Битва за Рим

– Как же коротка ваша память, досточтимые заседатели! – восклицал Антоний Оратор. – Постарайтесь припомнить события, происходившие всего несколько лет назад, когда Римский форум наводнили толпы неимущих, в животах которых было так же пусто, как в государственных зернохранилищах. Помните ли вы, как некоторые из вас, – среди присяжных было не менее полудюжины торговцев зерном, – брали за модий зерна по пятидесяти сестерциев, – так мало пшеницы оставалось в закромах? А неимущих день ото дня становилось все больше, они не сводили с нас глаз и глухо роптали. А все потому, что Сицилия, наша житница, лежала в руинах, превратившись в Илиаду бед…

Рутилий Руф вцепился Марию в руку и гневно произнес:

– И он туда же! Да сожрут черви этих словесных воров, не гнушающихся чужими находками! Ведь это моя фраза! Илиада бед! Вспомни-ка, Гай Марий, я употребил это выражение в письме, которое отправил тебе в Галлию много лет назад! А потом его стащил у меня Скавр! И что же теперь? Оно у всех на слуху, и приписывают его именно Скавру!

– Помолчи! – прикрикнул на него Марий, не желая упустить ни слова из речи Марка Антония.

– …окончательно разоренную из-за невиданных упущений правительства! Теперь мы наконец-то знаем имя главного виновника, не так ли? – Проницательные покрасневшие глаза уперлись в одну из наиболее безразличных физиономий во втором ряду присяжных. – Не припоминаете? Ну так я освежу вашу память! Молодые братья Лукуллы разоблачили его, лишили гражданства и отправили в изгнание. Я имею в виду, конечно же, Гая Сервилия Авгура. На Сицилии уже четыре года кряду не собирали урожая, когда туда прибыл досточтимый консул Маний Аквилий. Позвольте напомнить вам, что на Сицилии выращивается половина нашего хлеба.

Подошел Сулла, кивнул Марию и обратился к Рутилию Руфу – тот все еще возмущался.

– Ну, как идет дело?

– О судьбе Мания Аквилия ничего нельзя сказать определенно. Присяжные постараются найти малейший повод, чтобы его осудить, и, полагаю, своего добьются. Это станет хорошим уроком всем, кто рискнет поддержать Гая Мария.

– Цыц! – опять шикнул на него Марий.

Рутилий Руф отошел, чтобы не мешать, и потянул за собой Суллу:

– Ты ведь и сам поддерживаешь теперь Гая Мария не столь рьяно, как прежде, Луций Корнелий?

– Мне надо думать о карьере, Публий Рутилий, вряд ли я преуспею, если займу сторону Мария.

Рутилий Руф кивнул:

– Да, это вполне понятно. Но, друг мой, он не заслуживает такого отношения! Напротив, все, кто его знает и ценит, должны подставить ему свое плечо.

Что он несет? Суллу передернуло, но он постарался не показывать, как неприятно ему это слышать.

– Тебе хорошо говорить! Ты – консуляр и добился всего, чего хотел. А я еще нет! Можешь называть меня предателем, но клянусь тебе, Публий Рутилий, что и я возьму свое! И да помогут боги тем, кто встанет мне поперек дороги!

– В том числе Гаю Марию.

– В том числе и ему.

Рутилий Руф больше ничего не сказал, а только удрученно покачал головой. Сулла тоже немного помолчал. Потом произнес:

– Я слышал, что кельтиберы теснят нашего наместника в Ближней Испании. Долабелла в Дальней Испании так завяз с лузитанами, что не может выступить ему на помощь. Видимо, Титу Дидию придется в его консульский срок отправиться в Ближнюю Испанию.

– А жаль, – откликнулся Рутилий Руф. – Мне нравится стиль Тита Дидия, пусть он и «новый человек». Разумные законы – и теперь консульское кресло опустеет.

– Значит, по-твоему, их автор не наш любимый старший консул Метелл Непот? – с усмешкой спросил Сулла.

