Тему возможного ребёнка Лида и Аркадий обсудили с самого начала. Лида не могла разобраться в своих чувствах: вроде бы и надо, вроде бы даже немного хочется, но… её ли это путь, для неё ли материнство? Она какая-то неправильная, наверное, ей вообще, кроме Аркадия, не нужен никто в этом мире. Аркадий же сразу сказал: "Решать тебе… Но ты же помнишь, сколько мне лет. А отец нужен ребёнку сильным и здоровым до его… лет двадцати, как минимум, разве не так? С другой стороны, это стимул! Мне придется стараться изо всех сил". И решили они, что пусть будет, как будет. Никаких особенных мер не предпринимать, не мучиться и не ломать голову, а если случится – значит, так тому и быть.

Случилось. Лиде было уже тридцать восемь, и всё почему-то пошло наперекосяк. В общем, всё получилось как нельзя более печально: ребёнка выносить не удалось, а с гинекологией оказалось настолько всё плохо, что пришлось делать серьёзную операцию, навсегда ставившую крест на возможности иметь детей.

Аркадий не стал рисковать и увёз Лиду в Израиль, чтобы ей всё сделали по высшему разряду, в самых лучших условиях. Лежала Лида в прекрасной палате, оборудованной самым современным и передовым. Бледная, исхудавшая, с бровями, застывшими трагической фигуркой домика. Эти грустные брови заставляли адски ныть сердце Аркадия. Он сидел рядом с женой, держал ее за руку и не уходил из палаты ни днём, ни ночью – для него там была отдельная кровать. Он все время видел Лидины бровки, застывшие в печали. Боже мой, как он жалел её! Как маленького ребёнка, которому больно, плохо и страшно.

Лида смотрела вверх – в свисавший с потолка телевизор, где показывали какую-то местную музыкальную передачу. Вдруг она улыбнулась, бровки дрогнули, немного расслабившись.

– Смотри, Аркашка! – она подняла руку, тыкая пальцем в телевизор. – Тебя показывают! Это же ты, вылитый ты!

Аркадий удивлённо поднял голову: на экране пел красивую песню на иврите седой мужчина с интересным лицом, на самом деле чем-то похожий на него. Аркадий колебался – то ли похож, то ли нет.

– Разлучённый с тобой брат? – продолжала хихикать Лида. – Что ж ты молчал, что у тебя есть еврейские крови?

В этот момент в палату зашла сестра, которая принесла Лиде лекарства. Ничего удивительного не было в том, что сестричку звали Надей и приехала в Израиль она с Украины.

– Наденька, кто это? – спросила Лида сестричку, указывая на экран.

– А, это Шломо Арци, знаменитый израильский певец, – охотно пояснила Надя и вдруг, глянув на Аркадия, воскликнула, всплеснув руками. – Божечки, как же вы с ним похожи, вы не родственники? А я-то всё думала, кого вы мне напоминаете? Оба такие красивые мужчины и так похожи – это не просто так!

Лида расхохоталась от души, и её брови тоже "засмеялись". Аркадий почувствовал сильное облегчение и… огромную благодарность неведомому израильскому певцу. Потом опять внимательно вгляделся в экран: хм, неужели они с этим дядькой действительно похожи? Ну, что ж, мужик интересный, женщинам нравится… Приятно! Спасибо тебе, Шломо. Помог немножко.

Неделей позже они гуляли по тель-авивской набережной. Была зима, море выглядело серым и неприветливым, холодный ветер гонял по нему белые барашки, а заодно изо всех сил путал волосы прохожим, свирепо трепал их одежду и нагло норовил залезть под воротники и простудить. Лида была закутана в тёплый свитер, кофту и длинный шерстяной шарф по самый нос, на голове – кожаная кепка, полностью закрывшая уши, с козырьком, натянутым почти на глаза. Аркадий бережно обнимал жену за талию и вёл, ещё слабенькую, вдоль моря, постоянно приговаривая: "Дыши глубоко, но носом! Вдыхай морской воздух, он целебный. Но рот закрой!"

