Хроники Аальхарна: Изгнанник. На границе чумы. Охота на льва

– А как же государь сказал, что вашу матушку… – ошарашенно начала было Хельга, но в эту минуту их окликнули.

Оглянувшись, Шани увидел принцессу Гвель в черном траурном платье и низко поклонился. Гвель медленно спустилась по ступеням и встала рядом.

– Вы лишаете меня мужа, – сказала она без всякого выражения.

Бледное милое личико тоже оставалось безмятежным, и никак это спокойствие не вязалось с трагичностью момента. Мужа посылают за мифической реликвией, которой никто никогда в глаза не видывал, в страну дикарей, обрекают на болезни, мучения и голод. Можно было и плакать, и выть, и волосы на себе рвать, и валяться по полу в падучей. Масса столичных дам и простолюдинок, кстати говоря, так сейчас и делают. А эта спокойна, просто непробиваемо спокойна. Возможно, те, кто говорят, будто у принцессы не все в порядке с головой, не так уж и ошибаются. Или же ей настолько безразличен законный супруг, что она хотела бы отправить его еще подальше?

– Не для себя, но для Заступника, – сказал Шани классическую фразу аальхарнской инквизиции.

Гвель поджала губы.

– Что же сами не едете? Возглавили бы поход, раз настолько обеспокоены судьбой Заступникова Круга.

Хельга ахнула. Такое предположение явно не пришлось ей по душе. Гвель покосилась в сторону академитки, и ее взгляд ожил, словно девушка ей о чем-то напомнила.

– Сердце зовет меня туда, – сказал Шани, – но долг требует, чтобы я оставался здесь. В столице неспокойно, и если я уеду, то кто тогда позаботится и о государе, и о вас?

– И о делах веры тоже, – буркнула Хельга. В присутствии принцессы она явно чувствовала дискомфорт, раз осмелела настолько, чтобы подать голос.

Гвель подошла к ней почти вплотную и долгим испытующим взглядом посмотрела ей в глаза.

– Юноша, – спросила она, – вы любите кого-нибудь?

Хельга окончательно смутилась и насупилась.

– Да, – проронила она едва слышно. – Да, люблю.

Пухлые губы принцессы дрогнули, но улыбка умерла, так и не родившись.

– Я тоже люблю, – сказала Гвель, и смысл фразы никак не вязался с ее умиротворенным гладким лицом.

«Вряд ли так говорят о любви, – подумал Шани, глядя на нее с печальным сочувствием. – Впрочем, кто знает точно, как о ней надо говорить?»

– Поэтому не смейте меня осуждать, – продолжила Гвель. – А вы, – принцесса повернулась к Шани и, протянув руку, дотронулась до одного из алых шнуров его мантии, – молитесь, чтобы принц вернулся живым и здоровым. И не смотрите на меня так.

– Я всегда прошу Заступника сохранить наши жизни и души, – серьезно сказал Шани.

Но Гвель, судя по всему, пропустила его слова мимо ушей. Сделав реверанс, она стала подниматься по лестнице: судя по крикам с улицы, Луш уже закончил вдохновляющую речь.

Хельга смотрела принцессе вслед, и выражения ее лица Шани не понял.

Улица была запружена народом. Кто-то радостно рассказывал, сколько голов срубит неверным, кто-то осушал явно не первую бутыль за удачу похода, а кто-то прямым текстом обещал пересчитать супруге все ребра, если она позволит себе лишнее в отсутствие мужа. В лужах неподалеку уже отдыхали особо рьяные борцы за веру, не устоявшие в сражении с зеленым змием.

Пока Шани протиснулся сквозь шумную и хмельную толпу к инквизиторской карете, у него три раза попросили благословения и пять раз предложили выпить с истинно верующими. От угощения он вежливо отказался, благословил всех желающих и уже собрался было уезжать, как его не слишком доброжелательно окликнули:

– Ваша неусыпность, можно вас на два слова?

Хельга ойкнула у него за спиной. Шани обернулся и увидел ее величество Анни. Без охраны, одетая, как и невестка, в траур и спрятавшая седые кудри под черное кружево накидки, она приблизилась к Шани словно хищная птица.

