Трудная ноша. Записки акушерки

– Элеанор, я Мисси – дежурный врач, – сказала она, не отводя глаз от цифр на мониторе.

– Мне надо вас осмотреть. Надо понять, сможете ли вы родить сама или придется отвезти вас в операционную.

Лиз, только что проснувшаяся в палате, полной незнакомцев, смотрела на Элеанор с неприкрытым ужасом. Элеанор, в свою очередь, жалобно поглядела на меня, отчаянно ища утешения. Я искренне сочувствовала ее переживаниям, но должна была одновременно искать перчатки нужного размера и инструменты для Мисси; у нас не осталось времени ни на легкую болтовню, ни вообще на любые промедления.

Мисси присела на край кровати, уставившись широко распахнутыми глазами в какую-то невидимую точку на стене, и запустила руки под простыню Элеанор.

– Ваша матка полностью раскрыта, – быстро сказала она Элеанор, а потом мне:

– Макушка у позвонков плюс два.

Головка ребенка уже значительно продвинулась по родовым путям.

– Готовьте вакуум-экстрактор. Попробуем все сделать здесь, но если не получится, поедем в операционную и будем накладывать щипцы.

– Она будет использовать вакуумную чашу, – объяснила я Элеанор, одновременно заталкивая ее ноги в стремена, над которыми она подшучивала пару часов назад.

– Доктор будет тянуть, но вам все равно надо тужиться.

Времени на дальнейшие объяснения не оставалось. Кэролайн вкатила тележку с вакуум-экстрактором и насадками. Мисси в углу натягивала перчатки. Педиатр, получивший вызов на пейджер, уже стоял за клювезом; ребенок с тревожным прогнозом может всех удивить, явившись на свет с громким криком, а может выскользнуть из утробы почти безжизненным, так что потребуется неотложное вмешательство – от простой подачи кислорода до интубации и полного реанимационного комплекса. Педиатр держался в стороне, выжидая, готовый к самому плохому.

Я перегнулась через ноги Элеанор, отчего поясницу у меня как огнем ожгло, и отстегнула нижнюю половину кровати, державшуюся на креплениях, откатив ее назад, так что Элеанор осталась на подобии трона с опорами для пяток, чтобы доктор смогла усесться у нее между ног. От боли в спине я вся сморщилась, но на тот момент это не имело значения; у меня будет время расслабиться и отдохнуть, когда дело будет сделано.

Удар. Еще удар. Удар. Этот ребенок должен был родиться – ребенок, самим своим зачатием опровергавший все законы науки, ребенок с отцом, находившимся в другой стране, и двумя заранее обожающими его матерями, одной из которых, при другом раскладе, могло уже не быть в живых, – но сейчас он находился в туманной зыби между тем миром и этим. Все мы стремились помочь ему совершить прыжок через невозможность, преодолеть последние несколько миллиметров и приветствовать нас громким криком. Мисси уселась на табурет между ногами Элеанор; она взялась за чашу экстрактора и наложила ее ребенку на макушку – серебристую полоску, показавшуюся при последней схватке. «06:03, – записала я. – Прорезалась макушка. Наложен вакуум-экстрактор».

– Со следующей схваткой, – скомандовала Мисси, – тужьтесь сильнее.

Я стояла рядом с Элеанор, держа руку у нее на животе, чтобы сказать, когда начнется следующая схватка. Эпидуральная анестезия продолжала действовать; она не ощущала того нестерпимого, непроизвольного желания тужиться, которое обычно возникает у женщин на данном этапе. Почувствовав, как волна напряжения зарождается в верхней части живота, словно у меня под пальцами одним плавным вдохом кто-то начал надувать воздушный шар, я повернулась к Элеанор, встретилась с ней взглядом и просто сказала:

– Сейчас.

Элеанор уперлась подбородком в грудь, сделала глубокий вдох и стала тужиться изо всех сил, стискивая одной рукой смятые простыни, а другой – костлявое запястье Лиз. Когда воздух у нее в легких закончился, она открыла глаза и с надеждой посмотрела поверх живота на Мисси.

– Ну что?

– Медленно, – сказала Мисси, по-прежнему глядя ей между ног. С каждой потугой Мисси должна была равномерно тянуть головку.