Они медленно шли по направлению ветра, чтобы всё же он дул в спину… По пути смотрели на вывески, хотели выбрать кафешку посимпатичней, где можно посидеть с хорошим кофе и сквозь чистое стекло полюбоваться зимним Средиземным морем и отдохнуть от бесцеремонных приставаний совсем не южного и не доброго ветра. Кафе они нашли почти пустое, тёплое и уютное небольшое помещение с изящной чёрной мебелью, приглушённым светом и тихой-тихой джазовой музыкой. Там одуряюще пахло кофе и булочками с корицей. Вот это они и заказали, заняв столик перед огромным окном во всю стену. Некоторые время они молчали, согреваясь и глядя через стекло на уже безопасную зимнюю израильскую картинку. А потом, когда подали кофе и они сделали по глотку, Аркадий заговорил:

– Знаешь, я очень много думал… вспоминал. Эти дни, пока мы были в больнице, как-то способствовали философскому настрою. Мне было страшно, очень страшно за тебя! Я понял, что теперь мне, кроме тебя, ничего в этой жизни уже не нужно. Я старый, да? – улыбнулся Аркадий и, увидев активный протест Лиды, открывший было рот, чтобы высказаться, быстро взял её за руку. – Молчи! Я знаю, что ты скажешь, Лидушка моя. Дай мне высказаться, потом будешь ругаться. Так вот… Понимаешь, я родился в ужасное время и в очень дурацкой стране. Мне повезло в том смысле, что на шестидесятые годы пришлась молодость, в тот момент всё, казалось, меняется в прекрасную сторону, я был счастлив, мне казалось, что жизнь – офигительная штука. Наверное, она и была офигительной… тогда… для меня. И даже когда снова всё стало тухло и противно, я не считал себя обделённым, ведь я никогда не был беден – посоветским понятиям всегда был успешен. И лишь в конце восьмидесятых, когда стал много ездить и видеть, понял, в какой клоаке, тоскливой, нищей и бездарной клоаке мы живём! В какой-то момент это убило, честно! Была мысль уехать. Но тогда я как раз развёлся, остался один, и мне подумалось, а зачем мне западный мир с его возможностями, тамошнее благополучие и все радости, если я один? А для себя одного я и в Москве устроил жизнь вполне достойную по всем мировым стандартам. И ездил много, очень много. А потом появилась ты. И вдруг жизнь началась снова, понимаешь? Совсем заново! Если бы тогда, в те годы, со мной была ты, то я бы сгрёб тебя в охапку и утащил в любое место мира, которое ты назвала бы. Париж, Лондон, Нью-Йорк… Всё, что хочешь! Ради тебя я построил бы нашу жизнь заново где угодно и так же хорошо, как сумел это в России, – он немного помолчал и продолжил:

– Эти последние дни здесь, когда тебе стало намного лучше, когда мы гуляем по Израилю, видим море, эту красоту, вспоминаем другие места, где мы с тобой были, наш с тобой Рим, я думал о том, что тогда, раньше, в молодости, я и мечтать не смел, что однажды, когда буду почти стариком, у меня будет (о боже!) такая прекрасная и любимая женщина, с которой мы вместе увидим мир: Елисейские поля, Тауэр, самые красивые моря и океаны, дворцы и храмы, замки и музеи, да хоть всех чертей в ступе! Главное, с тобой – такой прекрасной и такой родной.

Ты помнишь, как мы с тобой ходили в "Мулен Руж"? Тогда, в самую первую поездку в Париж? Помнишь? Когда нам подали шампанское, а со сцены запели "I love Paris", ты заплакала. Я испугался, а ты сказала: "Я так счастлива, что не верю". Помнишь? Я никогда не забуду этой минуты, что я тогда почувствовал…

Это чудо, настоящее чудо, Лидушка, понимаешь? Это никак не вяжется с той моей прошлой жизнью, про которую я не понимал ничего, а потому был вроде бы счастлив. Но всё познаётся в сравнении, вот истина, – Аркадий умолк на минуту, сжав губы, его желваки напряглись. Лида боялась вздохнуть и пошевелиться – она увидела в глазах мужчины слёзы. Он ещё сильнее сжал её руку, и она ответила на его пожатие.

