Robbie Williams: Откровение

Он даже настаивал на том, чтобы не появиться на поле. Оказалось, что менеджеру английской команды Сэму Оллардайсу почти невозможно сказать «нет». «Я отыграл последние десять минут – и не стоило мне, – говорит Роб. – Никто и слышать не хочет, когда я хочу увильнуть. Сэм Оллардайс особенно. А до игры я расфигачил спину себе, и до конца тура она меня беспокоила. Очень больно было… даже удар ногой по мячу уже в спине отзывается». Но Роб участвовал – и ничего плохого не случилось. «Нет, я ничего не расфигачил себе, я контролировал мяч, давал пас, он попадал тому, кому я его посылал. Но я нервничал, потому что пребывал в плохой форме».

Но даже при этом он уже больше не ищет способа уклониться от участия.

«На следующий день, – делится он, – я понял: могу это сделать снова. Так что Soccer Aid будет продолжаться при моем участии, что просто прекрасно».

* * *

Однажды в Лондоне Майкл объяснил Робу, что у него к нему есть некий совершенно неожиданный вопрос.

Очевидная, но крайне редко признаваемая правда о большинстве – если не обо всех – наградах музыкальной индустрии заключается в том, что задолго до объявления номинаций проводятся теневые переговоры с тщательно выверенными формулировками вопросов, смысл которых таков: если бы мы решили дать награду такому-то, он-она пришел бы ее принять или нет? И таким вот путем, предполагающим и отрицание, Майклу надо было обсудить с Робом возможную реакцию Роба на получение в этом году награды журнала NME «Богоподобный гений».

Отношения Роба с EMI, который в пору своего расцвета был еженедельной музыкальной газетой, очень влиявшей в определенных кругах на вкусы и мнения, очень сложны. Наверное, не существует худшего способа относиться к чувствительному Робу, чем покровительски-снисходительный. У него от такого сразу шерсть дыбом. Суть отношения NME к Робу за четверть века – причем не только тогда, когда издание его типа ненавидело, но и когда они его, как им казалось, любили, можно выразить грубо так: бесконечный поток снисхождения. Долгое время статьи NME, безусловно, отражали определенный образ мыслей. «Там все 90-е верховодил менталитет неких инди-фундаменталистов, что я совершенно четко ощущал, – говорит Роб. – И многие собеседники на меня смотрели вот буквально сверху вниз, люди, знаете, боятся, что на них это перейдет. Чем бы «это» ни было. Такое нечто полицейское. Как будто я из низшего сословия. Из-за того, кто я есть. И это было так явно и так больно». Иногда снисходительность оборачивалась настоящим хамством. «За меня проголосовали как за “худшего человека планеты” – это вскоре после того, как Усама бен Ладен устроил 11 сентября, – напоминает он. – А за “Feel” проголосовали как за худшую песню года».

Вся эта история к тому, насколько мощной должна была быть первая реакция Роба, когда он только услыхал, на какую премию его могут номинировать.

«Реакция – по-северному, – говорит Роб. – Мат сплошной. “Эти блядь суки пусть себя суки в жопу выебут, мне от этих петухов сраных западло чо-либо брать. Пидорасы, ненавижу!” Сказал – и пошел в туалет».

По возвращении Роб передумал. Решил, что надо, чтоб это произошло.

«На самом деле я передумал только потому, что собрался сделать нечто противоречивое», – объяснил он. Он колеблется: какой вариант выбрать? «У меня конфликт: сходить туда, получить награду и послать их всех в жопу, или же просто не брать награду? Ну, если предложат?»

Я предполагаю, что должен быть какой-то вариант, чтоб и рыбку съесть, и на елку влезть.

«Ага, – смеется он, – я такой не найду».

* * *

Трудно найти место, где вероятность встретить Роба еще меньше, чем на церемонии NME Awards. Но одно такое есть.

В 2010 году, через несколько дней после того как Take That объявили о воссоединении впятером, Роб пришел на утренний эфир ливерпульского Radio City – с Джейсоном Оранжем и Марком Оуэном. Во время этого интервью его спросили, выступят ли Take That на фестивале в Гластонберри. И вот как с этого момента шла беседа:

«Ни в коем случае, – ответил Роб. – Точно нет… нет, никакого Гластонберри не будет. Не для меня, нет. Они там платят пять центов, если честно».