– Еще раз.

Капельница с гормоном действовала на полную, 60 миллилитров в час – максимальный безопасный уровень, и он пульсировал в венах Элеанор, провоцируя мощные схватки у нее в животе.

– Еще раз, Элеанор! – обратилась я к ней.

Глаза у нее снова закрылись, и она начала тужиться. В палате наступило молчание – словно трещина во времени.

А потом послышалось бульканье, как будто в земле внезапно забил родник, а дальше вздох и крик. Скользким розовым сгустком, без пауз между головкой, плечами и телом, ребенок упал на руки Мисси, которая передала его мне. Я положила влажный, хнычущий комочек на грудь Элеанор, а педиатр начал растирать его теплым полотенцем. Кэролайн улыбалась, а Элеанор и Лиз со слезами глядели друг на друга, не веря своим глазам. Я приподняла край полотенца, а потом крошечную, морщинистую ножку ребенка.

– Это мальчик, – сказала я. – С днем рождения, малыш.

«06:07, – сделала я запись. – Вакуум-экстракция, младенец мужского пола, жив, закричал самостоятельно».

Элеанор оторвала взгляд от Лиз и посмотрела на их сына, чтобы увидеть в первый раз, запомнить каждый сантиметр его скользкого, гладкого тельца: плечики, еще покрытые родовой смазкой, мягкие светлые волосики, мокрые от околоплодных вод, которые пахли горными озерами и папоротником-орляком. Передо мной была женщина, которая никогда бы не забеременела самостоятельно, которая могла только молиться за свою жену, выживавшую лишь благодаря достижениям современной медицины, и ребенок которой являлся настоящим чудом репродуктивных технологий. Элеанор поцеловала макушку младенца и улыбнулась.

О детях, рожающих детей

– Запирать их надо! Это единственная контрацепция, которой можно доверять!

Именно так темпераментно выразилась Бриджет, женщина, чья пятнадцатилетняя дочь Шеннон только что прибыла в родильное отделение с преждевременными схватками. Я присела на корточки у ее изголовья, наблюдая за тем, как Шеннон с ужасом морщится при каждой схватке, сотрясавшей ее худенькое тело, словно удивляясь, что они не кончаются. «Неужели следующая будет еще больнее предыдущей? – казалось, было написано у нее на лице. – Они когда-нибудь прекратятся?» Да, могла я ей ответить. И еще раз, благословение Господу, да. Схватки быстро усиливались, как часто бывает у молодых матерей, и через два часа она родила свою собственную дочь, крепко держась при этом за руку Бриджет и зовя маму, когда мучилась от боли и даже когда младенца положили к ней на грудь.

Во многих исследованиях за последние годы подчеркивается увеличение возраста рожениц: раньше таких безжалостно называли «старыми первородящими» – термин, от которого воображение рисует младенцев, выпадающих из увядших, морщинистых маток. Хотя нет никаких сомнений, что средний возраст первородящих постепенно растет, тысячи женщин рожают детей будучи, скажем так, сами детьми. Некоторые, вроде Шеннон, беременеют в свою вторую или третью попытку неумело заняться сексом. Другие, возраста Шеннон и даже младше, составляют немногочисленную, но растущую группу, у которой беременные животы являются побочным следствием употребления наркотиков.

Вне зависимости от обстоятельств, принимая таких молоденьких девушек в родильном отделении, я всегда оказываюсь перед моральной дилеммой. С одной стороны, как мать двух дочерей, я испытываю инстинктивное желание защитить каждого подростка, заслонить их от боли, разочарований и жестокости, которыми мир грозит женщинам, пусть даже эти девчушки зачастую куда опытней и хитрее, чем когда-нибудь буду я. С другой стороны, сами осмотры и процедуры, которые я вынуждена проводить в рамках своих служебных обязанностей, становятся делом весьма неловким, когда касаются девочек-подростков. Как объяснить, что такое вагинальный осмотр, четырнадцатилетней, до этого не проходившей теста на рак шейки матки, у которой и месячные-то были всего пару раз, и которую никогда не трогал «там, внизу» ни один человек, которому она могла полностью доверять? Правильно ли впрыскивать для обезболивания диаморфин – являющийся, говоря напрямую, обычным медицинским героином, – истощенной наркоманке того же возраста, что и твои собственные дети, когда она кричит и умоляет «уже скорее кольнуть дурь»? Когда дети рожают детей, акушерке приходится задавать себе сотни неудобных вопросов, и даже после бесчисленных Шеннон ответы на них не становятся легче.