– Я хочу спросить тебя: может быть, ты хочешь сейчас всё изменить? Может, хочешь уехать в Париж, в Лондон – куда скажешь? Я сделаю всё для тебя. Ты только скажи. Хочешь?

Лида опустила голову.

– Аркаша… Ох… Я не знаю. Погоди минутку, сейчас я сформулирую…

И опять они замолчали на несколько минут. Звучал печальный и очень красивый фокстрот – тихонько так звучал, будто боялся помешать этой беседе, опасался спугнуть их чувства, стараясь, напротив, помочь им оставаться на той же ноте, вести разговор, не отвлекаясь на внешнее, быть только вдвоём. Ведь со стороны эта пара смотрелась, как нежные любовники, встретившиеся на желанном свидании, бесконечно говорящие о любви и только о ней. Спустя несколько минут Лида продолжила:

– Сейчас ещё больно. Если бы… если бы… был ребёнок, – эти слова она произнесла едва слышно; Аркадий скорее угадал их, чем услышал, – то я, безусловно, сказала бы – да, давай уедем из Москвы. Будем жить в другом месте, в другой стране. Но теперь… – она подняла глаза и улыбнулась. – Ты знаешь, я так счастлива с тобой и со всем тем, что у нас есть, что не чувствую в этом ни малейшей потребности. Я так люблю наш с тобой дом! Мне там хорошо, уютно, спокойно и… счастливо, и я не понимаю – зачем что-то менять? Я очень счастлива! Мне больше ничего не нужно. Я неправа?

Аркадий нежно поцеловал её руку и прислонил Лидину ладонь к своей щеке.

– Всё-таки ты мне родная, да? Я ведь думал в точности так же, теми же словами. Или ты бессовестно залезла мне в мозг и украла оттуда мою мысль?

– Тогда уж не мысль украла, – засмеялась Лида, – а чувство, и не из мозга, а прямо из души, из сердца!

– Ты украла само моё сердце, – без смеха и очень серьёзно заметил Аркадий. – И это здорово. Пусть оно побудет у тебя. Не потеряй только.

Потом они вернулись в Москву, и кое-что изменилось: Аркадий оставил работу. Он уже имел право на пенсию по закону, но дело не в этом. Пока с Лидой было плохо, Аркадий несколько раз пугался до смерти от мысли, что может её потерять. Он сто тысяч раз подумал, что не такая уж долгая жизнь осталась у него, и тратить её не на то, чтобы всегда быть рядом с любимой, глупо, глупее не придумаешь. Те самые все деньги, которые нужны, чтобы в старости жить без хлопот, он давно уже заработал и вполне мог себе позволить жизнь как рантье, причём, отнюдь не бедный рантье.

Не поддаётся описанию тот ужас, который испытали владельцы фирмы, где трудился Аркадий.

– Умоляем! Хотя бы консультантом, хотя бы на половину рабочей недели, Аркадий! – чуть не в ногах у него валялись испуганные, как мальчики, крутые бизнесмены в дорогих костюмах. Аркадий "так и быть" согласился помогать консультациями в сложных ситуациях. Но не обещал, что будет всегда в доступе по телефону или по Интернету. Словом, вогнал он своих коллег и работодателей в довольно тоскливый траур. Но Аркадию было всё равно. Будто и не был он никогда фанатиком работы, будто не слыл упёртым трудоголиком, не знавшим ни усталости, ни слабости, человеком, на которого всегда можно рассчитывать.

После всех перенесённых неприятностей и операции у Лиды началась гипертония. Не сильная, не страшная, но всё-таки. Каждодневной необходимостью стал приём утренних и вечерних таблеток, а также контроль давления. Теперь они с Аркадием проводили всё время вместе, поэтому, даже несмотря на Лидину болезнь, нельзя сказать, что влюблённые сникли, затосковали и изменили образ жизни. Отнюдь! Ведь им не надо было больше расставаться, Аркадию некуда было торопиться. Они полностью посвящали жизнь друг другу и находили в этом необычайный кайф. Днём много гуляли, часто ходили на московские выставки, далеко не всегда интересные и достойные, часто смешные и нелепые, но это не имело ровным счётом никакого значения. Взявшись за руки, они получали впечатления, чтобы вдвоём обсудить, посмеяться, понедоумевать…

Ходили в театры, старались попадать на премьеры. Любили слушать музыку в консерватории. А летом с удовольствием брали абонемент на конкурс Чайковского и "болели" за какой-нибудь молодой талантище.