«А я бы очень хотел, чтобы все мы поехали в Гластонберри, – возразил Марк. – Попробую убедить парней, найду фургон, и да, буду убеждать нас всех, чтоб мы поехали на день в Гластонберри. Просто чтоб такой выходной день получился».

«Ага, Роб, – вторит Джейсон. – Заплатят нам пять пенсов, но как насчет других причин – там же такое, известно, духовное место…»

«Дерьмовое место, – перебивает Роб. – Ага, дерьмовое. Одни мудаки».

Кто-то в студии возражает, говорит, что ездит туда каждый год.

«Ну так вы значит один из мудаков, – заявляет Роб. – Которым нравятся дерьмовые места».

Роб сам бывал в Гластонберри трижды. В первый раз в 1994, как член Take That вне службы, который медленно расправляет крылья, он особо не высовывался. Второй раз, на следующий год, он всколыхнул – эдакий сорвиголова-предатель своего бойз-бенда, отплясывающий на сцене с группой Oasis – тогда как раз был их краткий медовый месяц, когда Oasis взяли его под крылышко. Он так и не забыл презрение, с которым столкнулся в те два первых визита. «Там все было пропитано презрением. Все остальное Гластонберри такие типа: ты чо, мудило, здесь забыл? И ты в таком вот виде». А тогда ему очень хотелось объятий: «Ты хочешь дружить с большими ребятами и чтоб тебя приняли те, кто издевается». А это такое чувство, которое если ты пережил, прошел – то потом себя за него же ненавидишь, и хочешь, чтоб все издевающиеся знали, что тебе всегда будет абсолютно плевать на то, что они думают.

Единственный раз, когда его забукировали, то есть пригласили выступить – на начало вечера в 1998 году. «Там такая царила воинствующая инди-энергия, что-де все остальное туфта и ниже их. Так что когда надо было выступать на Гластонберри, меня захлестывали мысли, что я достаточно классный, ценный, крутой. Все, что важно, когда ты тинейджер или в двадцать с небольшим. Но тем не менее появился я там, уже собрался выйти на сцену перед, как мне казалось, врагами. Они ж все приехали посмотреть на гитарные группы, а я попсовый дурачок из Take That». По правде сказать, его выступление стало триумфальным – неожиданно толпа очень тепло приняла его. «Чувство смешанное: эйфория со смущением», говорит он. Не совсем то чувство, которое, как он ожидал, там у него будет.

Вот как Гластонберри отпечаталось в его памяти на долгие годы, представляя собой атмосферу и отношение не слишком далекие от NME, – неуважение и непризнание ценности того, что делают артисты вроде него. Вопреки тому, что он сказал на радио, я не думаю, что его антипатия вызвана одним только размером гонорара. (Гластонберри действительно платит меньше других фестивалей, но в основном потому, что там все время собираются деньги на благотворительные цели.) Я думаю, что, скорее, он не хочет получать пониженный гонорар, и чтоб при этом ему выказывали снисхождение.

В любом случае, учитывая все вышесказанное, кажется не вполне вероятным обнаружить Роба этим летом – одетым в его «веллисы» и оранжевый плащ – за кулисами Гластонберри.

Простое объяснение, по его словам, – «Айда заставила». Но более сложный – и удивительный! – довод в том, что, как он обнаружил, он сам там удовольствие получает. «Слушайте, я очень рад, что поехал, – соглашается он. – Время отлично провел». Они с Айдой поехали послушать Адель, и ее концерт смотрели, сидя на подиуме в стороне от сцены, в компании «великих и прекрасных» Стеллы Маккартни, Мэри Маккартни и Джеймса Кордена. Хотя он не хотел никак афишировать свое присутствие и вообще привлекать к себе внимание, но оказалось, что он хорошо виден публике, так что события приняли неожиданный оборот. «Адель ушла на бис, – рассказывает он, – и именно тут публика начала хором петь Angels. То есть я попал в довольно щекотливую ситуацию». Это же концерт Адели – он ни в коем случае не хотел ему помешать. Но также он понимал, что если он никак не отреагирует на такое внимание публики – а ему это все показалось очень милым и приятным – то они будут о нем ужасные вещи думать. Потом он подумал, что если уж со слишком большим энтузиазмом будет реагировать, то это не понравится окружающим его людям на подиуме «для друзей Адели». Он выбрал самый лучший вариант: «Я быстро поднялся, немного ими подирижировал и скрылся среди других людей на платформе».