Кристел: двадцать три недели и три дня

Когда Кристел привезли в родильное отделение, я как раз писала самой себе благодарственную открытку. Пока вы не решили, что я настолько самовлюбленная, что пишу себе благодарность всякий раз, как вынесу за пациентом утку, давайте-ка я все объясню.

Я сидела у постели миссис Бхатти, дамы из Бангладеш, беременной пятым ребенком, на тридцать седьмой неделе, которую выписывали из больницы после двух недель лечения от почечной инфекции. Хотя я в тот день лишь заменяла заболевшую сотрудницу и никогда раньше с этой пациенткой не встречалась, мне повезло испытать на себе всю мощь ее благодарности. Когда я раздернула шторы в ее боксе, она собирала вещи, пытаясь запихать двухнедельный запас пижам, туалетные принадлежности и упаковки разных вкусных вещей в громадный чемодан раскраски под зебру. В ядовито-зеленом свитере с капюшоном «Адидас» поверх ярко-оранжевого шальвар-камиза, миссис Бхатти, казалось, светилась, порхая вокруг кровати – эффект, который дополнительно подчеркивался ее широкой улыбкой с несколькими щербинами вместо зубов.

– Доброе утро, дорогая, – воскликнула она, сжимая обе моих руки своими. Пожатие оказалось на удивление крепким, а руки – сухими и теплыми.

– Вот вы-то мне и поможете, – уверенно распорядилась она.

– Я бы с удовольствием, миссис Бхатти, – ответила я, – но на самом деле мне надо только передать вам эти бумаги о выписке, а потом вы поедете домой, к семье. Кто-нибудь собирается вас забрать?

Она подошла поближе и обхватила ладонями мое лицо, нахмурив брови так, что они сомкнулись в непрерывную черную линию, а улыбка ушла с лица.

– Вы мне сейчас поможете, – повторила она еще более настойчиво.

Я нервно хохотнула, гадая, какого рода помощь могла потребоваться этой даме столь неотложно. У нее что, до сих пор боли? Может, сосредоточившись на одном заболевании, персонал проглядел еще какие-нибудь симптомы? Я начала перебирать в голове все возможные варианты проблем, которыми женщины делились со мной в таких вот беседах у больничной койки, пока миссис Бхатти не ухватила меня своей ручкой за подбородок, заставив прийти в себя.

– Вы мне поможете.

– Да, – смирилась я, готовясь стоически выслушать любые самые ужасные секреты, какими она решила со мной поделиться.

– Да, я вам помогу. Скажите, что вам нужно, миссис Бхатти.

– Вы напишете благодарственную открытку, – сказала она.

Лицо ее растянулась в сияющую улыбку, и она отпустила мой подбородок, оживленно захлопав в ладоши и заговорщицки причмокивая, пока я краснела за свои неоправданные подозрения. Она не собиралась ничего на меня взваливать, просто увидела во мне подходящую кандидатуру для небольшого розыгрыша.

– Оооо, – воскликнула я, расхохотавшись, словно с самого начала поддерживала ее шутку. – Ну конечно! Да! Я помогу вам подписать открытку. А кому она?

Миссис Бхатти покопалась в куче журналов в ногах постели и вытащила оттуда открытку с мультяшными утятами, которые обнимали друг друга крылышками, а над клювами у них парили ярко-красные сердечки. Она передала открытку мне, развернула и указала на надпись: «С любовью! Кря-кря!»

– Это открытка для персонала, – сказала она. – Для вас.

– Для меня? Но я сегодня даже не работаю, просто вышла на замену. В эти две недели за вами ухаживали совсем другие акушерки. Это очень мило, но…

Ручка миссис Бхатти легла мне на плечо и одним коротким движением усадила в кресло возле кровати. Несмотря на полтора метра роста – уж точно не выше, чем я, – что-то в ней заставило меня послушаться.