По вечерам они уютно устраивались на большом, мягком диване, каждый с маленьким ноутбуком в руках и, вместе шарясь по Сети, зачитывали друг другу вслух самое интересное, самое смешное или трагическое; смотрели забавные ролики, любовались фильмами про животных и про природу.

А иногда на них нападало… и они по очереди читали вслух прозу. Чаще новую, тщательно отобранную по отзывам и критическим материалам, но особенно им нравилось брать что-то из любимой обоими классики и зачитывать особенно "вкусные" фрагменты. В этом смысле лидерами их выбора были Гоголь, Салтыков-Щедрин и Гончаров. Почему-то так получилось… Каждый вспоминал что-то такое, что когда-то его потрясло, находил это место (спасибо компьютерным программам – это стало так легко и просто сделать!) и приобщал другого к своему давнему потрясению молодости.

Потом они пили чай – кофе теперь для Лиды стал запретным напитком, и Аркадий из солидарности тоже превратился в заядлого чаевника. Пили горяченький с халвой и пастилой (Лида всю жизнь обожала халву, а Аркадий пастилу, поэтому и то, и другое всегда водилось в их доме).

"Старосветские помещики какие-то!" – такони сами иронизировали над собой. Тему ребёнка и того, что случилось, они больше никогда не обсуждали. А Лида думала так: "Возможно, всё правильно и к лучшему, как ни страшно это звучит. Я вряд ли смогла бы стать хорошей мамой, я слишком принадлежу Аркадию и себе. И мне никто вообще больше не нужен! То, как мы живём сейчас, этот наш мир – и есть моё счастье, и ничто в него больше не вписывается, ну, совсем ничто!" Лида себе не лгала, уж кому-кому, а самой себе она врать не привыкла. И много раз так и сяк протестировала свои чувства по этому поводу. Да. Получилось, что беда случилась… к лучшему. Возможно, что иной исход сделал бы несчастными всех, в том числе и ребёнка. Они с Аркадием были завершённым миром, гармоничной вселенной, куда не было хода никому более. Разве лучше трое несчастливых людей, чем двое счастливых?

Аркадий думал… Ох, чего он только ни думал, о чём только ни размышлял! И вовсе не о работе. О жизни, судьбе, быте, любви, об отношениях. Ведь его жизнь чётко поделилась на две части: до Лиды и вместе с Лидой. И первую часть жизни он мысленно окрестил "преджизнью". Да-да, целых 55 лет – это была подготовка плацдарма, фундамента для той по-настоящему счастливой судьбы, имя которой было Лидия.

Любил ли он свою первую жену? Хм, да он понятия не имел, что такое любовь. Молодой был, а она – эффектная и статная девушка. Очень была хороша! Он её хотел нон-стоп, и брак ему нужен был, чтоб без проблем и страхов спать с ней каждую ночь. Всё было весело и здорово – и ему, и ей. А потом один за другим родились дети – счастье, радость, огромное удовольствие. Вот к ним появилась настоящая любовь. Да, то был прекрасный и интересный период жизни – растить детей. У них была нормальная семья – крепкая (до поры), с красивыми и здоровыми детьми, подарившими им столько радости и счастья. Но даже тогда работа, его любимая работа не уходила на задний план – возможно, в этом и был дьявольский замысел судьбы: надо было упорно готовить, строить надёжный фундамент для будущей Настоящей Жизни.