Тем не менее о с удивлением обнаружил, что после этого стал относиться к фестивалю по-другому. «Интересно не сойти с ума от кокаина и экстази, или от возможности выступления там, – говорит он. – Там реально совершенно особенная энергия». И кое-что еще он осознал. Возможно, те его уничижительные слова помешают возможному приглашению на фестиваль, но сейчас он решил, что с удовольствием бы выступил там.

«Я думаю, я там зажгу, – говорит он. – Мне бы хотелось сыграть на вот этот “Робби Уильямсу нельзя на главную сцену…!” А мне хотелось бы такой возможностью воспользоваться и дать публике отлично провести время».

* * *

Сейчас у Роба все-таки есть одна своя песня, которая ему очень нравится, и он считает, что ее надо включить в альбом. Это еще одна песня, написанная в соавторстве с Джонни Макдейдом (Макдейд – член группы Snow Patrol, соавтор самых крупных хитов Эда Ширана.) Песня называется “Speaking Tongues” – о выходных на Ибице, еще когда он был в Take That: травелог насилия, наркотиков, секса и безумия.

«Счастливые времена», – сухо замечает Айда.

Роб отправился на остров со знакомыми рейверами из Уоррингтона. В песне рассказывается про реальные случаи. «Я действительно познакомился с группой парней, которые называли себя «Бриллиантовые псы» (Diamond Dogs – как альбом Дэвида Боуи. – Прим. пер.). Они – эдакие путешественники с фестиваля на фестиваль, направлялись в Рио на карнавал и, мне кажется, дилерством промышляли. А потом появилась одна девушка, которая ходила за мной по улице и хотела секса. Она вроде из Престона сама. Ну, мы пошли в ее отель, а хозяин меня никак не хотел пускать в номер. И я такой начал юродствовать, ну пожалуйста, типа, пожалуйста, на колено встал, и тут он меня ударил по лицу. Потом я оказался на каких-то скалах, прыгал в море, и кто-то подошел и говорит, слушай, тут стая парней, собирающиеся в Сан-Антонио, идет, чтоб тебе морду набить».

За то, что ты был в Take That?

«Ага. Так что я вызвал такси, чтоб спасти нас всех от беды. Я думал – сколько же народу за эти годы хотело мне морду набить. Когда я рассказываю истории, там везде есть “люди хотели мне морду набить…” Я говорил Стюарту Прайсу, это как в игре в каштаны – если мой – 6, и ты его побил, то твой автоматически – 7. А я «каштан» с высокой ценой. Но, думаю, Гари Барлоу вряд ли ходил в опасные для него места. И не думаю, что морды остальных членов Take That вызывали желание врезать. Хауард такие истории не рассказывает, Джей тоже нет. Но вот я куда ни пойду – везде кто-то хочет мне дать в морду».

Ну может ты сам такое чувство источаешь: хочу по шее пару раз?

«Ага».

Странно, но еще до своей славы, даже до Take That, он однажды был свидетелем такого рода поведения, и, как он вспоминает, оно его очень сильно озадачило.

«Мы как-то заходили в ночной клуб “до шестнадцати” в Стоке, и там был один парень из Грейндж-Хилл (британский телевизионный школьный сериал, выходивший на BBC с февраля 1978 года – Прим. пер.). Помню, один парень из моей школы, с которым мы туда пришли, подошел ко мне и говорит: я на него только что плюнул! Помню, я в этот момент подумал: зачем же ты это сделал?»

А потом, спустя два года, на тебя уже плевали?