– Вы подпишете открытку, дорогуша. Напишете – большое вам спасибо.

– Вы хотите, чтобы я подписала благодарственную открытку… себе?

– У меня английский не очень, дорогуша. Что ж тут поделать! Так что пишите вы, – сказала она и снова указала на открытку, а потом на ручки, торчавшие у меня из кармана.

Я покорно присела в кресло с ручкой в руке, подбирая слова, которые в достойной мере выражали бы мою благодарность себе самой. Миссис Бхатти усмехнулась и одобрительно кивнула, когда я поднесла ручку к открытке.

– Дорогая Лиа, – громко произнесла я, выводя то же самое на бумаге, – большое спасибо всем вам за вашу тяжелую работу… – но тут почувствовала, что она ожидает от меня чего-то большего, чем просто пара слов, пририсовала улыбающуюся рожицу, сердечко и три поцелуя. Положила открытку в конверт и передала миссис Бхатти, которая затем передала его обратно мне и жестом показала открыть. В довершение «спектакля» я открыла конверт и, словно понятия не имела о его содержимом, внимательно прочла подпись, стараясь выглядеть в достаточной мере удивленной, тронутой и смущенной.

– Большое спасибо, миссис Бхатти.

– Спасибо вам, дорогуша!

– Огромное спасибо!

– И вам тоже, дорогуша!

Она обхватила меня руками и прижала к своему мягкому маленькому тельцу, а я, в свою очередь, ласково похлопала ее между крошечными торчащими лопатками – так утешают пожилую тетушку, которая не может вспомнить, куда задевала очки. Она сжала меня в объятиях еще крепче, и я вдруг поддалась, расслабилась, пока утреннее солнце лило на нас свои лучи из окна. Казалось, что я могла бы простоять так всю смену, благодаря и принимая благодарности, вдыхая теплый сладкий аромат ее волос.

– Ну все, мать Тереза, у тебя вызов.

Джун, другая акушерка, работавшая в отделении в тот день, отдернула занавеску и теперь смотрела на наши уютные объятия с нескрываемым раздражением, поджав губы, как суровый шериф в вестерне, действие которого почему-то разворачивается в роддоме. Обниматься с пациентками? Я вас умоляю! Закаленной акушерке наблюдать за подобными умилительными сценами противней, чем соприкасаться с разными телесными жидкостями, с которыми мы имеем дело в силу своей работы. Такие старые бойцы наращивают себе толстую, непрошибаемую кожу за долгие годы практики и, как мне еще предстояло узнать, в этом есть определенный смысл. В глазах опытной Джун я выглядела мягкосердечной дурехой, совсем не готовой к тяготам нашей работы.

– Палата шесть, вторая кровать, – рявкнула Джун после того, как я затолкала в карман открытку, выбралась из объятий миссис Бхатти и догнала ее в коридоре.

– Кристел, пятнадцать лет, преждевременный разрыв плодных оболочек, двадцать три недели и три дня, пижама с Микки-Маусом и лицо восьмилетней девчонки. Удачи!

Джун вернулась к своим пациентам в других палатах, а я поспешила к дверям шестой.

Преждевременный разрыв плодных оболочек означает, что защитная мембрана с жидкостью вокруг ребенка начинает подтекать до тридцать седьмой недели (это общепринятый минимальный срок для полного созревания плода) и задолго до начала схваток. Иногда женщинам после этого удается вынашивать беременность еще несколько дней и даже недель при помощи антибиотиков и под регулярным врачебным патронажем. Но в остальных случаях преждевременный разрыв плодных оболочек быстро развивается до полного отхождения вод, после чего начинаются сильные регулярные схватки и рождается ребенок с тельцем, как у птички, незрелыми легкими и такой хрупкой иммунной системой, что опасности грозят ему отовсюду. Особенно сложно бывает, когда это случается на двадцать четвертой неделе беременности. До последнего времени большинство младенцев, рожденных до этого срока, умирали вскоре после рождения или в следующие недели от развивавшихся у них тяжелых заболеваний. По этой причине детей, родившихся до указанного возраста гестации, активно не реанимировали и официально классифицировали как поздний выкидыш, а не как роды, сколь бы печальным это ни казалось тем, кто пережил подобный случай с рождением недоношенного малыша. Шансы пережить послеродовой период значительно возрастают после каждой недели, проведенной in utero. Соответственно, дети, рожденные после двадцать четвертой недели, традиционно признаются «жизнеспособными» в соответствии с британским законодательством и на них распространяется полный комплекс самой современной педиатрической реанимации, включая интубацию, искусственную вентиляцию легких и долгие недели тяжелых, но поддерживающих жизнь процедур – в короткой перспективе, а в долгой – всевозможные варианты инвалидности и задержек в развитии.