Разве он не знал женщин? Знал и немало. И во время брака, что греха таить, и уж тем более после развода. Была ли хоть раз любовь? Да нет же… Хотя случались женщины и красивые, и умные, то есть красивыми его женщины были всегда (иначе какой смысл?), а вот умными гораздо реже. Но даже когда происходило счастливое сочетание ума, красоты, тонкости, образованности, всё равно никогда ничего не ёкало в его сердце так, как ёкнуло от Лидиных бровей тогда же, в самый первый день.

В общем, должно было случиться то, что случилось: он стал свободным, состоятельным и опытным. И даже где-то пресыщенным и убеждённым в том, что уж он-то про эту жизнь знает всё. И вот тогда хитрюга-судьба и решила: пора! И началась его новая, та самая Настоящая Жизнь.

Так поздно!

А поздно ли? Аркадий спрашивал себя, смог бы он оценить и полюбить Лиду, когда был молодым? Закрывал глаза и представлял: вот ему тридцать лет и он встречает эту же Лиду – с теми же бровками, с той же улыбкой, с теми же интересами. Был ли он сам готов тогда к этой встрече? Возможно, что и нет. До Настоящей Жизни и Любви с большой буквы Л надо было, к сожалению, дорасти, потратив на это молодые годы. По-дурацки как-то устроено всё в этом смысле, но вот так оно устроено, с этим не поспоришь, не переделаешь. Аркадий не верил, что подобные отношения, такие, как у них с Лидой, могут сложиться у молодых людей – без жизненного опыта, без фундамента и истории отношений со многими и многими другими людьми.

У банков есть понятие "кредитная история", очень важное для взаимоотношений с клиентами. Наверное, и у того, кто ищет настоящей Любви, должна быть "история кредитов и дебитов", не денежных, а отношенческих. Иначе как научиться ценить, уступать, слушать и слышать, понимать и чувствовать кого-то другого, а не только себя? Как научиться чувствовать душу и "настоящесть" другого человека, не влипнув тысячу раз в, простите, дерьмо? Как научиться видеть главное? Молодость это всё умеет из рук вон плохо, даже если ты вырос в хорошей семье и учили тебя правильному и нужному. Необходима седина. Не обязательно в волосах, а эдакая седина экзистенциального опыта, жизненной умудрённости. Впрочем, и с такой, и с настоящей сединой к большинству, видимо, так и не приходит знание, дающее возможность начать Настоящую Жизнь и найти Любовь, пусть даже на излёте лет. Ведь лучше на излёте, чем никогда, правда?

Аркадий давно понял про себя, что очень изменился за последние годы. Благодаря Лиде. Он стал внимательней приглядываться к, казалось бы, пустякам и ерунде: к вечерней тишине зимой, когда включён торшер возле дивана, а под ним сидит женщина, поджав под себя ноги в тёплых носках, и с выражением, глядя в экран ноута, читает низким, грудным, прекрасным голосом забавный материл про удивительные наблюдения за поведением львов в заповеднике ЮАР. Иногда она пальцем чуть приподнимает дужку очков и будто забывает опустить руку: получается, что она читает, как бы прикрыв ладонью глаза, а это просто её рука почему-то замерла. И всё равно видны ее сумасшедше живые, говорящие брови! Аркадий ловит себя на том, что уже не слушает текст, а просто любуется картинкой, жадно подмечая детали и пустяки. Оказывается, это так здорово – подмечать финтифлюшки! А всё из-за Лидиных бровей – вот тогда это счастье и началось, когда он в первый же раз углядел такую прелестную "мелочь".

– Ты представляешь, вот они, оказывается, как это делают! – Лида, смеясь, поднимает голову и тут же выражение её лица меняется: – Эй, ты здесь? Что за дурацкая физиономия? Ты вообще слышал, о чём я только что прочитала?

– Э-э-э, Лидушка, прости, отвлёкся…

– Ну, отвлёкся ты явно на какой-то идиотизм, судя по выражению дурацкой морды, – обиженно буркает Лида. – Не буду тебе больше ничего читать, на фиг! – фыркает она, и её брови возмущённо вздымаются волнами пятибалльного шторма. Милая, любимая, красавица!

Случилось так, что Аркадий в корне пересмотрел своё отношение к благотворительности. И даже устыдился себе… Лида постоянно и бесконечно посылала какие-то небольшие суммы то тяжело больным детям, то собачьим приютам. И всякий раз переживала ужасно за тех, кому хотела помочь.