– Я всегда к вашим услугам, ваше величество, – поклонился Шани.

Кажется, вся королевская семья решила без обиняков высказать ему свое неудовольствие. Похоже, Шани был не так уж неправ, когда советовал Симушу занимать очередь за всеми желающими проучить его и расквитаться с ним. Впрочем, это неудивительно. Видит Бог, ситуация с внезапно найденным наследником стоит того, чтобы устроить мужу невиданную истерику. А государыня хорошо держится.

– Невольно я услышала ваш давешний разговор с моим мужем и сыном, – с достоинством произнесла Анни, – и хотела бы узнать, правда ли то, что сказал Миклуш.

Сейчас она выглядела очень старой и очень несчастной. Будущее становилось для нее слишком неопределенным.

Шани взял государыню за руку и слегка сжал сухие холодные пальцы.

– Не знаю, ваше величество, – сказал он искренне. – Я не помню ни своего дома, ни своих родителей. Как бы то ни было, вам не о чем беспокоиться. Я всегда останусь верным и преданным другом и вашему сыну, и вам. Мне не нужна эта корона.

Анни поджала губы, словно не поверила ни единому его слову.

– Хорошо, молодой человек, – сдержанно проронила она. – Пожалуй, в этот раз вы смогли меня убедить.

И пошла прочь – прямая, черная, похожая на огромную птицу.

Глава 8. Две равно уважаемых семьи

– Это никуда не годится, – сказал Шани и положил перед драматургом исчерканную красным рукопись. – Никуда.

Дрегиль насупился и гордо вскинул голову. Он, самый лучший столичный трагик, в новой пьесе об охоте на ведьм довольно резко прошелся и по колдовству, и по ересям c еретиками, и едва на персону государя не посягнул.

Шани хотел было добавить, что прежний декан за такие писульки живо бы погнал бумагомарателя пинками на костер, да еще бы и чад с домочадцами прихватил, чтоб ересь не распространялась, но промолчал. Люди искусства – они же как дети, неразумны и обидчивы. С ними надо быть мягким, добрым и понимающим – разумеется, насколько это возможно для дубиноголового душителя свободы, каким представляла Шани вся вольнодумная столичная интеллигенция.

Когда армия Заступника отбыла на юг и в столице воцарились мир и спокойствие, Шани смог наконец приступить к деканским обязанностям. Читая сводки охранного управления, он нарадоваться не мог на свой замысел. На завоевание святыни отправились самые отчаянные и сумасбродные головы, и теперь никто не устраивал дуэлей за искоса брошенный взгляд, не разносил в щепки бордели, пускаясь в загул, и не обрезал бороды ростовщикам, которые отчего-то не желали давать деньги в долг, а потом благополучно о них забывать.

В храмах служили напутственные молебны с просьбами облегчить рыцарям Неба дорогу, а податные сословия, кряхтя, лезли в кошельки и вынимали монеты: министр финансов ввел новый налог на содержание священного войска, по счастью, не слишком обременительный.

Но в общем и целом дела вошли в привычную колею. Несчастные случаи больше не преследовали государя, и Шани вернулся к своему обычному образу жизни – тихому, спокойному и почти затворническому. Он по-прежнему вел занятия в академиуме, допрашивал ведьм и еретиков, определяя степень их вины и наказания, покупал новые книги для своей библиотеки – словом, не делал ровным счетом ничего предосудительного. Однако надежные люди из разных слоев общества докладывали, что о персоне декана инквизиции ходят очень занимательные разговоры.

Девушку, с которой Шани появился на балу встречи зимы, в тот же день определили к нему в любовницы, с уточнением, что это всего лишь одна из множества фавориток, которых к началу календарной весны народ насчитал уже около десятка. Размеры его финансовых сбережений людские языки увеличили настолько, что декан инквизиции превзошел в этом смысле всех сулифатских шейхов.

И разумеется, теперь он не был безвестным байстрюком невнятного происхождения: слова государя, сказанные принцу, разлетелись по всей столице и приукрасились до того, что Луша специально отправили на войну, чтобы спокойно переписать указ о престолонаследии и надеть корону на нового члена государевой фамилии (такое решение владыки, кстати говоря, пришлось жителям столицы по вкусу). Драматург Дрегиль, в частности, был свято уверен в том, что Шани спихнул брата в поход и втихаря примеряет владыческий венец: об этом декану донесли не далее как вчера.