Вне зависимости от личных убеждений относительно определения жизнеспособности докторам, вынужденным ежедневно ходить – в моральном смысле – по лезвию ножа, требуются четкие и короткие руководства для выработки плана лечения, дающего наилучшие шансы на приемлемый результат. Ранее граница в двадцать четыре недели позволяла медицинскому персоналу действовать, опираясь на конкретные ориентиры и заранее зная, что следует и чего не следует делать в отношении детей, родившихся слишком рано, но с развитием современной неонатологии процент выживания крайне недоношенных младенцев заметно увеличился, размыв тем самым понятие жизнеспособности. Несмотря на риски пожизненной инвалидности, все большее количество детей, родившихся в «серой зоне» двадцати трех – двадцати четырех недель, удается успешно реанимировать и сохранять живыми, вопреки их хрупкости, неспособности дышать, сосать и вообще делать что-либо без серьезных вмешательств. При сроке в двадцать три недели и три дня ребенок Кристел находился как раз на этой «ничьей территории», и после родов выживание его зависело бы не только от собственных минимальных ресурсов, но в основном от крайне субъективного суждения педиатрической команды, работавшей в тот конкретный день. Ситуация осложнялась – если такое вообще было возможно – еще и тем, что любое решение, принятое Кристел, требовало особого отношения и рассмотрения со стороны медиков, поскольку она, с точки зрения закона, сама являлась ребенком.

Я услышала Кристел раньше, чем увидела: шторы в ее боксе были задернуты, но она, похоже, оживленно беседовала с кем-то у своей постели.

– Ну вот, и я сказала, что брат ее парня мне наврал, потому что видела ее в магазине с братом Дэнни на прошлой неделе, и она выглядела как какой-то клоун, вот честное слово!

Я отогнула край шторы так, чтобы видеть изножье кровати, и передо мной появились весело приплясывавшие ноги Кристел в ярко-розовых пушистых тапочках. Над ними торчали голые щиколотки, а выше, и правда, пижамные штаны с Микки-Маусами. Кристел в голос расхохоталась, и я, заглянув подальше, увидела, что она сидит в груде подушек, положив на колени мобильный телефон, и болтает по видеосвязи с подружкой на его крохотном экране.

– С виду вся такая милая, а на самом деле настоящая сучка, эта Бритни, – сообщила Кристел, вздыхая. Потом, заметив меня, выпрямилась и быстро поднесла телефон к уху. На нем был чехол в виде силиконовой панды с огромными глазами.

– Ну ладно, мне пора, тут медсестра пришла. Ага, давай, пока-пока, увидимся!

И потом мне:

– О, здрасьте!

Она широко улыбнулась, отчего стало видно, что в этой сияющей улыбке молочные зубы еще борются за место со своими постоянными собратьями – ну просто мечта ортодонта!

Лицо восьмилетней, может, и было преувеличением, но отнюдь не вопиющим. Кристел выглядела так, словно не доросла и до средней школы, не говоря уже о том, чтобы одной лежать в больнице, да еще по поводу преждевременных родов. Даже несмотря на ее текущее состояние, я бы с легкостью поверила, что она до сих пор воспринимает мальчишек как простых хулиганов – собственно, эскапады, приведшие ее к нам в госпиталь, должны были только подтвердить это убеждение. Она явно попыталась припудрить лицо искусственным загаром, отчего выглядела как ребенок, заснувший лицом в миске с шоколадными хлопьями. При виде этой неудавшейся попытки прихорошиться, я вспомнила себя подростком; правда, Кристел обладала тем неуловимым обаянием, о котором я в ее годы могла только мечтать. Она была подростком, изображавшим из себя уверенную, дерзкую девушку, и производила впечатление одновременно неловкое и трогательное.