– Нет, ну как же так? Так же нельзя, что за безобразие! – возмущалась она, читая очередную страшилку, коими переполнен Интернет, сеть, ловящая боль, несчастья и мольбы о спасении. Аркадий прежде не видел, не замечал и не хотел знать такого Интернета, а для Лидии это было необходимостью – читать, знать, помогать. И когда он однажды сухо и едко заметил, что, мол, глупо это, всем не помочь, надо помогать только близким, тем, кого знаешь, им ведь тоже может понадобиться, она сказала всего лишь две фразы:

– Я этого не понимаю. Не понимаю, что ты сейчас сказал, – и голос у неё стал грустный, она опустила лицо и сама ссутулилась, сжалась. Что-то щёлкнуло в груди Аркадия в тот момент, ему вдруг стало ужасно больно! Где-то в глубине его тела вспыхнула точка боли. Он подумал, что ему, возможно, неведомыми путями и способами передалась Лидина боль – вот та самая, которую она испытывает, когда читает про чью-то беду. Или нет… Может, то была её боль из-за его слов? Ей больно оттого, что её самый любимый на свете человек может рассуждать на эту тему вот так – холодно, сухо и даже с раздражением. В общем, неважно, почему, но у Аркадия заболело. Можно верить, можно не верить, но болело у него ровно до того момента, пока через пару дней он не перевёл изрядную сумму на счёт какого-то абсолютно ему неизвестного младенца, умиравшего от рака. Как только деньги ушли, боль внезапно отступила. "Ерунда какая-то, чушь, тупая эзотерика!" – сам на себя рассердился Аркадий. Но с тех пор стал довольно регулярно делать денежные переводы в разные адреса. И через короткое время не выдержал и признался в этом Лиде:

– Вот так вот… я исправился, кажется… – смущённо и гордо сказал он.

Лида пожала плечами:

– Ну, я никогда в тебе не сомневалась, я же знала, что… – начала она спокойно-равнодушным голосом и вдруг не выдержала и нежно обняла мужа. – Аркашка, я же знала, что ты – самый лучший, просто прятался! – и они пободались лбами.

Розовый сироп со сливками? Идиллия? Рай? А что такое рай и идиллия? Когда совсем не ссорятся и всегда мир-дружба? Тогда нет, не рай. Иногда они ссорились и очень жарко спорили. Особенно если разговор касался политики. Хотя у них было абсолютное единодушие в мировоззрении и взглядах на общество, но извечные российские вопросы "кто виноват?" и "что делать?" нередко приводили к непарламентским выражениям эмоций с обеих сторон на весьма повышенных тонах. Россия всё-таки! Как было сказано однажды – пошловато, но в данном случае к месту: они – русские, и это многое объясняет.

Каждый раз через пару часов любой ссоры как ни бывало. О ней просто забывали, как о пустяке, не стоящим ни минуты лишнего внимания. Стоило ли так кричать? Возможно, и стоило – тоже своеобразный выброс эмоций и показатель того, что людям друг с другом есть о чём поговорить. Парадокс? Кто знает…

Что же касается быта, о который разбиваются самые романтические лодки, было бы по меньшей мере странно, если люди, нашедшие друг в друге всё самое главное, не могли бы договориться о мелочи типа пресловутого мусорного ведра. Тем более, что материально их не подпирало ни с какой стороны. Впрочем, и завышенных потребностей не было ни у того, ни у другой. Им на самом деле хватало малого: быть рядом друг с другом.