– И что вы предлагаете? – заносчиво спросил Дрегиль. – Изуродовать пьесу? Полностью изменить авторский замысел? Раздавить самую суть моего таланта?

– Знаете, нарисовать на мосту срамной уд – это еще не талант, – поддел его Шани.

Весной Дрегиль отличился тем, что вместе с товарищем изобразил на разводном мосту через реку Шашунку помянутый выше орган, причем во всех анатомических подробностях. Стоило мосту поднять крылья, как занимательная картина оказывалась напротив окон отвергнувшей чувства драматурга госпожи Фехель – наверно, для того, чтоб гордячка воочию видела то, чего лишилась, и с досады кусала локти до старости.

– И раз уж на то пошло, то в этой пьесе, – положив ладонь на рукопись, жестко произнес Шани, – таланта не видно. Замысел вторичен, рифмы плохи. И, поверьте мне как специалисту, ведьм ловят совсем не так. Над вами смеяться будут.

На Дрегиля было жалко смотреть. Он кусал губы и готов был совершенно не по-мужски разрыдаться.

– Вы не понимаете, – произнес он хорошо поставленным трагическим голосом. – Все это чушь – рифмы, образы… Важна самая суть, которая поразит зрителя. Я знаю, как достать из их сердец то, что они таят от света.

«Только не смеяться», – подумал Шани и произнес:

– А когда в первом акте со сцены в зал летят портянки – это, простите, из сердец вынуто? И таится от света?

– Ваша неусыпность, – подал голос режиссер и хозяин театра, который сидел чуть поодаль и до этого момента молчал и слушал, – но что же нам тогда делать? На античные пьесы публика уже не идет: никому не хочется в сотый раз смотреть, как неистовая Оранда зарубает языческого князя. Я и сам вижу, что наш Дрегиль бездарь та еще.

Драматург вскочил и, задыхаясь от гнева, хотел было разразиться проклятиями, но режиссер со свирепым выражением лица показал ему кулак.

– Сядь и сиди. Не можешь написать как следует, так послушай. Ваша неусыпность, что вы посоветуете? Актерам не плачено с прошлого месяца, Дрегиль уже обещал им пьесу, и в противном случае они просто разбегутся и разорят меня. Как быть? – И будто бы невзначай он провел рукой по довольно увесистому кошельку на поясе: дескать, возьми уже денег, добрый человек, а мы уж тут разберемся и с рифмами, и с портянками.

Шани сделал вид, что не заметил его жеста, и спросил:

– Дрегиль, да зачем вы лезете в политику? Знаете прекрасно, что я эти ваши измышления зарублю на корню, а все туда же. Напишите о любви, о страданиях, и люди поймут гораздо лучше, чем вот это.

Шани перевернул несколько страниц рукописи и прочел навскидку:

– «Все душат нашу волю и слова не дают, а кто захочет правды, того на костер ведут». – Пьеса была полна подобных перлов. – И не в рифму, и нескладно. И неправда, раз уж на то пошло.

Режиссер басовито захохотал. Дрегиль вконец разобиделся и отобрал рукопись, видимо, опасаясь, что ее в итоге определят в отхожее место.

– О любви? – выдавил он. – И что нового можно сказать о любви? Сплошные напластования пошлости и банальщины. Все, что можно, давно сказали античные авторы, а античности народ это уже полными ложками поел. Или вы можете подарить мне сюжет?

Шани улыбнулся и потер переносицу, вспоминая. Детство, родительский дом, толстая бумажная книга с картинками и голос матери… Картинка оживает, и девушка в белом платье выходит на балкон, а над ней светит полная луна, заливая цветущий сад расплавленным серебром. Девушку ждут…

– Отчего же нет? – сказал он. – Могу. Начать можно примерно так:

 
Две равно уважаемых семьи
в Вероне, где встречают нас событья,
ведут междоусобные бои
и не хотят унять кровопролитья^[1].
 

