посмотрел на меня, его брови изогнулись, а губы растянулись в улыбке.

– Да что ты? Надо же. И?

– Вот, думаю послать в Россию – а вдруг придутся кому по душе? Вдруг издадут? Тебя это интересует?

Стив рассмеялся.

– Нет, дарлинг, абсолютно не интересует. Русская публика мне не нужна. Впрочем, как и всякая другая, кроме англоязычной, знающей и понимающей поэзию.

Ну, чего я ожидала другого? Англичанин же.

– Ты, конечно, можешь посылать свои переводы, куда угодно! – торопливо добавил Стив, испугавшись, что обидел меня, и нежно поцеловал мою руку. – Только указывай тогда… своё имя или какое-то другое… Ведь я не могу оценить качество твоей работы, понимаешь? – ну не гад ли? С другой стороны, он в чём-то прав. Откуда он знает, как я напереводила.

Словом, разослала я свои переводы, куда только можно по России. А подписала их так: «Пушкин. Прямо из рая». И через некоторое время получила захлёбывавшиеся от восхищения отзывы, в том числе от серьёзных критиков, чудом сохранившихся на покинутой мною родине. Большие издательства, правда, не ответили, зато одно нищее, но героически продолжающее существовать издательство недобитых интеллигентов предложило издать сборник, конечно, крохотным тиражом. Только слёзно умоляло ещё о паре десятков стихотворений, чтобы книга выглядела «солидно». И ещё робко, очень робко спрашивало, очень ли нужен «Пушкину в раю» гонорар.

Тем временем я заметила, что по рунету стихи Стива в моём переводе за подписью «Пушкин из Рая» довольно бодро расползаются по блогам и сайтам. Мой «Пушкин» становился популярным!

Ради очистки совести я вновь решилась поговорить со Стивом. Обрисовала ему ситуацию, рассказала про «Пушкина». Стив задумался на пару минут.

– Это будут реальные деньги?

– Нет, – честно ответила я. – Это будут жалкие подачки, которые мы с трудом станем выгрызать из издателей. С кровью и скандалами. А размер гонорара… ну, пара банок растворимого кофе в месяц плюс один раз заправить наши тачки бензином.

– Это даже любопытно. А настоящему Пушкину они платили бы по-человечески?

– Нет. По их мнению, он и так им должен был по гроб жизни. Раз ему был дан дар, то он обязан им делиться со своим народом. Бесплатно. А народ ему за это заплатит любовью и, так уж и быть, обессмертит его имя. Да, собственно, почему ты спрашиваешь «платили бы»? Ему и тогда платили, но совсем не те деньги, на которые он мог бы существовать! А ведь он, как у нас любят цитировать одну известную поэтессу, «наше всё». Как бы тебе поточнее перевести, чтоб ты понял это определение?

Стив пожал плечами и махнул рукой.

– Ладно, делай, что хочешь, только не морочь мне этим голову, окей? Прости, но переводы на русский, суахили и фарси меня очень мало интересуют. Вот если бы на китайский… – и он глубоко задумался.

Ну и хорошо, ну и меньше возни. Я ответила всем страждущим, что они могут издавать «мои стихи» совершенно свободно, не заморачиваясь проблемой оплаты, ибо «Пушкин» прекрасно понимает, в каком бедственном положении находится русская культура.

Вот как в России стали издавать «Пушкина из Рая». Критики заходились в восторге, и вся поэтическая братия страны создала себе образ нового таинственного кумира с островов, в которого вселилась душа великого русского поэта.

И теперь уже русские композиторы стали писать музыку на слова Стива в моем переводе, а не эстраде в моду снова вошли романсы, правда в исполнении все тех же безголосых попзвезд. Пару раз я посмотрела и послушала этот кошмар, больше не смогла и, естественно, Стива этим не тревожила. Я всё же люблю своего мужчину.

Теперь я уверена, что поэзия Стива останется на века. За последние несколько веков мало было таких поэтов, сейчас, может, он один и есть. В английской прессе его называют не иначе как первым гением третьего тысячелетия. А у меня он уже второй гений. Зато родина автора «Гамлета» щедро оплачивает труд своего Шекспира номер два и с нетерпением ждёт новых пьес, стихов, сценариев.

А гений со своей музой (это я скромно так про себя) засели навечно в норке и не желают носа казать в большой мир. Сколько раз, несмотря на категорические запреты Стива и предпринятые меры конспирации, к нам пытались проникнуть репортёры и папарацци всех мастей – а вот фиг! А уж как напрашивались на встречу важные «генералы»-литературоведы – Стив стоял насмерть: всё общение, любые вопросы только через интернет. В итоге он лишь подогревал интерес к своей персоне, а, соответственно, и к своему творчеству. Гонорары росли. И опять же только я знала, что никакая это не рекламная стратегия, а социофобия Стива, по причине которой он и сбежал однажды из большого мира, будучи уверенным тогда в собственной ничтожности. Ощущение никчёмности прошло, а социофобия осталась. Я знала, что изменить отношение к себе как к чему-то гадкому, стыдному, можно одним способом: убив себя прежнего. Но такой вариант я, к сожалению, не могла предложить возлюбленному.