– Здесь мы с тобой сходимся во мнении, Луций Корнелий. Чем был озабочен Цецилий Метелл, занимаясь совершенствованием государственного механизма, если не собственным положением? Зато два скромных закона Тита Дидия важны и благотворны. Теперь отпадает необходимость проталкивать законопроекты через собрания, раз между обнародованием и принятием должны истечь три нундины. Отпала необходимость сводить воедино совершенно несвязанные вещи, отчего закон терял всякую ясность. Даже если в текущем году в сенате и комициях больше не произойдет ничего стоящего, у нас хотя бы есть законы Тита Дидия, – с удовлетворением заключил Рутилий Руф.

Однако Суллу законы Тита Дидия не интересовали.

– Ты совершенно прав, Рутилий Руф, но я толкую не об этом. Если Тит Дидий отправится в Ближнюю Испанию разбираться с кельтиберами, то я присоединюсь к нему в качестве старшего легата. Я уже переговорил с ним об этом, и он отнесся к моему предложению весьма благосклонно. Война обещает быть долгой и непростой, так что есть основания надеяться и на трофеи, и на славу. Кто знает, вдруг мне доверят командование?

– Ты уже завоевал репутацию дельного полководца, Луций Корнелий.

– Но одно дело – тогда, другое – теперь! – воскликнул Сулла в сердцах. – Они все забыли, эти болваны-избиратели, у которых денег куда больше, чем здравого смысла! Пойми, что происходит: Катул Цезарь предпочел бы, чтобы я подох, только бы не открывал рта и не заговаривал о бунте; Скавр преследует меня вообще непонятно за что! – Он показал зубы. – На месте этой парочки я бы поостерегся! Если наступит день, когда я решу, что они навеки разлучили меня с креслом из слоновой кости, я заставлю их пожалеть о том, что они вообще родились на свет!

«И я склонен верить ему, – пронеслось в голове у Рутилия Руфа, по всему телу которого пробежал холодок. – О, этот человек опасен! Лучше бы ему убраться куда подальше».

– Что ж, отправляйся в Испанию с Дидием, – произнес он вслух. – Ты прав, это кратчайший путь к преторской должности. Новое начинание, новые подвиги… Жаль только, что ты не можешь участвовать в выборах на должность курульного эдила. Ты умеешь покорить публику, в организации игр тебе не было бы равных. После этого ты бы прошел в преторы как по маслу.

– На должность курульного эдила у меня нет денег.

– Тебе помог бы Гай Марий.

– Я не стану его просить. По крайней мере, так я смогу сказать, что всего достиг сам. Я не привык просить – я привык брать.

Эти слова заставили Рутилия Руфа вспомнить слух, пущенный Скавром перед выборами: якобы для того, чтобы стать всадником, Сулла убил любовницу, а потом, чтобы пролезть в сенаторы, расправился и с мачехой. Рутилий Руф, как правило, не доверял слухам об инцестах, педофилии и приготовлении пищи из экскрементов. Однако порой Сулла говорит такое!.. Поневоле задумаешься…

Слушания подходили к концу: Марк Антоний Оратор завершал свою речь.

– Перед вами – не обычный человек! – надрывался он. – Перед вами – образцовый римлянин, доблестный воин, патриот, верящий в величие Рима! Чего ради такому человеку отнимать у крестьян последнюю миску супа, обкрадывать слуг и хлебопеков? Я адресую этот вопрос вам, досточтимые заседатели! Разве кто-нибудь из вас слышал, что он был виновен в растратах, убийствах, насилиях, присвоении чужого? Нет! Просто вас заставили сидеть и слушать мелких людишек, хнычущих из-за горсти бронзовых монет!

Он глубоко вздохнул и расправил плечи, чтобы выглядеть еще внушительнее: он был красив, как все представители рода Антониев: вьющиеся золотистые волосы, открытое простое лицо. Заседатели все как один были заворожены его речью.

– Они у него на крючке, – довольно подытожил Рутилий Руф.

– Интересно, что он станет делать с ними дальше, – отозвался Сулла с заинтересованным видом.

Раздался изумленный возглас: Антоний Оратор кинулся к Манию Аквилию, сорвал с него тогу, потом с подозрительной легкостью разорвал его тунику. Маний Аквилий предстал перед судом в одной набедренной повязке.

