Вот сижу я на санях

Я настолько привык к таким массовым заморам, что считал их чем-то совершенно нормальным. Так же к этим смертям относились и все остальные ребята. А ребят в посёлке было много – для того, чтобы достаточно долго обеспечивать такую солидную смертность, нужна ведь и солидная рождаемость. Сотрудники нашего единственного родильного дома трудились буквально не покладая рук. ЗАГС работал даже ночью – так решил глава администрации – мало ли кому и когда приспичит жениться или получать свидетельство о смерти.

Я, помнится, однажды пошёл в магазин за селёдкой, а вернувшись, узнал, что моя бабушка при смерти. В это трудно было поверить, потому что перед уходом из дома я видел её ещё вполне здоровой и по обыкновению вяжущей какой-то чулок. Бабушка лежала на спине на своей узкой кровати, в общем-то на сундуке, который ей достался по наследству от какой-то её, бабушкиной, прабабушки. Бабушка лежала, полузакрыв глаза, и очень тяжело и часто дышала. Родители стояли рядом, прижав руки к груди и сохраняя торжественное молчание. На их лицах замерло какое-то хищное ожидание – они словно готовились разорвать бабушку на куски в тот самый момент, когда та испустит дух. Мне стало не по себе, закружилась голова. Я, одетый, сел на табуретку; сумка с селёдкой оказалась рядом на полу, так что из неё протёк малоприятно пахнущий сок и коричневой струйкой стал подбираться к щели между полом и сундуком, на котором умирала бабушка. Отец заметил это безобразие и шагнул в мою сторону, чтобы отругать меня; но я, как мешок, без сил повалился на бок.

Очнулся в больнице. Как выяснилось потом, родители очень испугались, что у меня эпилепсия. Оказывается, эпилепсией страдал старший мамин брат, который ещё в юности уехал в Америку и о котором кроме этого я ничего не знал. Этот брат в худшие времена падал без сознания чуть ли ни каждые пятнадцать минут. Но в Америке его наверно вылечили. Впрочем, он не пишет оттуда и не звонит. Может, умер?

Опасения моих родителей не оправдались. Дядюшкины дурные гены во мне не проявились. Голова у меня и теперь, бывает, кружится – это результат пониженного давления – но обмороков с тех пор почти не было, если не считать случаев при большой потере крови. Тогдашняя же моя отключка, по утверждению лечащего врача, объяснялась осложнением после гриппа, который я по недоразумению переходил на ногах.

Через неделю, когда меня выписали, бабушки дома уже не было. Отец почему-то сказал, что она не умерла, а уехала к своей сестре, в другой город. Я спросил, когда её ждать. Он, подумав, ответил: никогда. Больше я ни о чём не спрашивал.

Со смертью бабушки жизнь моя сделалась ещё более скушной. Я конечно, как и все, ходил в школу и даже получал хорошие отметки; но учёба не казалась мне чем-то чересчур привлекательным. Телевизор у нас почти не показывал из-за постоянных снежных заносов, которые перекорёживали все и всяческие антенны. Удавалось посмотреть изредка разве что "Спокойной ночи, малыши" да программу "Время", последняя была интересна только взрослым.

Бо'льшую часть времени, несмотря на то, что я прилежно готовил уроки и читал все подворачивающиеся под руку книги, мне было совершенно нечем заняться. Я подрос, и игры с приятелями во дворе как-то опротивели – все или почти все они стали почему-то казаться мне тупыми и грубыми. Был у меня один дружок, но жил он через несколько дворов от нас, там, куда я по привычке побаивался забредать, учился в параллельном классе, с которым у нашего класса по традиции была вражда, да и болел к тому же очень часто. Мои одноклассники и не звали его иначе как доходягой, нередко обижали его и били; а я даже толком не мог заступиться, опасаясь собрать все уголья общественного мнения на свою голову. Так что, виделись мы с ним нечасто и почти тайно – чуть ли не как любовники из враждующих кланов. Этот мой дружок тоже довольно скоро умер – у него обнаружилось какое-то раковое заболевание, кажется, белокровие. Но мы всё-таки успели с ним нормально пообщаться. Благо, ни его ни мои родители против нашей дружбы не возражали. Мать моя, а пока была жива, бабушка, кормили его, когда ему случалось задерживаться у нас дома. Вообще-то они были скуповаты – это и понятно, учитывая, что кроме меня за столом из детей сидели ещё две мои младшие сестры и старший брат. Впрочем, последний дома появлялся всё реже. Он рано повзрослел и начал заниматься своим делом. Насколько я понимаю, он тогда подрядился где-то строить дачи. У брата было два приятеля, такие же серьёзные и немногословные, как он сам, молодые люди. Брат с ранней юности почувствовал на своих плечах груз финансовой ответственности за семью – уже в шестнадцать лет стал помогать матери деньгами. При этом он никому не позволял посягать на свою самостоятельность. Если ему было надо, мог запросто не прийти ночевать домой – мать просила только заранее предупреждать. Поскольку старший брат рано отошёл от семьи, я вполне естественно занял его место рядом с отцом. Пока бабушка не умерла, я держался за её подол, и отец казался мне человеком не слишком добрым, даже почти чужим. Ему не нравилось, что я расту "бабушкиным сынком", что он при случае и выражал, как на словах, так и поведением, которое представлялось мне неуместно грубым и бестактным. У меня были все основания предполагать, что отец мой меня за человека не считает – все эти окрики и угрозы, которых, впрочем, он никогда не приводил в исполнение… Это было тем более обидно – он словно тут же забывал обо мне, точно меня и не существовало, точно я был пустым местом. Вся же ласка отца по моему адресу сводилась ко снисхождению – так ласкают какую-нибудь никчёмную, шкодливую собачонку – ну ладно, раз уж своя, куда деваться-то? Я не любил и побаивался отца; часто плакал где– нибудь в уголке, мечтая о другом отце, об идеальном отце, который всегда будет говорить со мной как с равным, об отце, который когда-нибудь расцелует меня и расплачется со словами "Сыночек ты мой ненаглядный!"… О грёзы, грёзы!