Я подкатила к кровати аппарат для измерения давления и начала с классического обращения каждой акушерки, медсестры и врача во всем мире: «Итак, расскажи, что с тобой случилось». Как ни странно, у меня самой при этих словах начинает течь по спине холодный пот, когда их произносит наш семейный врач, притом что он ничуть не опасней, чем пара новорожденных котяток. Руки трясутся, голос садится, и решительная собранная акушерка вдруг превращается в перепуганное существо, неспособное даже попросить повторный рецепт, не извинившись при этом с десяток раз за то, что отнимает у доктора время. Но стоит мне надеть синий хирургический костюм и растоптанные ортопедические сабо, как я возвращаюсь к себе прежней, и многократно отрепетированные фразы с легкостью слетают у меня с языка.

– Ну, – начала Кристел, – эта девица, Бритни, она думает, что я полная дура, видите ли, потому что я увидела ее с парнем, с которым переписывалась…

– Извини, Кристел, – решила я прояснить свои намерения, не дожидаясь, пока сага о Бритни достигнет своей эпической развязки, – я имела в виду, что привело тебя в больницу?

– Аааа, простите, сестра!

Я стиснула зубы. Со всем глубочайшим уважением к медсестрам, которые могут обладать высокой квалификацией и огромным опытом, обращение «сестра» для акушерки – все равно как нож в сердце. Мы исполняем совсем другие, особенные обязанности, которыми очень и очень гордимся. Однако я придержала язык, и Кристел продолжила.

– Я думала, что у меня потекли воды на сдвоенной математике сегодня утром, хотя технически это была не сдвоенная математика, потому что я ее прогуляла и на самом деле сидела с моей подружкой Тамми в Макдональдсе, и вот мы как раз ели макмаффины, когда я такая: о черт, Тамми, у меня все брюки мокрые, я, похоже, описалась. А она такая: ну ничего себе; а я такая: ну да, мне, похоже, надо в больницу; поэтому мы вернулись ко мне домой, я взяла сумку и покормила кролика, а потом брат Тамми, Дин, подвез меня сюда на своей тачке, она у него реально крутая, а Тамми пошла на четвертый урок, на географию, вот.

– Ясно.

Голова от этой истории у меня до того пошла кругом, что я забыла о манжетке для измерения давления, которую держала в руках; сейчас же я обернула ее вокруг тонкой ручки Кристел, стянув как можно плотнее. В уме я подбирала слова для будущего отчета: «Пациентка почувствовала подтекание вод в Макдональдсе». Может показаться странным, но совсем недавно я уже отчитывалась о пациентке, которая «потеряла сознание среди стеллажей в Lidl» и пациентке, «у которой разорвался плодный пузырь, когда она катила тележку в Asda». Акушерство и торговля пересекаются в действительности гораздо чаще, чем представляет себе широкая публика.

– Так что, сестра, ребенок сегодня родится? – спросила Кристел, пока я в обычной последовательности измеряла ее давление, пульс, температуру и частоту дыхания.

– Будем надеяться, что нет, – ответила я.

Я приложила коробочку Sonicaid к ее животу и услышала успокаивающее биение сердца плода.

– Схваток нет, но надо, чтобы ты показывала нам свои прокладки каждый раз, как будешь их менять, чтобы мы проверили, подтекает околоплодная жидкость или нет. Иногда у беременных может непроизвольно выделяться моча, что по ощущениям практически не отличается.

Кристел, шокированная, уставилась на меня, словно я попросила ее вывернуть влагалище наизнанку.

– Вы будете смотреть на мои грязные прокладки? – изумилась она, а потом закатила глаза.

– Да, сестра, ну и работенка у вас!

Принято считать, что быть акушеркой означает принимать у матерей здоровеньких младенцев и тому подобное, но на самом деле миллионы акушерок день за днем советуются друг с другом по углам и кладовым, показывая одна другой использованные гигиенические прокладки и сравнивая выделения на них по цвету, густоте или запаху, чтобы поставить правильный диагноз и разработать план дальнейших действий.