Режиссер и драматург посмотрели на Шани с одинаково ошалелым выражением, от удивления вылупив глаза и раскрыв рты. Дрегиль слепо шарил в поясной сумке, выискивая клочок бумаги и изгрызенное перо.

 
Друг друга любят дети главарей,
но им судьба подстраивает козни,
и гибель их у гробовых дверей
кладет конец непримиримой розни^[2], —
 

продолжал Шани, с удовольствием наблюдая за эффектом, произведенным его «импровизацией».

 
Помилостивей к слабостям пера,
грехи поэта (то есть ваши, дорогой Дрегиль)
выправит игра…
 

Юношу назовите, к примеру, Ромуш, а девушку – Юлетта. Они любят друг друга, а родители против. В конце пьесы юноша покончит с собой, а девушка умрет от горя. Например.

Режиссер пихнул Дрегиля под локоть:

– Пиши давай! Такой сюжет!

– Ну вот, а вы говорите «что ставить, что ставить?», – передразнил Шани. – Идей и сюжетов тысячи, думайте. И обращайтесь, если что: я по долгу службы столько этих сюжетов видел, что Античность мы и догоним, и перегоним.

В это время скрипнула дверь, и в зал заглянул растрепанный гонец инквизиции. Увидев Шани, он сорвал с лохматой головы шапочку с пером и поклонился.

– Ваша неусыпность, простите, что беспокою, – проговорил гонец, – но там ведьму привезли и требуют прямо сейчас ее на огненное очищение отправлять: дескать, очень зловредная.

* * *

– Бей ее! Бей! Чего смотришь?!

Заплечных дел мастер по имени Коваш, огромный, уродливый и угрюмый, мрачно смотрел на крикунов и ничего не делал. Он подчинялся напрямую Шани и без его приказа и пальцем бы не дотронулся до лежащей на полу девушки.

Ведьму приволокли родственники скоропостижно скончавшейся почтенной лекарицы Мани, изрядно помутузив девчонку по пути. Сейчас родня толпилась в дверях пыточного зала и советовала Ковашу приниматься за дело, давая практические рекомендации по пыточному ремеслу. Коваш вдумчиво перебирал инструменты в своем ящике и даже не смотрел в сторону советчиков.

– Дядя, а посади ее в железную бабу! И костерком понизу!

– А можно еще вон на ту деревяшку, как раз пополам растянет.

– Слышь, дядя! А вон теми крюками ее приголубь пару раз! Чтоб неповадно было порчу наводить на порядочных людей!

– Я тебе не дядя, – подал голос Коваш и выразительно посмотрел на самого крикливого советчика.

Тот поутих, но вскоре снова принялся рассуждать о том, для чего нужны вон те вилы и вон та распялка и как бы их применить к наказанию зловредной ведьмы, желательно прямо сейчас.

Войдя в помещение и отряхивая шляпу от мокрого снега, Шани некоторое время слушал эти богоугодные советы, удивляясь народной фантазии и безжалостности, а потом рявкнул:

– А ну вон отсюда все! Устроили тут базар! Вон!

Родственники покойной обернулись и собрались было дружно послать Шани в дальние дали, но затем, увидев под плащом официальную инквизиторскую рубашку-шутру с алыми шнурами и сообразив, что перед ними не абы кто, а серьезная персона, дружно сняли шапки и поклонились.

– А мы ничего, ваша милость, – елейно промолвил один, высоченный крепыш с изъеденным оспинами лицом. Он комкал в руках шляпу и старался не смотреть декану в лицо. – Мы ведьму приволокли. Загубила она мою матушку, гадина. Вон валяется, падаль. Вы уж покарайте тварину по всей строгости закона.

Толпа расступилась, и Шани прошел в допросную. Ведьма действительно лежала на полу и не подавала признаков жизни. Из всей одежды на ней была только драная нижняя сорочка.

Шани присел рядом на корточки и взглянул ведьме в лицо – совсем молоденькая и, если бы не рыжие кудри, красивая. Рыжих он люто ненавидел, и ведьма с таким цветом волос вряд ли могла рассчитывать на снисхождение.