«Ага, – подтверждает он. – Тогда много было таких плевков».

* * *

Эта новая песня про Ибицу также описывает неприятную, подогретую наркотиками, религиозную встречу:

Исправившийся гангстер подошел ко мне и сказал, что обрел Бога.

Заглянул мне в глаза и стал разговаривать на языках.

«Я плавал в бассейне, – объясняет Роб, – пару дней не спал, и тут подошел этот парень, положил мне руку на плечо и говорит: Иисус послал меня поговорить с тобой. И тут я в бассейне сорвался».

Почему?

«Не знаю».

А ты ему как будто поверил?

«Ага. Так и подумал: господь послал его со мной поговорить. Он привел меня к себе домой, почитал Библию и стал в трансе говорить на древних языках. Он оказался исправившимся преступником, который совершил злодеяние, но затем обрел Господа. Ты, говорит он мне, сидел на перхоти дьявола (т. е. на кокаине. – Прим. пер.)? Да, говорю. Так вот мы с ним немного времени провели и я ушел. В тот вечер я решил не нюхать кокс, зато выпил «поко-локо», стоивший тогда в 1993 году 25 фунтов за бокал, полный мескалина, экстази и кислоты. Затем я улетел с Ибицы, поймал стыковочный рейс на Барселону, оттуда полетел в Манчестер, а в Манчестере поехал домой к Гари Барлоу – мне там надо было напеть бэк-вокал для очередного альбома Take That. Я постучал, Гари спросил кто там, я ответил, что обрел Господа и просто рухнул. Меня положили в постель Гари, где я проспал двое суток.

* * *

В обеденное время мы на сей раз смотрим по телеку матч Барселона-Ливерпуль, в обширной кинокомнате в конце дома.

Я замечаю, что меня не убеждает Месси в образе блондина.

«И меня, – соглашается Роб. – Но меня и мой блондинистый образ не убеждал». Он имеет в виду прическу, которую сделал для последнего тура: платиновая челочка, торчащая вперед, и короткие темные волосы по бокам.

«Но это была смена имиджа, – вспоминает он. – Нечто новое в образе». Он имеет в виду, что он – поп-звезда, а в поп-мире перемены ради перемен есть добродетель.

«Но это же образ, – подчеркивает он. – Пусть и не очень подходящий».

* * *

Одни из немногих современных артистов, чью музыку недавно открыл для себя Роб, – группа Sleaford Mods. Дуэт из Ноттингема, чьи жесткие саркастичные песни принесли ему, наконец, заслуженную, хоть и запоздалую, славу. «Ну разве не удивительно, – размышляет Роб, – что этот голос бесправной молодежи – у мужчины сорока семи лет? Что, такой энергии нет в современной музыке? Где семнадцати-восемнадцатилетняя версия этого? Почему чтоб такое петь, нужно быть сорока семи лет от роду? Где сама эта бесправная молодежь?» и тут же отвечает на свой вопрос: «Они все хотя петь песни Бейонсе на шоу “X Factor”!»

Наверное, это неизбежно – и Роб в каком-то смысле не только ожидает, но и уважает такую позицию – что каждый, кто убедительно вжился в подобную роль, не будет поддерживать артистов вроде Робби Уильямса. Так и есть. Дуэт Sleaford Mods, точнее, скорее, их вокалист и автор текстов Джейсон Уильямсон, недавно запостил в твиттер такое:

Если я буду слишком долго смотреть на фото Робби Уильмса, я приду в ярость.

Роб взял да и перепостил этот твит к себе с примечанием:

Ярость? Вечный мне позор. #goals. («#цели». – Прим. пер.)

* * *

Один из многих споров, которые, похоже, то и дело разгораются в голове Роба, это споры между двумя поп-звездами разного типа, которыми ему хочется быть. Проще говоря, битву ведут две стороны его личности: одна хочет писать популярные шлягеры, пусть некоторые и сочтут их слащавыми и некрутыми, другая жаждет сочинять и петь то, что оценят как экспериментальное, умное и навороченное.