– Глядите! – гремел Антоний. – Разве перед вами белокожая saltatrix tonsa? Обрюзгший домосед и папенькин сынок? Нет, перед вами покрытый шрамами солдат! Храбрый воин, доблестный римлянин, военачальник, пользовавшийся полным доверием Гая Мария, который поручил ему зайти противнику в тыл! Это тело свидетельствует о том, что его обладатель – не из тех, кто в панике удирает с поля боя, едва его коснется кончик вражеского меча, едва ему в ногу ткнется чужое копье или мимо просвистит камень. Это тело человека, который, несмотря на тяжелые раны, продолжает разить неприятеля. – Руки адвоката, воздетые к небу, бессильно упали. – Все. Я закончил. Жду вашего решения, – оборвал он свою речь.

Вердикт был озвучен: ABSOLVO.

– Притворщики! – поморщился Рутилий Руф. – И как только присяжные на это купились? Туника у него рвется, как бумага, и он щеголяет перед всем миром в набедренной повязке – дивись, Юпитер! О чем это говорит?

– О том, что Аквилий с Антонием заранее обо всем договорились, – сказал Марий, широко улыбаясь.

– А мне это говорит о том, что Аквилий не рискнул покрасоваться без набедренной повязки, – вставил Сулла.

Закончив смеяться, Рутилий Руф обратился к Марию:

– Луций Корнелий сообщил мне, что намерен отбыть вместе с Титом Дидием в Ближнюю Испанию. Что ты на это скажешь?

– Скажу, что это самое лучшее, что сейчас может предпринять Луций Корнелий, – спокойно ответил Марий. – Квинт Серторий выставляет свою кандидатуру на выборах военного трибуна, поэтому, полагаю, он тоже отправится в Испанию.

– Ты как будто не очень удивлен?

– Совсем не удивлен. Новость об Испании уже завтра станет всеобщим достоянием. В храме Беллоны собирается сенат. Мы отправим Тита Дидия воевать с кельтиберами, – объяснил Марий. – Он – человек достойный, толковый воин и способный полководец. Особенно когда его противники – галлы, к какой бы разновидности они ни принадлежали. Да, Луций Корнелий, чтобы победить на выборах, тебе лучше отправиться легатом в Испанию, нежели скитаться по Анатолии в компании с privatus.

Privatus отбыл в Тарент через неделю. Сперва он пребывал в некоторой растерянности, поскольку впервые в жизни отправился в путешествие в сопровождении жены и сына. Воину подобает путешествовать налегке, с максимально возможной скоростью и не давать в пути спуску лентяям-солдатам. Однако Гаю Марию предстояло вскоре выяснить, что жены придерживаются на сей счет иных воззрений. Юлия изъявила желание захватить с собой половину челяди, в том числе кухарку, готовившую только для ребенка, учителя Мария-младшего и девицу, творившую чудеса с ее прической. Пришлось брать с собой все игрушки Мария-младшего, все его учебники, а также личную библиотеку его учителя, одежду на все случаи жизни и различные предметы, которых, как была уверена Юлия, невозможно купить за пределами Рима.

– Нас всего трое, а поклажа и свита больше, чем у парфянского царя, отправляющегося из Селевкии-на-Тигре в Экбатану, – ворчал Марий, когда по прошествии трех дней, двигаясь по Латинской дороге, они добрались только до Анагнии.

Однако он мирился с этим еще три недели, пока они, измученные жарой, не дотащились до Венузии (что на Аппиевой дороге), где не нашлось ни единого постоялого двора, способного вместить всю их челядь и скарб.

– Я положу этому конец! – взревел Марий после того, как лишние слуги и ненужные вещи были отправлены на другой постоялый двор и они с Юлией остались наедине – насколько это было возможно в переполненной гостинице на Аппиевой дороге. – Либо ты, Юлия, умеряешь свои аппетиты, либо я отправлю тебя и Мария-младшего проводить лето в Кумы. Нам еще много месяцев не грозит попасть в края, лишенные благ цивилизации, поэтому все это барахло ни к чему. И столько народу – тоже! Особая кухарка для Мария-младшего – не слишком ли?