В этом смысле Шани не был одинок. В Аальхарне издавна считалось, что Змеедушец, вечный противник и соперник Заступника, был рыжим и таким цветом волос награждаются его дети на Земле. Среди ведьм, конечно, встречались и блондинки, и шатенки, но рыжеволосых было подавляющее большинство.

Протянув руку, Шани брезгливо прижал пальцы к шее девушки – ага, пульс еще прощупывается – и приказал:

– Родичей – вон. Пусть дожидаются официального вызова в суд. А сюда – лекарника, иначе она у нас до дыбы не дотянет.

Медицина Аальхарна, тем более для колдунов и еретиков, была скорее карательной, чем действительно помогающей выздороветь. Впрочем, пока Шани пил традиционную чашку кевеи и отогревался после мокрой метели на улице, инквизиционный лекарник сумел быстро обработать ссадины девушки и привести ее в сознание.

Коваш умело закрепил ведьму на горизонтальном станке. Она уже поняла, куда попала, и ее симпатичное личико превратилось в застывшую маску ужаса.

Отставив чашку, Шани подошел к станку и ласково спросил:

– Как тебя зовут, девица?

– Дина… – прошептала девушка. В огромных черных зрачках отражался свет факелов и плескалась животная паника. – Дина Картуш.

– Картуш, Картуш… – припоминал Шани, пролистывая кое-как составленный протокол задержания.

По нему выходило, что почтенная Маня вчера назвала рыжую проклятой тварью, а сегодня уже отправилась в добрые руки Заступника на Небеса. По мнению родни, малефиций был налицо. По мнению аальхарнского судебного производства – тоже.

– Это не тот ли Картуш, который служит архивариусом собора Святой Троицы?

– Да, это мой отец, – пролепетала ведьма.

Шани усмехнулся: вот тебе и две равно уважаемых семьи. А Дрегиль жалуется, что ему сюжеты неоткуда брать. Надо устроить его писарем в инквизиционную канцелярию, он тогда и правда станет первым столичным трагиком. Конечно, если у него останется время на творчество.

– Я его знаю, очень достойный человек, – похвалил Шани и сделал знак Ковашу.

Тот прекратил копаться в своем ящике и извлек из него зубастые клещи. «Для пущего антуража, – подумал Шани, – они должны быть ржавыми и с застывшими потеками крови». Но палач содержал инструменты в образцовом порядке и никогда бы не допустил ничего подобного.

Дина покосилась в сторону Коваша и сдавленно вскрикнула.

– Я не собираюсь тебя истязать, – заверил Шани и с некоторым цинизмом добавил: – Больше необходимого. Говори правду, и я обещаю снисхождение твоей бедной душе. Итак, что вчера произошло между тобой и почтенной Маней?

Коваш слегка сжал клещами плечо девушки, и та закричала так, словно ее кромсали тупой пилой. Шани посмотрел, не сильно ли надавил палач. Не сильно, даже кровь не выступила. Коваш с виду был страшнее, чем на деле.

– Повторяю: что произошло между тобой и старухой?

– Больно… – простонала Дина, и по ее щекам полились слезы. – Не надо, пожалуйста… Я все расскажу, только не мучьте.

Шани кивнул, и Коваш убрал клещи. На плече ведьмы стремительно наливались синяки, она всхлипывала.

– Слабые ведьмы пошли, – пробасил Коваш. – Не то что в старые времена, помните? Я, бывало, дыбу на третью степень закручиваю, а она знай себе песни поет да плевать на всех нас хотела.

Несмотря на старое знакомство, заплечных дел мастер всегда обращался к Шани только на «вы» из уважения к статусу и знаниям.

– Раньше были времена, а теперь мгновения, – задумчиво произнес Шани и будто невзначай похлопал ведьму по раненому плечу. Та взвизгнула. – Слушаю тебя, девица.

Собственно говоря, он не узнал ничего нового. Да, вчера на лестнице в подъезде почтенная Маня обругала девушку последними словами, но Дина ничего не ответила, и Маня ушла к себе, а рыжая – к себе. Почтенная лекарица при всякой встрече полоскала Дину на все лады, так что подобное обращение девице давным-давно было не в новинку. Утром Маня умерла, потом собралась родня и быстро нашла виновную. Чего там было искать-то – соседняя дверь. О ссорах Мани и Дины все прекрасно знали. Отец пробовал заступиться, но куда ему одному против пяти Маниных сыновей. И вот Дина здесь, но в этом нет ее вины, потому что она никогда и никому не делала ничего плохого.