Иногда к ним в гости из далёкого далека приезжали дети Аркадия. Им всегда были рады, а Лида очень старалась сделать так, чтобы им не было ни в чём неловко или неудобно, ведь она понимала причину их некоторой скованности: жена отца – их ровесница. Лида старалась дать возможность детям побольше пообщаться с отцом и не мешать родным людям проводить время вместе. Но когда она появлялась, то была всегда улыбчивой и очень доброжелательной. Она старалась. А вот напряжение в глазах детей никуда не уходило. Что ж, Лида это понимала. Дети были близки со своей матерью, а что хорошего они могли услышать от неё про этот брак? Разумеется, всё то же самое, что думали и говорили многие: старый дурак повёлся на "глазки-лапки" молодухи, которая, хитрая и стерва, захомутала богатого. Только вот Лида всем своим видом и поведением этот миф разрушала: и не юная, и не модель, а уж после болезни прилично сдавшая, не так, чтобы сильно, но всё-таки. Однако, когда люди пребывают во власти мифов, у них даже зрение порой меняется, и они видят вовсе не то, что есть на самом деле, а то, что сидит у них в мозгах – образ, типаж, конструкцию, короче говоря, стереотип.

Мудрая Лида всё это понимала, а потому ни разу не высказала Аркадию своей обиды. Иногда он вдруг сам пытался начать с ней разговор об этом, но её реакция всегда была категоричной:

– Аркаш, я не буду обсуждать твоих детей, вот не буду – и всё. Они твои дети. На этом закончим.

Они хотели жить долго, чтобы долго быть вместе, поэтому заботились о своем здоровье и потому купили абонементы в ближайший фитнес-клуб с бассейном и в охотку, но без фанатизма, занимались раза три в неделю. Они приходили днём, когда никого не было, тренажёры свободные, а бассейн пустой. Это было здорово, приносило им много радости и давало немало энергии. Дома Лида баловалась хула-хупом, а Аркадий по утрам гантелями. Тоже в охотку, не изнуряя себя. Вообще, жизнь вошла в некую уютную и спокойную колею, когда, казалось, самые страшные неприятности уже позади. Ну, таблетки надо принимать регулярно, ну, за давлением необходимо следить – так что ж? Разве это катастрофа?

Но однажды днём, когда они как раз собирались в фитнес, Аркадий вдруг присел, побледневший, и неуверенно произнёс:

– Знаешь, наверное, сегодня ничего не получится. Лучше останемся дома…"

А ведь хорошо бы остановиться на приятном, правда? Закончить так, как заканчиваются сказки и женские романы. Хотя, кажется, я пишу именно нечто в этом роде, тем более, под заказ. Значит, остановиться? А вот не остановлюсь.

Карма – очень модное нынче словечко, его употребляют в хвост и в гриву, по поводу и без: испортить карму, плюс к карме, минус в карму. Дураки. Ну, дураки же! Предатели, стукачи и вертухаи умирают в одну секунду, без боли и мук, в тёплой постели среди любящей родни. Ангелы во плоти, не обидевшие комара в своей жизни, всем своим существованием делавшие этот мир лучше и краше, горят в адском пламени онкологии месяцами, моля о смерти и заставляя безумно страдать своих близких. Ну, и где она, карма ваша дурацкая?

Бог? Какой такой бог? Тот, который мучает страшными болезнями крохотных безвинных детей? Ничего себе бог у вас! В таком случае мне представляется, что этот бог вместе с дьяволом – нечто единое, абсолютно одно и то же существо, которое глумится и веселится, насмехаясь над тупой массой земного люда.

И что я несу? Нет, конечно, ни бога, ни сатаны – ничего нет. Есть природа и болезни, которым глубоко плевать на моральный облик любого живого существа – от воробья до человека. Карма… Утешалка для сирых умом. Хотя какая же утешалка, если ни фига не работает? Изредка бабахнет в точку, случится счастливое совпадение, что негодяй мучается и страдает, вот дуракам и радость, начинают вопить победно: ура, высшая справедливость восторжествовала, ура-ура, она существует!

В то время как сто миллионов других подонков живут припеваючи, горя не знают и даже не подозревают, что, оказывается, есть какая-то там высшая справедливость. Ну, или убеждены, что таки да, она существует и именно поэтому им так хорошо. А хорошие, по-настоящему хорошие люди страдают нон-стоп. И что в эти мгновения поделывает высшая справедливость – покурить вышла, до ветру отбежала? Да её просто не было, нет и никогда не будет. Так устроен мир, и с этим стоило бы смириться и, наконец, прекратить, если есть мозги, каркать словом "карма" бесконечно и по любому поводу. И болезни, и горести настигают, в конце концов, всех и всегда. Понимаете? Всех и всегда! Поэтому каждый бывает "отмщён" и "наказан". Каждый.