Спор этот возникает вновь и вновь. Недавно его подогрел разговор с продюсером Стюартом Прайсом. Роб периодически сочиняет вместе с Прайсом и уважает его совет и мнение. Когда он дал Стюарту послушать три новые песни, продюсеру показалось, что они явно отклоняются от той невидимой линии приемлемого – или, во всяком случае, мудрого – для такого артиста, как Роб. Речь идет о конкретных трех песнях: “Disco Symphony”, “Funk with Us” и “Marry Me”. Две первые – помпезные, цепляющие попсовые песни. Написаны в соавторстве с Гаем, и Гай рассматривает их как будущие успешные синглы. Третья написана с барабанщиком Роба Карлом Брезилом и другими, и она такая же сентиментальная, как и можно судить по ее названию – «Выходи за меня замуж». Эти песни Роб постоянно обдумывает. В случае таких песен Роб не столько боится, что они не «покатят» у публики, сколько, наоборот – что приживутся и придется их петь на каждом концерте годами, а самому они разонравятся уже.

Роб сам может негативно относиться к таким песням, но высказанные Стюартом дурные предчувствия заставляют его броситься на защиту. И, если продолжить, на защиту той самой части своей личности.

«Да, думаю, они слащавы, – соглашается он. В этом простом оценочном суждении они со Стюартом сошлись во мнении. – Но я ничего не имею против слащавости». Он понимает, что по такой же мерке и “Rock DJ” и “Candy” тоже откровенно слащавые. «Но они – из моего сердца, души и головы. Это моя слащавость. Мое это! Работа у меня такая». Но одна фраза Стюарта, которую тот обронил во время прослушивания “Disco Symphony”, заставляет его подумать получше. Стюарт сказал: «Ну, если именно таким артистом ты хочешь быть… Чего ты вообще хочешь?».

Из-за этой фразы он кое-что осознал, пусть, вероятно, и не то, к чему вел его Стюарт:

«Я хочу быть Мистером Субботний Вечер! – провозглашает Роб. – Этого я хочу. Хочу вечер пятницы, хочу Рождества. Я про все это сто лет назад уж сказал: Фредди Старр на шоу Дэза О’Коннорса, Морекемб и Уайз, The Two Ronnies, Oliver Reed на Wogan, Дин Мартин (перечисляются старые комедийные телешоу, комедианты и эстрадные артисты. – Прим. пер.). Стюарт говорил вот о чем: “Чего ты хотел в начале сольной карьеры?” А я тогда хотел нюхать кокс, трахать баб и быть группой Oasis. Сейчас не хочу. Ни сил, ни желания».

Стюарт привел еще один аргумент – пример Сэма Смита. Стюарт сказал, что на пути к успеху Сэм Смит перепробовал все возможные стили и остановился в конце концов на том, что ему самому доставляет удовольствие – и вот это-то и передалось публике. Стюарт предлагает Робу сделать то же самое: что самому нравится, и оно – покатит.

Роб мог бы ответить, что-де любая музыка, которой он занимается, доставляет ему удовольствие – и слащаво-попсовая, и клубная, и слезливая, и зрелая, и креативно-изобретательная, и как у крунеров, и как у рэперов – и именно поэтому он всеми этими стилями и занимается. Но он выбирает единственное слово, личный ответ, закрывающий тему делай что доставляет удовольствие и это передастся.

Rudebox, – вот его ответ.

В конце концов с таким количеством песен отбор неизбежен. Например, Speaking Tongs кладут на полку. Из всех тех трех, что Роб обсуждал со Стюартом, только лишь Marry Me попадет на альбом, да и то на делюксовое издание. Самое спорное – что отбраковали Disco Symphony, особенно после того, как вокал к ней записала Кайли Миноуг – получился дуэт.

«Мне очень нравится этот трек, – говорит он. – Такой глуповатый-забавный и привязчивый, мне такое все очень нравится. Но потом часть моей личности говорит: не хочу до конца жизни петь танцуй, танцуй, танцуй». Для сравнения: «Я не хочу петь Candy до конца жизни, но придется».

Он говорит народу, что положил “Disco Symphony” за пазуху – приберег для особого проекта, для нужного момента, но смысл в общем в том, что сейчас он ничего с ней делать не хочет.