Шани слушал, и что-то мешало ему сделать окончательный вывод о виновности рыжей. Более того, он отчего-то не мог продолжать допрос. Ведьму следовало изучить на предмет виргинального состояния, побеседовать о связях с погубителем рода человеческого, однако Шани смотрел на перепуганную измученную девчонку и понимал, что не сделает ничего предписанного протоколом.

«Я словно опять стою на табуретке с петлей на шее, – подумал он вдруг, – а сиденье вырывается из-под ног, и я падаю». Не самое приятное ощущение. Непонятно даже, откуда и почему взялось.

– Понятно, – сказал наконец Шани, закрывая папку с протоколом. «Будем считать, что Заступник завещал быть милостивым к ближнему, и сегодня юная ведьма легко отделалась». – Коваш, снимайте ее и тащите в камеру. Тело старухи уже доставили на вскрытие?

Коваш утвердительно качнул головой и принялся снимать ведьму со станка. Вопросов по поводу несоблюдения процедуры допроса он не задавал, будучи искренне убежденным в том, что начальству лучше знать, какой подход избрать к ведьме. Дина безучастно смотрела в сторону, и Шани словно прочел ее скомканные усталые мысли: «Это все потому, что я рыжая. Никогда мне не везло».

В коридоре его встретил архивариус Картуш – маленький и жалкий, с перевязанной головой и свежим синяком под глазом. Когда-то дорогой, а теперь уже изрядно заношенный плащ был накинут поверх незатейливого домашнего одеяния. Архивариус кинулся к инквизитору и упал на колени, загораживая проход.

– Моя Дина! – причитал Картуш. – Моя девочка!.. Ваша неусыпность, всеми святыми клянусь: она не ведьма! Она ни в чем не виновата!.. Пожалуйста, помогите нам!..

Из рукава его плаща словно случайно вывалился тряпичный сверток. Светлая ткань развернулась, и Шани увидел «Семь юдолей скорби» – бесценное издание еще языческих времен, и в отличном состоянии: даже позолота на корешке не стерлась, а некоторые листы, судя по всему, так и не разрезали.

Настолько дорого жизнь ведьмы ни разу не выкупали.

Шани подхватил архивариуса под мышки и осторожно поставил на ноги.

– Картуш, успокойтесь, пожалуйста, – произнес он. – Что у вас с головой?

Архивариус слепо дотронулся до повязки, словно никак не мог взять в толк, что Шани имеет в виду, но потом вроде бы опомнился, и его заполошный взгляд относительно прояснился.

– А, это… Это меня Гнат приложил, когда я дочку закрывал. Ваша неусыпность, она ни в чем не виновата. Я жизнью клянусь, душой своей клянусь… – Архивариус дрожал от волнения и то сплетал пальцы в молитвенном жесте, то опускал руки. Он, похоже, даже не понимал, где находится и что говорит. – Дина у нас одна, мы бы знали, если что-то такое, если какое-то ведьмовство… Я бы не знал, так мать бы точно…

Шани нагнулся и поднял книгу. Завидное приобретение, он давно выискивал именно это издание. Взятки инквизиторам – давняя и освященная веками традиция. Тот же Валер, к примеру, регулярно находил в коридорах то кошельки с деньгами, то свертки с важными предметами обихода. Однако Шани принципиально не брал взяток.

Он протянул книгу архивариусу и произнес:

– Вы уронили.

Архивариус взял книгу и расплакался. Шани искренне ему сочувствовал. Вот только ведьма была рыжей…

«А что с того? – мрачно произнес внутренний голос. – Ты отправишь ее на костер просто потому, что цвет волос этой несчастной девчонки совпадает с цветом волос твоей мачехи? Перестань, это же смешно!»

– Посмотрим, – глухо сказал Шани и провел ладонью по лицу. – Посмотрим, может, что-то и получится.