Или покажите мне того ангела, который прожил всю жизнь невинным агнцем и без единой проблемы, а потом упорхнул на небо – лёгкий, счастливый и невредимый. Только не из библий и коранов пример приведите, а конкретный, человеческий, исторический. Нет таких? Правильно. И быть не может.

Я вошла в особую семью, в семью из книг и фильмов. Десять лет, десять грёбаных лет я жила там, где мечтает жить каждая российская дура: в состоятельном доме исключительно культурных (до ужаса) интеллигентов, которые ели на фамильной посуде из хрен знает какого века, где к обеду выходили не в халатах и трениках, а в элегантных домашних платьях и костюмах. Где всегда на кухне маячила домработница. Ох! К этому надо было привыкнуть, а я так и не смогла. Хотя с родителями Глеба мы жили вместе всего года полтора, а потом… Да, опять и снова родители моего второго уже мужа купили нам квартиру! На излёте совка, в одном из последних кооперативов в стране.

Я вроде бы вздохнула с облегчением, а напрасно. Глеб полностью привёз в наш с ним новый дом всё то, на чём был воспитан и рос, к чему привык и что, оказывается, очень любил и ценил. Меня он, конечно, тоже любил, но… Вот это проклятое "но" встало между нами с самого начала. То есть, почти сразу после медового месяца. Для начала мне пришлось учиться всему этикету, которого я не знала и не встречала прежде нигде и никогда, кроме "вилка в левой, нож – в правой". И всё время, пока я училась, мне было стыдно. Учили меня нон-стоп: и наедине со мной, и при гостях, и в гостях. Вот тут почему-то их культуры и интеллигентности не хватало или она им отказывала: поставить меня в неловкое положение при чужих – в этом никто не видел ничего такого. А если я задавала в общей беседе какой-то вопрос, касающийся литературы, живописи или истории (а о чём ещё бесконечно беседовали эти люди со своими гостями?), то мне запросто могли небрежно бросить: "Ну, ты-то этого не знаешь, мы тебе потом расскажем". Я, естественно, затыкалась. И со временем заткнулась совсем.

А ещё меня старательно переодевали и причёсывали. Особенно усердствовал Глеб. Меня водили по особенным комиссионкам и к "своим" парикмахершам, вертевшим на моей башке какие-то локоны и кудри. Это из моих-то трёх волосин! Ну, а в тогдашних комиссионках особенно-то не разгуляешься – вовсе не все фасоны и размеры имелись, поэтому мне часто подбирали нечто "приблизительное", а потом тащили к "своему" портному, чтобы он приобретённое "то самое" посадил мне по фигуре. Вот честно признаюсь: мне не нравилось всё, что покупалось и "сажалось" на мою тушку! Это всё было приталенное, элегантное, узкое и… колючее. Мало того, что я к такому не привыкла, так ещё и не нравилась себе в зеркалах категорически.

– Это комплексы твои дурацкие! – уговаривал Глеб. – На тебе прекрасно сидит, надо ещё туфли на каблуках…

Дивно! Меня поставили на ненавистные каблуки. Я честно научилась ходить в пыточной обуви, даже на шпильках. Но это ничего не изменило: я себе не нравилась и ненавидела эту одежду и обувь. Пришлось отрастить в себе таких размеров терпение и смирение, что я вполне уже могла бы посоперничать с самыми чёрными монахами.

Когда наступили новые времена, меня первым делом вывезли в Париж. Ну, разумеется, башня, Елисейские поля, Монмартр – это всё понятно, смотрели и восхищались. Но, как оказалось, прежде всего, меня хотели, наконец, одеть так, чтобы мне тоже понравилось. Поэтому пару полных дней мы проторчали в Прентане. Что сказать… Были куплены брендовые костюмы и платья. Ещё более узкие и колючие. И туфли на каблуках – ещё более неудобные.