Юлия выбилась из сил и была готова заплакать. Чудесный отдых превратился в кошмар, конца которому не предвиделось. Выслушав ультиматум мужа, она едва не ухватилась за возможность отправиться в Кумы. Но потом подумала, что в этом случае проведет в разлуке с Марием много лет, а разве можно так надолго разлучать отца с сыном? К тому же в чужих краях Гая Мария может снова хватить удар.

– Но, Гай Марий, я никогда прежде не пускалась в длительные путешествия, не считая поездок на наши виллы в Кумах или Арпине; когда мы отправляемся туда с Марием-младшим, то берем с собой все то, что взяли сейчас. Я тебя прекрасно понимаю и совсем не хочу превращаться в обузу. – Она уронила голову на руки и смахнула слезу. – Но беда в том, что я просто не знаю, как со всем этим быть.

Марий и подумать не мог, что когда-либо услышит от жены признание в беспомощности. Понимая, каких усилий стоили ей эти слова, он попросту сгреб ее в охапку и чмокнул в макушку.

– Не тревожься, я сам обо всем позабочусь, – пообещал он. – Но ты должна мне кое-что пообещать.

– Я на все согласна, Гай Марий!

– Если выяснится, что я выбросил что-то действительно необходимое или отослал незаменимого слугу, прошу тебя не упрекать меня. Ни единым словом! Договорились?

Просиявшая Юлия обняла его крепче.

– Договорились, – отозвалась она.

После этого их продвижение ускорилось, причем Юлия с удивлением обнаружила, до чего ей стало удобно. По мере возможности римская знать останавливалась во время путешествий на виллах друзей или друзей этих друзей, заручившись рекомендательными письмами. Такое гостеприимство впоследствии всегда вознаграждалось, поэтому путешественники нигде не чувствовали себя незваными гостями. Впрочем, за Беневентом им пришлось довольствоваться постоялыми дворами, ни один из которых, как вынуждена была признать Юлия, не вместил бы ее прежней свиты.

Больше всего они страдали из-за жары, ибо южная часть Апеннинского полуострова отличалась засушливым климатом и отсутствием тени вдоль главных дорог. Но поскольку теперь они двигались быстрее, путешествие сделалось менее однообразным, и время от времени им попадались источники, купальни на речках и бани, каковые можно было найти даже в захолустных городишках.

Тем приятнее было наконец очутиться в тенистых плодородных долинах, окружавших Тарент, – а уж в самом Таренте и подавно. Этот город по-прежнему оставался больше греческим, нежели римским, хотя и утратил былое значение конечного пункта Аппиевой дороги. Теперь большинство путников устремлялись дальше, в Брундизий, основной порт, связывавший Италию с Македонией. Белые стены домов резко контрастировали с голубизной неба и моря, зеленью полей и лесов и ржавым цветом окружающих скал. Строгий Тарент как будто радовался прибытию великого Гая Мария. Гостей разместили в прохладном и весьма удобном доме главного этнарха, который, впрочем, уже стал римским гражданином и притворялся, что ему больше нравится, когда его именуют дуумвиром.

Как и во многих других городках, расположенных вдоль Аппиевой дороги, здесь к Марию пришли видные горожане с намерением побеседовать о Риме, Италии и напряженных отношениях, сложившихся у Рима с его италийскими союзниками. Тарент был колонией, обладавшей латинскими правами, то есть здешние старшие магистраты – двое дуумвиров – могли претендовать на римское гражданство для себя и своих потомков. Однако город имел греческие корни, а древностью не уступал самому Риму, а то и превосходил его. Некогда это был аванпост Спарты, и спартанские традиции сохранялись здесь до сих пор.

Марий узнал, что многие местные жители, особенно не принадлежащие к привилегированным слоям, завидуют новому конкуренту – Брундизию – черной завистью и симпатизируют другим городам италийского союза.