* * *

Лучший день у Роб и Айды после возвращения в Лос-Анджелес был в студии Дэвида Хокни. Случайно, через знакомых, они получили туда приглашение и приехали поздним утром, предполагая задержаться. Уехали только в шесть вечера, потому что детей надо было укладывать. Весь день они провели за бесконечными разговорами. А Хокни даже нарисовал что-то на айпаде и послал им.

Роб забрасывал Хокни вопросами.

«Я не испытывал никакого социального дискомфорта или чего-то подобного, – говорит Роб. – Было круто вот так сидеть рядом с ним и спрашивать его про разное. Ну типа если ли зависть среди художников? Кто думает: “черт подери, да пошел этот Дэвид Хокни в жопу?” Тысячи вопросов про его мысли, что как и зачем».

Хокни, как он это обычно делает, разразился страстной речью в защиту курения, перечислив все гениев-курильщиков, доживших до преклонных лет.

Хокни, как сказал Роб, сам «настолько фантастический курильщик», что с ним за компанию даже Айда выкурила одну сигарету. «Он сам не просто непримиримый курильщик, он не просто курит одну за одной, он докуренные даже не бросает на пол – они сами у него выпадают из рук и он тут же достает новую сигарету». Роб и Айда решили, что если Хокни примет их приглашение и заедет в гости, то он будет первым и единственным, кому будет позволено курить в их доме.

Особенный день это был: «Мы так себя чувствовали, как какие-то важные люди на планете, – объясняет Роб. – Такая прекрасная тяжесть легкого бытия. Не знаю, как объяснить, но уезжал я в таком приятном изумлении. Я не ожидал, что буду нечто такое чувствовать, но, уезжая, думал, что у меня сейчас было особое общение с очень-очень особенным человеком».

Вот один из вопросов, который Роб задал Дэвиду Хокни: «Приходилось ли вам бороться за уверенность в себе? И с самооценкой?»

«А ему не приходилось, – говорит Роб. – А я сказал: ну, а мне приходится. Он удивился: а как же ты на сцене работаешь?»

У Роба ответ выскочил неожиданно для него самого – видимо, из подсознания – и рассмешил всех, и его, и Дэвида:

«Понимаете, я просто очень храбрый».

Забавный, конечно, ответ на тот конкретный вопрос, но в голове у Роба он застрял. Потому что он понял, что это ведь тоже отчасти правда. В следующие несколько месяцев он постоянно повторяет это в интервью в ответ на вопросы о сложностях и противоречиях его работы и его чувств по отношению к ней. Он будет объяснять, что пришел к осознанию того, что та уверенность, на появление которой он так надеялся, уверенность, которой, как люди из аудитории ошибочно представляют, у него в избытке, может так и не прийти. Но также он осознает, что давным-давно уже он нашел, чем прикрыть отсутствие уверенности и продолжать делать свое дело. И немного запоздало его осенило, что слово, которым можно описать это, описать ресурс, на который он полагается в отсутствие уверенности, – это, возможно, и есть та самая «храбрость».

* * *

Апрель 2007 – июнь 2008 года

Через пару недель по возвращении из рехаба Роб написал Айде сообщение: хотел бы увидеться. Заметил, что пришел в себя. Потом несколько раз писал сообщения о переносе времени, и в конце концов встречу отменил вовсе. Один друг – который уже больше не друг – сказал ему, что будет ошибкой «возвращаться туда». Роб теперь подозревает: а не хотел ли этот друг просто устранить помехи, которые мешают парням отрываться вместе?

В тот вечер, когда он ее окончательно, можно сказать, послал, он сказал, что сильно устал и надо лечь уже, а на следующий день на работе Айда увидела в блоге Переса Хилтона <светского блогера> фото: той ночью, гораздо позже их обмена сообщениями, Роб выходит из одного клуба с некой блондинкой.