С другой стороны, меня вполне устраивало наше затворничество в этом удивительном месте. Я вообще убедила себя, что нахожусь в настоящем раю, а кто ж после Адама и Евы, сам хочет покинуть рай?

И ещё появилась одна странная шальная мысль о моём бессмертии. Ведь я уже однажды умерла. И хватит! В раю не умирают, в этом его смысл и суть.

Когда-то жизнь моя была грешной и страшной, и ненавидела я себя хуже смерти. Причин для этого больше нет. Нет, не так… Причин и не было. Та жизнь и та женщина никогда не существовали. А я, безвинная и чистая, заполучила положенный за безгрешность рай. Всё верно! И смерть меня, наверное, не отыщет, ведь в её списке я уже зачёркнута, не так ли? Я придумала ответ на свой самый страшный вопрос. Я не детоубийца, я только уничтожила пороки и мерзости, которые должны были расцвести буйным цветом во взрослеющей Таше. И я спасла Ленку. И я открыла миру Стива. Я даже Россию осчастливила новым Пушкиным. Значит, мир хотя бы чуть-чуть, но стал лучше. А преступление не может сделать мир лучше, правда?

Часто я начинала смеяться, когда думала об этом, а Стив спрашивал, что это меня разбирает. Я честно отвечала: думаю о нашем с тобой бессмертии: ты – бессмертен, как Шекспир и Пушкин, а я… я просто бессмертна. И снова смеялась. Стив радовался, что мне весело, не совсем понимая, о чём я. Вернее, совсем не понимая. Он растерянно улыбался и тряс головой: «Что ты хочешь сказать? Найди английские слова поточнее!». Тогда я просто крепко-крепко обнимала моего поэта, горячо целовала его нежный, немного безвольный рот, ласкала губами рыжие глаза и прижималась к его груди… И так мы замирали, глядя на безумно красивый пейзаж у нас за окнами и благословляя судьбу за наше счастье.

Идиллия? Пастораль и женский роман в розовой пене? Ну, идиллия – и что? Я сама всё это создала, своими руками. И немного Вениными мозгами, конечно. Кстати, я никогда не забываю про Веню. И никогда не рассказывала Стиву о нём. И вообще никому никогда ни слова про мою историю-биографию. Для Стива существует пристойная и простая версия про наследство от богатых и любимых родителей, умерших десять лет назад, плюс долгую трагическую любовь, закончившуюся смертью. Это объясняет моё затворничество и «романтическую душу». Ну, не про машину же времени ему рассказывать, правда?

Мне больше не за что себя ненавидеть, не за что мучиться собой и своими пороками. Ничего не было: ни смертей, ни блядства, ни пороков. Я исправила не только прошлое и реальность, я исправила себя. В своих собственных глазах – и это главное, ох!

Но однажды случилось кое-что из ряда вон. Отдыхая после обеда в саду, я полезла в планшет поглядеть новости – и общемировые, и российские. С утра много работала – переводила Стива, не до новостей было. Любимый, как обычно, уединился в кабинете и, как проклятый, как приговорённый, писал, писал… Разумеется, я иронизирую по поводу проклятия и приговорённости: когда Стив работает, он самый счастливый человек на свете. Его творчество – это его судьба и суть. И мне прекрасно известно, что он скорее откажется от благополучия и славы, чем отдаст хотя бы минуту наслаждения, которое испытывает, когда творит.

Словом, тихий фруктово-цветочный сад, бирюзовое небо, покой и нега, удобный шезлонг, а я открываю новости…

Через четверть часа я уже бегаю по саду кругами с планшетом в руках, пытаясь осмыслить то, что узнала.

Все эти годы, разумеется, я послеживала за родителями: мамА завела страничку в Фейсбуке… Боже, это настолько её, так пришлось ей по душе, что свой блог она заполняла регулярно постами про прочитанное, что «заставило задуматься и переосмыслить», про новую коллекцию Лагерфельда с иллюстрациями («не знаю, затрудняюсь пока сказать, мне кажется, на сей раз не совсем моё»), и с размещениям своих фотографий, на которых она сногсшибательна. «Что-то я сегодня не очень, всё же возраст даёт о себе знать!» – кокетничает мать в блоге, собирая восторги френдов и подписчиков, которым хотя бы приблизительно, но известен её возраст. И их можно понять, и даже не заподозришь в неискренности. Ну, сорок лет женщине. Ну, сорок три от силы! Молодец, ма. Если в комментариях кто-то вдруг заводит с ней серьёзный разговор, то я всякий раз с улыбкой читаю мамочкино: «Ах, не нагружайте меня, не надо!» Вот потому так и выглядит. Всю жизнь следит, чтобы её не нагружали, умница моя! А я чуть было не перегрузила мамочку, но опомнилась и вовремя сбросила себя с крыши.