* * *

Несмотря на позднее время, академиты были в полном инквизиторском облачении, бодры и готовы преследовать ересь отсюда и до края света. Шани смотрел на них с гордостью: и ведь не подумаешь, что всего-то четверть часа назад храпели в своих кроватях на сто мелодий, цепные псы Заступника. Все они смотрели на Шани с восторженным азартом погони в глазах, горя желанием атаковать, догонять и безжалостно рвать на части – чтоб белая пена бешенства срывалась с губ, чтоб клочья шкуры и мяса летели во все стороны, чтоб еретик больше никогда не поднялся.

«Действительно псы», – подумал Шани и произнес:

– Что главное для инквизиции?

– Искоренение греха! – дружно откликнулись академиты.

– Верно. Отношение к еретику?

– Любим грешника, ненавидим грех, ищем истину!

– Прекрасно, – кивнул Шани. – Итак, дети мои, хотели настоящее дело и настоящую ведьму – получайте. Женщина, семьдесят восемь лет, скончалась вчера. Причина – изношенность сердечного клапана, протоколы осмотра и вскрытия перед вами. Подозреваемая, – он специально назвал ведьму подозреваемой, а не виновной, – Дина Картуш, восемнадцать лет, за день до смерти поссорилась с жертвой. Вперед. Анализируйте документы, читайте протокол вскрытия, я жду ваших выводов.

За окном исходила метелью глухая весенняя ночь. Фонари были погашены, и казалось, что за окнами бушует великое ничто, мировой океан пустоты, из которого божественная воля еще не извлекла твердь земную и небесную. Шани стоял у окна и смотрел то на заснеженную улицу, то на академитов, которые шустро перелистывали выданные им документы и спорили вполголоса о том, как именно наводится сердечная порча.

Дина Картуш сейчас валялась на лавке в подвале инквизиционной тюрьмы – отвратительное место, способное сломать даже самого сильного человека. Холод, сырость, грязь, крысы, которые чувствуют себя там полноправными хозяевами. Если дочь архивариуса переживет эту ночь и не умрет от стыда, горя и омерзения (а такие случаи в практике Шани тоже бывали), то выйдет оттуда совершенно другим человеком.

Шани поймал себя на неожиданной мысли о том, что хочет ее освободить. Он с трудом подавил позыв спуститься вниз и открыть дверь камеры, взять рыжую девчонку за руку и вывести в эту метельную ночь – пусть идет своей дорогой и не попадается больше ему на глаза. Ему бы никто не помешал. А родственники покойной лекарицы… Попробовали бы они только рот раскрыть. Вот их Шани с удовольствием отправил бы в тюрьму, всем гуртом в одну камеру. Посидели бы, как пауки в банке, да погрызли бы друг друга.

– Ваша неусыпность, – окликнула его Хельга. – А обыск в доме делали?

– Протоколы в папке справа, – указал Шани, и академиты, сбивая друг друга с ног, кинулись в указанном направлении.

Некоторое время Шани слушал их спор по поводу того, можно ли считать стальную булавку для волос предметом малефиция, и довольно улыбнулся, услышав правильный вывод.

Метель усиливалась. Весна, похоже, не слишком торопилась в столицу.

– Мы готовы, – сказал Михась.

Шани одобрительно кивнул.

– Выводы?

Михась смущенно помолчал, а потом произнес:

– Наставник, получается, что девица Картуш невиновна. Во-первых, возраст жертвы. Лекарник прямо и открыто удивляется, что покойница с таким сердцем дожила до столь преклонных лет. Оно ведь можно и от естественных причин умереть, правда? Во-вторых, по результатам осмотра тюремного лекарника подозреваемая невинна. А этого не может быть, если она заключала договор со Змеедушцем. Известно, как и чем его ведьмы подписывают. А в-третьих, злокозненных и злонамеренных предметов при обыске не нашли.

– Тогда кто она? – спросил Шани.

– Просто несчастная, которая оказалась в неподходящем месте в неподходящее время, – откликнулась Хельга, не сводя с Шани пристального взгляда. – Наставник, вы снова нас проверяете?