И даже при этом, когда три недели спустя Айда и ее мама засобирались в гости к людям, которые совершенно случайно жили прям напротив поместья Роба, она решила, что надо бы его предупредить. На всякий случай, чтоб он ничего такого не подумал. А он ей предложил заскочить. Они поболтали, он показал ей новую тату LOVE на правом кулаке. Постепенно все устаканилось, стало как раньше, и они снова сошлись – на три месяца.

Потом однажды в начале июня, когда она собиралась на одну встречу, он попросил ее перед уходом обняться покрепче. После этого она не получала от него вестей три недели. А вся ее одежда уже находилась в его доме, и когда она в конце концов попросила разрешения забрать вещи, он отправил их уложенными в мешки для мусора, со своими охранниками.

«Мне кажется, мы расходились три раза», – говорит Роб.

Всегда по твоей инициативе?

«По моей, ага».

А в чем причина?

«Ну, я просто не мог находиться в отношениях. Эта женщина меня сильно любила, а я думал, что это и есть сумасшествие. Она была вся такая целовательная, обнимательная, ласкательная – это сейчас прекрасным кажется – и если б она смогла пробраться внутрь меня – она б пробралась, вот так она была в меня влюблена. А тут такое… “ой, отвали”».

* * *

В августе 2007, примерно месяца через два с половиной после их второго расставания, они встретились на дне рождения общего друга. После этого Роб снова стал ей посылать сообщения и звонить, и каким-то образом те силы, которые связывали их, возобладали над поводами, которые Роб выискивал, чтобы им не быть вместе. На сей раз отношения продлились девять месяцев. От этого времени остались фото, глядя на которые можно подумать, что у Роба и Айды начинается настоящая любовь надолго. Они вместе съездили в Египет, потом во Францию, Голландию, Мексику. В Мексике арендовали яхту. Роб говорит, что на яхте с Айдой и их друзьями ему вдруг пришла в голову мысль, в которой он был уверен на все сто.

Это не то, что вы подумали. Не та, которая должна была бы возникнуть по вашему представлению.

«К концу этих каникул я понял, что буду с ней заканчивать отношения», – говорит он.

Почему же? Не собирался быть с кем-либо вообще?

«Именно. С кем-то определенным не хотел быть вместе. Не судьба мне серьезные отношения. Настолько не судьба, что я подумал сделать вазэктомию».

Что, прям серьезно об этом думал?

«Ага. Думал такой: могу и вазэктомию сделать, детей-то нет, а залетов не хочется. Ну и реализация этой идеи была прям на подходе, так сказать».

Я возражаю: у любого человека есть два конкретных способа упасть в твоих глазах. Один: любить тебя. Другой: не любить тебя.

«Ага. И я совершенно мог упустить тот факт, что основа нашей дружбы прекрасна… ну, упускал, пока не перестал».

Он понимает, насколько близко все было к тому, чтоб вообще не случиться, и что он мог бы и не сделать того, что сделал. Он знает, что уже стоял в опасной близости к другой жизни, совсем не той, которою он жил последние десять лет.

Вспышка, которая ясно высветила все это, озарила его в лос-анджелесском отеле Chateau Marmont. На дворе – вторая половина июня 2008 года. Роб, снова мужчина свободный – с Айдой они окончательно расстались две недели назад – отправился потусоваться вечером. В патио он увидел сидящих за столиком и беседующих Кемерон Диас и Дрю Берримор. Он туда пошел не затем, чтоб с ними встретиться, но, поскольку знал обеих хорошо, присел к ним поболтать. «И я только сказал, – вспоминает он, – что вот собираюсь расстаться с девушкой, что это ужасно… и начал говорить о том, какая Айда хорошая. Я о ней говорил так восторженно, с такой любовью, что Камерон Диас заметила: “мне кажется, ничего у вас там не закончилось”». И да, наступил тот самый момент. После всего, что происходило до того, вот так все повернулось.

«Тут у меня настал момент ясности, – говорит он. – Страшноватый момент, но ясность пришла: я должен привести эту девушку обратно к себе и относиться к ней хорошо. Так что мои ноги сами понесли меня от Chateau в дом Айды, где она лежала на кровати, свернувшись калачиком. Она сильно похудела и выглядела больной».