– Слишком много солдат, выставляемых членами италийского союза для службы в римской армии, гибнут из-за глупости военачальников, – горячился этнарх в разговоре с Марием. – Земля их приходит в запустение, род прерывается. Лукания, Самний, Апулия обеднели. Италийские союзники вынуждены на свои деньги вооружать легионы ауксилариев и оплачивать их службу Риму. Ради чего, Гай Марий? Чтобы обеспечить римлянам проход из Италийской Галлии в Испанию? Какое до этого дело апулийцу или лукану? Разве ему есть от этого хоть какая-то выгода? Или чтобы Рим мог доставлять из Африки и Сицилии пшеницу и кормить римские рты? Сколько этого хлеба попало в голодную годину в рот самниту? Уже много лет римские граждане в Италии не платят Риму налогов. А мы в Апулии, Калабрии, Лукании и Бруттии все платим и платим! Наверное, нам следует благодарить Рим за Аппиеву дорогу, – во всяком случае, Брундизий благодарит. Но часто ли Рим назначает совестливых управляющих, которые поддерживали бы дорогу в нормальном состоянии? Есть один участок – вы наверняка по нему проезжали, – который размыло еще двадцать лет назад! И что же, дорогу починили? Ничего подобного! Починят ли? Опять-таки нет! А Рим продолжает взимать с нас десятину и тянуть налоги, забирает нашу молодежь, которая воюет за тридевять земель отсюда, защищая интересы Рима, и гибнет, после чего объявляются богатые римские землевладельцы, оттяпывающие у нас все больше земли. Они пригоняют рабов, чтобы те присматривали за их тучными стадами; невольники работают закованными в цепи, спят взаперти и мрут как мухи: не важно, хозяин купит еще! На нас он ничего не тратит, в нас не вкладывает ни гроша. Мы не видим ни сестерция из тех денег, что он здесь зарабатывает, поскольку он не нанимает наших людей. Настало время, Гай Марий, Риму раскошелиться или отпустить нас на все четыре стороны.

Марий выслушал эту длинную и пламенную речь бесстрастно: подобные излияния обрушивались на него вдоль всей Аппиевой дороги.

– Я сделаю все, что в моих силах, Марк Порций Клеоним, – серьезно ответил он. – На самом деле я уже много лет пытаюсь изменить ситуацию. Но воз и ныне там, ведь большинство сенаторов никогда не путешествуют, как это делаю я, и не разговаривают с местными жителями; более того – помоги им, Аполлон! – они не хотят видеть очевидное! Тебе наверняка известно, что я все время говорю о непростительном расточительстве по отношению к римским войскам. Времена, когда нашими армиями командовали бездари, остались в прошлом. Если кто и преподал римскому сенату соответствующий урок, так это я. С тех пор как Гай Марий, «новый человек», показал всем этим выскочкам из благородных семейств, что такое настоящий военачальник, сенат стал чаще доверять командование способным военным из «новых людей».

– Все это прекрасно, Гай Марий, – негромко произнес Клеоним, – но только это не поднимет наших мертвых из могил и не вернет наших сыновей на заброшенную землю.

– Знаю.

Когда корабль вышел в море и распустил свой большой квадратный парус, Гай Марий оперся о борт и устремил взор на Тарент. Так он стоял до тех пор, пока город и окрестности не поглотило голубое марево. Мысли его были заняты невзгодами италийских союзников. Возможно, это задевает его за живое потому, что его самого часто называют италиком, то есть не римлянином? Или потому, что он, при всех своих недостатках и слабостях, наделен чувством справедливости? А может, причина в том, что он не в силах выносить стоящую за всем этим вопиющую глупость? В одном он был непоколебимо убежден: настанет день, когда италийские союзники заставят Рим считаться с собой. Они потребуют предоставления римского гражданства всем без исключения жителям Апеннинского полуострова, а возможно, и Италийской Галлии.

Взрыв смеха отвлек его от этих мыслей. Гай Марий отошел от борта и обнаружил, что его сын – неплохой моряк: корабль бойко бежал вперед, подгоняемый ветерком, и плохого моряка наверняка стошнило бы. Юлия тоже была вполне бодра.