– Ни в коем случае, – твердо сказал Шани. – Завтра официальное судебное заседание, и я называю ваши имена в составе следственной комиссии. Итак, ваше решение было беспристрастным, основанным на фактах и свободным от предубеждения?

Академиты утвердительно кивнули.

«Ребята, вы не представляете, как сильно мне помогли», – подумал Шани и произнес:

– Тогда не смею вас задерживать. Заседание завтра… вернее, уже сегодня, в десять утра. Доброй ночи, господа.

Негромко переговариваясь, академиты подались к выходу. Шани устало опустился в свое рабочее кресло и закрыл глаза, решив, что ехать домой отдыхать уже нет смысла. Несмотря на непроницаемый глухой мрак за окном, близится утро, скоро будочники начнут бить в железо и в храмах зазвучат первые колокола, собирая верную Заступникову паству на первую молитву. Он может вздремнуть и здесь.

Кто-то дотронулся до его руки. Шани открыл глаза и увидел склонившуюся над ним Хельгу.

– Наставник, с вами все хорошо? – спросила она.

Шани потер переносицу и утвердительно кивнул:

– Да, Хельгин. Все в порядке. – Помолчав, он добавил: – Спасибо за заботу.

Хельга выпрямилась и отступила в сторону. Казалось, она хотела спросить о чем-то еще, но не решалась. В неверном свете факелов – Шани давно хотел заменить их обычными люстрами со свечами, но традиция оставалась традицией – ее лицо казалось изменчиво зыбким, лицом незнакомки, русалки под толщей зеленой воды.

– А с тобой все хорошо? – спросил Шани, стараясь, чтобы голос прозвучал как можно мягче. Не вышло.

– Я не знаю, – промолвила Хельга со странной тоской. – Правда не знаю.

«Она просто девушка, которая занята неженским делом, – пришло на ум Шани. – Наравне со своими сокурсниками она изучает протокол пыток злокозненных ведьм и еретиков, разницу между прямым палаческим ножом и лезвием для срезания жира. Учится, как пытать так, чтобы еретик продержался в сознании максимально долго, и не падает в обморок и держится на ногах тогда, когда ее товарищей начинает тошнить от увиденного».

Хельга молчала, низко опустив голову, и Шани вдруг физически ощутил всю полноту ее печали и одиночества.

– Что я могу для тебя сделать? – спросил он.

Хельга пожала плечами:

– Не знаю. Мы с вами не разговаривали с начала зимы.

Она шмыгнула носом и опустила голову еще ниже.

«Да она плачет», – внезапно понял Шани и поднялся с кресла.

По щекам Хельги действительно стекали слезы. Нахмурившись, она провела по лицу рукавом и сказала:

– Ну вот. Простите меня, я не должна…

Шани вздохнул и обнял ее. Хельга уткнулась влажным горячим лицом ему в грудь, и он внезапно подумал, что внешний и внутренний миры готовы рухнуть и похоронить его под обломками.

* * *

Судебные заседания инквизиции всегда привлекали значительное внимание горожан. Особенных развлечений, к тому же бесплатных, у жителей столицы было не так уж и много, поэтому посмотреть на суд над ведьмой всегда собиралась уйма народа. Зрелище действительно было и впечатляющим, и поучительным.

Сидя на скамье обвинителей, Шани постоянно ловил на себе заинтересованные взгляды зрителей, толпившихся на балконе и в дверях.

Академиты из инквизиторской коллегии, нарядившиеся в торжественные бело-красные мантии, выглядели строго и при этом эффектно, а Хельга, которая вызвалась в помощницы декана и сейчас сосредоточенно раскладывала документы в нужном порядке, казалась самим воплощением правосудия. Шани заметил, что несколько девиц из простонародья, едва не падая с балкона, натуральным образом строили ей глазки. Хельга смотрела на них исподлобья, и эта холодность со стороны красивого юноши распаляла девиц еще больше. Они даже посылали ей воздушные поцелуи, на которые Хельга только хмурилась, отводя взгляд.

Никакой защиты ведьмам не полагалось. Раньше она, разумеется, была, но сорок лет назад Младич, тогда еще энергичный и безжалостный, обвинил адвокатов в пособничестве еретикам, так что в судебный протокол были внесены соответствующие изменения.