Однако, после смерти бабушки, хоть бабушка и не приходилась ему матерью, отец заметно помягчал. В его отношении ко мне появилась та теплота, о которой я уже перестал мечтать. Девчонки были ещё маленькие и больше тянулись к матери, вот папаша и взял меня под своё крыло. Что ж, довольно скоро я там согрелся, освоился и пришёл к выводу: у меня совсем не такой уж плохой отец.

И работа у него была для нашего посёлка чуть ли ни самая престижная – мой папа работал гробовщиком. Да-да. Это в нашем роду наследственная профессия. И дед покойный, отец отца, и прадед, и ещё Бог знает как далеко уходила эта цепочка предков в глубины времён – все они, сколько можно было вспомнить, тесали и сколачивали гробы.

Потом, обретаясь в других селениях, я с немалым для себя удивлением обнаружил, что большинство людей относится к нашему гробовому делу с какой-то неприязнью – то ли с опаской, то ли с отвращением – словно одно прикосновение к этой теме способно приблизить их к смерти. Может быть, гробовщиков не любят за то, что они хорошо зарабатывают – так сказать, наживаются на чужом горе? Но ведь они не воруют; да и у заказчика всегда есть выбор – он берёт тот гроб, который ему по карману. Мой отец на моей памяти неоднократно предоставлял свои гробы совсем задаром нищим согражданам, каким-нибудь приблудным пьяницам или бомжам, которых обнаруживали по утру замёрзшими где-нибудь вблизи нашей помойки. Каждый имеет право на гроб.

Я частенько стал проводить своё свободное время – которого, как я уже говорил, было предостаточно – в мастерской у отца. Он учил меня строгать неподатливые дубовые доски. В промежутках мы пили чай – крепкий и горький, чёрный как сажа – отец научил меня пить такой чай без сахара – мы только изредка съедали один кусочек на двоих в прикуску. Это не по бедности, а по дедовской традиции – мол мужики мы, а не сластёны какие-нибудь. По праздникам отец с пятнадцати лет начал угощать меня водкой. Сперва он позволял выпить только одну рюмку, грамм на сто, потом, видя, что меня не так уж и развозит, стал наливать мне, почти как себе. Однажды в январе мы заявились домой чуть ли ни в полночь, совершенно пьяные, но очень довольные – мы шатались в обнимку и распевали песни – всех в доме перебудили. Брата не было, а мать хотела было на нас поругаться, но, разглядев наконец спросонья, какие у нас благодушные и умиротворённые морды, только рассмеялась и велела нам поскорее укладываться спать. Мои сёстры, попеременно выглядывая из своей комнаты, сплетничали между собой в полшёпота, какие мы с папкой дураки. Но отец даже не пригрозил, что нашлёпает им по попе. Короче, мы с папой скорешились – дальше некуда.

Пока был жив, забредал к нему в мастерскую и мой дружок. Он не раз признавался, что больше всего ему здесь нравится, как пахнет стружками. Я и сам любил нюхать стружки, особенно хвойных пород, даже приносил их домой и раскладывал как подстилку под новогодней ёлкой – девчонки на них валялись. С другом моим мы баловались, изготовляя из обрезков и обрубков разных деревянных зверушек, домики, машинки и прочие штучки. У меня такие мелкие работы не очень выходили, хотя самовары и кастрюли, которые я подарил сёстрам, очень им нравились и непременно употреблялись в их девчоночьих играх. А вот дружок мой проявлял, как я теперь понимаю, недюжинный талант. Это даже отец оценил. Помню, как долго держал он на ладони, точно взвешивая, одну маленькую птичку из тех, что вырезал мой друг. Кажется, это была ласточка, или утка, нет, ласточка. Представляете себе ласточку из дерева? В общем, в этом было что-то необыкновенное. Отец так ничего и не сказал, только похмыкал многозначительно и закурил папиросу – а он не так уж часто курил. Птицу же бережно вложил моему другу обратно в ладонь и даже как бы помог ему зажать её в кулак. Потом отец, задумавшись и попыхивая папиросой, минуту-другую смотрел куда-то вдаль, т.е. в верхний дальний угол сарая. Я думаю, он тогда промолчал, потому что почувствовал, что мой друг скоро умрёт.