– Вся моя семья любит море, – сказала она, когда Марий подошел к ней ближе. – Это не распространяется разве что на моего брата Секста – все дело, вероятно, в его астме.

Корабль, на котором они плыли в Патры, постоянно сновал между двумя берегами, принося владельцам немало денег, выручаемых за перевозку пассажиров и грузов. Марию была предоставлена сносная каюта. Впрочем, он не сомневался, что Юлия ждет не дождется, когда они сойдут на берег. Зная, что Марий намеревался продолжить путешествие морем по Коринфскому заливу, его супруга, очутившись в Патрах, отказалась двигаться дальше, пока они не совершат паломничество в Олимпию.

– Как странно, – рассуждала она, трясясь на ослике, – что величайший храм Зевса находится на этом захолустном Пелопоннесе! Почему-то мне всегда казалось, что Олимпия – это у подножия горы Олимп.

– Греки есть греки, – ответил Марий, которому не терпелось как можно быстрее попасть в провинцию Азия, но не хватило духу отказать Юлии в столь естественной просьбе. Путешествие в женской компании нравилось ему все меньше.

Однако в Коринфе он оживился. Когда за полвека до этого Муммий сровнял город с землей, все его сокровища были переправлены в Рим. Город так и не поднялся из руин. Вокруг могучей скалы под названием Акрокоринф хлопали на ветру дверьми брошенные, разваливающиеся дома.

– Это – одно из тех мест, где я намеревался поселить своих ветеранов, – поведал Марий с легкой грустью, когда они бродили по пустынным улицам Коринфа. – Ты только посмотри! Тут не хватает разве что жителей! Столько пригодной для возделывания земли, порт на берегу Эгейского моря и порт на берегу Ионического – все, что нужно для процветания торговли. А как они со мной поступили? Отвергли мой земельный закон!

– Потому что его предлагал Сатурнин, – вставил Марий-младший.

– Совершенно верно. А также потому, что болваны в сенате не смогли понять, как это важно – предоставить неимущим солдатам землицу, на которой они могли бы провести остаток дней. Никогда не забывай, Марий-младший, что у неимущих нет ни денег, ни собственности. Я открыл им путь в армию, я влил в жилы Рима свежую кровь, поставив ему на службу сословие, прежде бывшее совершенно никчемным. Между прочим, неимущие солдаты оказались мужественными воинами: они доказали это в Нумидии, в Аквах-Секстиевых, при Верцеллах. Они сражались не хуже, если не лучше, чем солдаты старой выучки, хотя те тоже не подкачали. Что же теперь, отмахнуться от них, смыть в сточную канаву? Нет, их нужно посадить на землю. Я знал, что ни первый, ни второй классы никогда не позволили бы им селиться на римских землях в Италии, поэтому и выступил с законопроектами о колониях ветеранов в таких местах, где как раз требуются новые жители. Они бы принесли в наши провинции римский дух. Да только сенаторы и всадники считают Рим слишком исключительным, чтобы прививать римские привычки и образ жизни остальному миру.

– Квинт Цецилий Метелл Нумидийский, – с отвращением проговорил Марий-младший.

В доме, где он вырос, это имя не произносилось ни с симпатией, ни с почтением. И к тому же всегда с прозвищем «Свин».

– Кто еще? – спросил его Марий.

– Принцепс сената Марк Эмилий Скавр, великий понтифик Гней Домиций Агенобарб, Квинт Лутаций Катул Цезарь, Публий Корнелий Сципион Назика…

– Прекрасно, достаточно. Они заручились поддержкой своих клиентов-плебеев и сколотили фракцию, с которой не удалось сладить даже мне. Потом – это случилось в прошлом году – они изъяли таблицы с законами Сатурнина.

– Его закон о зерне и земельные законопроекты, – подхватил Марий-младший, который теперь, вдали от Рима, отлично находил общий язык с отцом и жаждал его похвал.

– За исключением моего первого земельного закона, который дает право моим солдатам из неимущих селиться на островах у африканского побережья, – напомнил ему Марий.

– Кстати, муж мой, я кое-что хотела тебе сказать, – спохватилась Юлия.