После расставания с Робом оказалось, что Айде негде жить – ее мама Гвен сдала тот дом, где жила Айда. Роб тогда предложил ей поселиться в отеле – она это предложение отвергла. Переехала к маме, даже постель с ней делила.

«Я вошел в комнату, увидел, как она похудела, и подумал: ну черт возьми. Она типа лежала в кровати, явно совершенно убитая, сжалась вся, больно ей, в мыслях – как же все так с ней получилось?»

Она сразу обрадовалась, увидав тебя?

«Да. А потом я сделал то, на что, как мне казалось, не способен. Но вот я был тут у нее».

Попросил прощения?

«Не помню. Но определенно понял: нельзя этого человека ни в коем случае еще раз наебать».

Если б Айда не придерживалась своей линии, как ты думаешь, ты бы снова оказался в том месте?

«В отношениях? Нет, наверное».

А, по-твоему, другая жизнь какой была бы?

«Без руля и ветрил. Думал бы “а смысл?” почти про все. Сейчас есть путь, и он всему придает смысл. Грустно думать, что я бы в 43 года был бы без детей и отношений. Кто знает, что по ходу дела происходило бы, но я бы мог выбрать другую дорожку, которая сейчас привела бы меня к одиночеству».

* * *

Август 2016 года

Пришла беда – отворяй ворота. Менеджер Роба Дэвид Энтховен заболел уже некоторое время назад, но предполагалось, что у него сейчас рецидив гепатита С – такое с ним часто бывало. Сейчас же Робу сообщили, что у Дэвида неизлечимый рак. А для Роба Дэвид был гораздо больше, чем просто менеджер. Он, который сам поборол очень серьезные наркозависимости, помог Робу решить его проблемы и вообще за ним приглядывал. Долгое время он был именно тем человеком, которому Роб скорее всего позвонит первым делом, когда какая-то проблема, дилемма или нужно сложное решение. Человек, чье мнение Роб уважал и чьим советам следовал.

Роб сидит на террасе своего лос-анджелесского дома, пытаясь все это осмыслить. Он только что разговаривал с Дэвидом, который сейчас в Лондоне. Дэвид, как обычно, в приподнятом настроении, все советы дает. У Роба запланировано полететь в Лондон примерно через неделю. Там они и увидятся.

«Эта штука проникает всюду и сжирает все, – говорит Роб. – Я раньше просто не знал».

Они с Айдой сидят и болтают о всяком-разном. Чтобы отвлечься, он пробегает песни на компьютере. Одну из них – медленную и мощную – они с Гаем написали в прошлом году. Спорная: он сам не понял, нравится она ему или не очень. Называется “Last Song Ever”, а странные вирши – про мораль и страх, а также про упущенные моменты. Он тогда беспокоился, что она слишком уж мрачна, – даже переписать ее пытался. Но сегодня-то она воспринимается совсем по-другому.

«Не подержишь ли за руку меня, пока я не перестал дышать?

Я помню, что обещал не уходить без тебя.»

«Тебе бы назвать ее “Песня Дэвида”», – предлагает Айда.

Он так и сделал.

* * *

На следующее утро – годовщина Роба и Айды.

«Мама с папой поженились 6 лет назад в этот день», – говорит Роб Тедди, сходя по лестнице в футболке Tommy Cooper. «Привет, моя маленькая копия», – обращается он к Чарли. Появляется Айда и показывает детям видео, которое они выгрузили в интернет: смонтированные фото свадьбы под саундтрек песни “It Had To Be You”. «Вот лучший день в моей жизни», – говорит она детям.

Роб с Айдой обмениваются подарками: рисунок Кита Харринга – как визитная карточка Робу, для Айды – принт Дэвида Хокни «Красный стул», на котором балкон, где они общались с художником.

«Чудесно», – реакция Айды, но в мнениях наметился раскол.

«Нет! – кричит Тедди. – Я хотела чтоб принцесса! Вы принцессу не поставили!» И тут же меняет тактику: она-де хочет быть большой и сидеть на взрослых креслах.

«Для вырасти у тебя еще много-много времени, – увещевает папа. – Наслаждайся, что ты маленькая».