Словом, с помощью социальной сети я в курсе жизни моих родителей. Всё у них хорошо, не обеднели. Красивы и здоровы. Дай им бог, что ли…

Но внимательней всего я слежу всегда за Веней, Крюковым и его фирмой, Вениными успехами на не главном его поприще – программировании. Он создал какие-то новые крутые антивирусы и интересные для спецов программы, тем и прославился. Но я-то знала, что Венька делает это на «отвяжись», главный его труд, его страсть и смысл жизни – машина. Как для Стива – поэзия.

Но про это я, естественно, ничего и нигде узнать не могла, какая досада, ха-ха. Поэтому я просто убеждалась, что Веня жив-здоров. Пару раз фотографии его с женой Еленой появлялись в какой-то московской светской хронике. Всё шло спокойно и предсказуемо.

И вдруг! Информация про Бена Львовского из Штатов, где он живёт… уже двадцать лет! И у него семнадцатилетний сын!

Репортаж с пресс-конференции Билла Гейтса: «На фото в первом ряду Бен Львовский, всемирно известный программист. Рядом с ним его сын Дэвид, подающий огромные надежды математик, вместе с отцом работающий над революционной программой управления компьютером с помощью силы сознания».

Трясущимися руками я начала поиски Бена Львовского в интернете, задавая в строке его имя по-русски и по-английски. Информации было море! В результате наоткрывала неисчислимое количество окон, и мой планшет, начал замедляться, тупить и капризничать, а в какой-то момент даже обиженно пискнул. Бросив слабенький девайс на шезлонг, я со всех ног бросилась в дом, чтобы припасть, как к иконе, к совершенному и мощнейшему стационарному компу. «Спаси и сохрани! Утоли мои печали! Наставь и прозри!» – молилась я на экран монитора.

Руки тряслись, холодные пальцы плохо слушались. Казалось, каждое новое окно открывается со скрипом и медленно, будто на заре интернета. Но, в конце концов, все найденные материалы были собраны, и я погрузилась в чтение. Мир перевернулся в очередной раз в моей жизни. Просто кувыркнулся и застыл вверх тормашками. И мне теперь предстояло жить в этой позиции внешнего мира со всем своим внутренним.

Итак, никакого Крюкова история не знает. Это не значит, что его не существует, это лишь означает, что он не оказался достаточно интересен и известен, чтобы хоть как-то быть замеченным интернетом. А всё потому, что на него ни дня не работал великий Бен Львовский, уехавший в Штаты двадцать лет тому назад и сразу же ставший заметной величиной в Силиконовой долине. С Биллом на дружеской ноге. Сына ему родила юная (тогда) прелестная дева из семьи крупного российского дипломата, с помощью которого он, собственно, и перебрался лихо в Америку с молодой женой, будучи сам ещё студентом.

Куда подевалась Ленка? Что произошло с ней? А её будто и не было вообще никогда в его жизни. Пришлось копать дальше, глубже, разыскивая в пучине сети хоть какое-нибудь упоминание о моей сначала погибшей, потом воскресшей, а теперь исчезнувшей подруги детства. Получилось. Интернет знает почти всё, тем более, когда это «всё» касается жуткой криминальной хроники, в том числе из прошлого.

Фамилия Ленкиной семьи, оказывается, была на устах людей в 90-м году, когда случилось страшное несчастье: однажды в привилегированном «партийном» доме случился жуткий пожар в квартире, где проживало сановное семейство. Пожар начался среди бела дня и, видимо, сразу заполыхал беспощадной стихией. Шансов у людей, находившихся там, внутри, не было. Когда приехали пожарные, им оставалось лишь локализовать бедствие и сообщить, что в квартире были обнаружены обгоревшие трупы пяти мужчин и одной девушки.

Я не смогла сдержать крик и испуганно заткнула себе рот кулаком. Тот самый год и день, когда… В жёлтой прессе долго пережёвывали и обсуждали произошедшее. Кроме трупов нашли следы застолья. Поэтому политическую версию никто тогда не рассматривал – и правильно. Всех волновал вопрос, что делала юная девушка за столом с группой немолодых мужчин. Вопросы ставились журналистами исключительно в грязно-сексуальном ключе. Грубо, но верно. На сей раз угадали ребята. Но кто спалил (а поджог был зафиксирован), вопрошало общество, на всех углах перемывая кости «партийной элите» с их «дочерьми-блядями». Не нашли того, кто это сделал.