Марий со значением посмотрел на Мария-младшего, но Юлия продолжала:

– Как долго ты собираешься держать на этом острове Гая Юлия Цезаря? Может, пора уже вызвать его в Рим? Ради Аврелии и детей ему следовало бы вернуться.

– Он нужен мне на Церцине, – отрезал Марий. – Военачальник из него неважный, но никто никогда не работал над аграрными проектами так упорно и успешно, как Гай Юлий. Пока он остается на Церцине, работа идет, жалоб почти не поступает и результаты превосходны.

– Но так долго! – не уступала Юлия. – Три года!

– Пускай потрудится еще столько же. – Марий не собирался сдаваться. – Ты знаешь, как медленно продвигаются обычно земельные дела: контроль, возмещение убытков, бесконечные разбирательства, сопротивление местных жителей… А Гай Юлий прекрасно с этим справляется! Нет, Юлия, ни слова больше! Гай Юлий останется там, где он сейчас находится, пока не закончит порученное ему дело.

– Тогда мне жаль его жену и детей.

Впрочем, Юлия заступалась за Аврелию напрасно: ту вполне устраивала ее участь, и она почти не скучала по супругу. Объяснялось это вовсе не отсутствием любви и не пренебрежением супружеским долгом. Просто во время его отлучек она могла заниматься собственным делом, не опасаясь его неодобрения, жесткой критики, а то и запрета – только этого ей не хватало!

Когда они, поженившись, поселились на первом этаже большого жилого дома – инсулы, доставшейся Аврелии в качестве приданого, она обнаружила, что супруг ожидает, что они будут вести такой же образ жизни, какой вели бы, если бы обитали в собственном доме на Палатинском холме, – изящный, утонченный и совершенно бесцельный. Именно такую жизнь она яростно критиковала, беседуя с Корнелием Суллой. Это было бы настолько скучно, что любовная интрижка сделалась бы неизбежной. Аврелия пришла в отчаяние, узнав, что Цезарь не одобряет ее общения с жильцами, занимающими все девять этажей; что супруг предпочел бы, чтобы она прибегала к услугам агентов для сбора квартирной платы.

Однако Гай Юлий Цезарь был патрицием древнего аристократического рода и имел немало обязанностей. Прикованный к Гаю Марию – и родственными связями, и безденежьем, – Цезарь начал свою государственную карьеру в качестве военного трибуна в легионах; наконец, побыв квестором и став членом сената, он был направлен на остров Церцина у африканского побережья организовывать колонию ветеранов из неимущих солдат Гая Мария. Все эти занятия вынуждали его подолгу находиться вдали от Рима. В свою первую длительную поездку он отправился вскоре после женитьбы. Его союз с Аврелией был вознагражден двумя дочерьми и сыном, однако отец не присутствовал при рождении своих детей и не видел, как они растут. Он ненадолго появлялся дома, жена беременела – и он снова отбывал на многие месяцы, а то и на годы.

К тому времени, когда великий Гай Марий женился на сестре Цезаря Юлии, в семье Юлиев Цезарей иссякли последние деньги. Старшая ветвь рода решила вопрос просто: успешное усыновление младшего сына богатым патрицием дало средства, достаточные для того, чтобы два оставшихся сына могли претендовать на консульскую должность; усыновленный младший ребенок получил имя Квинт Лутаций Катул Цезарь. Но отец Цезаря (Цезарь-дед, как его называли теперь, через много лет после кончины) был вынужден заботиться о двух сыновьях и двух дочерях, денег же хватало только на одного сына. К счастью, его посетила блестящая идея предложить худородному, но несметно богатому Гаю Марию выбрать себе в жены ту из двух его дочерей, которая придется ему по вкусу. Денег Гая Мария достало на приданое обеим дочерям, а также на шестьсот югеров земли вблизи Бовилл, перешедшей во владение Цезаря-младшего, доход от которой позволил ему получить место в сенате. Деньги Гая Мария устраняли все препятствия на пути представителей младшей ветви Юлиев Цезарей – ветви Цезаря-деда.

Сам Гай Юлий Цезарь – супруг Аврелии – оказался достаточно благороден и справедлив, чтобы испытывать искреннюю благодарность к Гаю Марию, в отличие от старшего брата Секста, который задрал нос и после женитьбы постепенно отдалился от остального семейства. Цезарь знал, что, не будь денег Мария, он не смог бы войти в сенат и не был бы в состоянии обеспечить будущее своему потомству. Без этих денег Цезарю никогда не позволили бы взять в жены красавицу Аврелию, представительницу древнего и богатого рода, о руке которой мечтали очень многие.

Безусловно, если бы Марий настоял, Цезарь с супругой перебрались бы в собственное жилище на Палатине или в Каринах. Более того, дядя и отчим Аврелии Марк Аврелий Котта уговаривали молодую чету пустить часть приданого на покупку дома. Однако Цезарь и Аврелия предпочли последовать совету Цезаря-деда и отказались от подобной роскоши. Приданое Аврелии было истрачено на приобретение инсулы – доходного дома, в котором поселились и хозяева, в надежде, что со временем Цезарь сможет купить особняк в более престижном районе. Найти более престижное место было нетрудно, поскольку инсула Аврелии находилась в сердце Субуры, самого многолюдного и бедного района Рима, зажатого между Эсквилином и Виминалом и населенного представителями всех рас и вероисповеданий, а также римлянами, относящимися в основном к четвертому и пятому классам, среди которых попадались и неимущие.

И все же управление инсулой пришлось Аврелии по душе. Как раз тогда, когда Цезарь впервые отлучился надолго, а ее первая беременность благополучно завершилась, она с головой ушла в заботы домовладелицы. Разогнав агентов, она стала вести дела самостоятельно, обзаведясь множеством знакомств среди нанимателей. Она во всем действовала разумно и решительно, ей даже удалось приструнить членов сомнительного братства перекрестков, собиравшихся в стенах ее инсулы. Это братство, состоявшее из местных жителей и зарегистрированное у городского претора, должно было устраивать праздники в честь ларов, алтарь которых был установлен на перекрестке, прилегающем к инсуле Аврелии, а также чистить фонтан и убирать мусор. Квартальным начальником, возглавлявшим эту подозрительную коллегию, был некий Луций Декумий, коренной римлянин, но принадлежавший лишь к четвертому классу. Когда Аврелия занялась управлением инсулой, она обнаружила, что Луций Декумий и его приспешники собирают дань со всей округи, запугивая окрестных лавочников. Ей удалось положить конец их бесчинствам, а заодно приобрести в лице главаря этой бандитской шайки надежного друга.

Поскольку у Аврелии было мало грудного молока, она нашла среди жильцов своей инсулы кормилиц для детей, открыв крошкам-патрициям двери в мир, о существовании которого они иначе никогда не узнали бы. Результат можно было предвидеть: задолго до поступления в школу все трое овладели, хотя и в разной степени, греческим, еврейским, сирийским и несколькими галльскими наречиями и, помимо классической латыни, на которой изъяснялись их благородные предки, усвоили говор низших сословий и жаргон, свойственный исключительно Субуре. Они собственными глазами видели, как живет римский люд, пробовали всевозможную пищу, которую чужеземцы находили вкусной, и водили дружбу с членами братства Луция Декумия.

Аврелия полагала, что все это не причинит детям вреда. Впрочем, она вовсе не была бунтовщицей и не стремилась изменить мир, твердо придерживаясь принципов, в которых была воспитана. Вместе с тем она была натура деятельная, любознательная и не безразличная к людям. Еще в юности, когда Аврелия знать не знала забот, ее вдохновлял пример матери Гракхов Корнелии, которую она считала истинной героиней и величайшей женщиной в истории Рима. Теперь, в зрелом возрасте, Аврелия руководствовалась более практичными соображениями, опираясь главным образом на здравый смысл. Именно здравый смысл подсказывал ей, что болтающие на нескольких языках маленькие патриции – это вовсе не плохо. Более того, она полагала, что для них станет хорошей жизненной школой общение с теми, кому недоступно величие, которое по праву рождения принадлежит ее детям.