– Нам надо будет просто глянуть, – объяснила я. – Убедиться, что не происходит ничего необычного. Обязательно сообщи мне, если будет еще вода или кровь, либо если почувствуешь боль. Рядом с кроватью есть кнопка вызова, и в туалете тоже – на всякий случай. Можешь просто подойти ко мне – я все время буду в отделении.

На личике Кристел промелькнуло недетское выражение отвращения. Я подумала, что вести такую беседу было бы гораздо проще, находись в палате мать девочки, ее тетка или знакомая – кто-нибудь, кто уже прошел эту дорогу и мог уверить ее, что мои необычные просьбы на самом деле не такие уж необычные. Спросить или нет? Да, задачка! Ладно, спрошу.

– Кристел, – начала я, – а твоя мама или… ну, есть кто-нибудь, кто мог бы приехать и посидеть с тобой? Просто так, за компанию?

Она повозилась на кровати и включила-выключила экран телефона – за время нашего разговора он раз шесть начинал пикать и вибрировать. У меня у самой дома была дочь-подросток, так что я привыкла к постоянному жужжанию и сигналам оповещений от соцсетей.

– Пока мы ехали, я написала маме, но она работает до десяти, ну и потом ей на двух автобусах добираться, так что…

Кристел сникла, но тут вдруг нахмурилась.

– А что, мне тут весь день сидеть, сестра?

Она задрала подбородок, снова став дерзкой и уверенной в себе.

– Тогда дайте хотя бы пароль от Wi-Fi!

Как ни жаль было ее разочаровывать, несмотря на многочисленные плакаты на стенах отделения, расхваливавших бесплатный Wi-Fi, больничное оборудование не обеспечивало надежного приема. Руководство собиралось инвестировать значительную сумму в обновление IT-сетей, которые должны были перевести госпиталь на «облегченный документооборот», если не на «полностью безбумажный», но на данный момент и wi-fi, и кровати, и персонал, и вообще все нуждалось в крупных финансовых вливаниях.

– Пока что средств нет, – сообщили нам на последнем общем собрании, что, естественно, никого не удивило.

Я оставила Кристел пачку больничных гигиенических прокладок, огромных и толстых, напомнив еще раз, что она должна немедленно меня вызвать, если почувствует неладное. С развеселым «ааааага, сестра», она сунула прокладки под мышку, переложила телефон на колени и погрузилась в очередные переговоры по видеосвязи. Перейдя в следующий бокс, я продолжала слышать ее голос, звенящий за шторами: «Ты только погляди, какие громадные прокладки, Дин, в них, наверное, чувствуешь себя, как в памперсах!» Услышав ее смех, я сама не смогла сдержать улыбки. «Ну что за девчонка, – думала я. – И до чего остра на язык!»

В следующие несколько часов все в отделении шло обычным порядком. В 14:00 начали прибывать женщины, назначенные на искусственную стимуляцию родов: они расходились по своим палатам, таща за собой чемоданы на колесиках, в сопровождении обеспокоенных партнеров. Каждый день женщины являются к нам в отделение на стимуляцию, причины для которой бывают самыми разными: младенец не появляется на свет в срок, у него замедляются движения, он вырастает таким большим, что дальше откладывать вагинальные роды означает неминуемую катастрофу для материнского тазового дна и пожизненный запрет на занятия спортом. И вот, пока послеполуденный солнечный свет заливал отделение через широкие окна, мы с Джун ходили от постели к постели, надевали пациенткам белые браслеты с их фамилиями и оборачивали торчащие животы голубыми эластичными креплениями КТГ. Одну за одной мы приветствовали их традиционной речью, предваряющей стимуляцию: «Вы находитесь здесь потому, что мы должны вызвать у вас схватки, и у нас есть такая возможность, поэтому вот что сейчас будет происходить – сначала пессарии, потом у вас отойдут воды, и потом мы поставим капельницу».

Мы с Джун порхали по отделению словно улыбающиеся ангелы схваток, повторяя этот припев и вводя пессарии Простина легким движением, почти незаметным благодаря пакетикам смазки, которые клали себе в карманы, чтобы они согревались от тепла тела (небольшой, но весьма значимый жест доброй воли, который оценит каждая женщина, которой хоть раз вводили зеркало с холодной смазкой). Пока мы ходили от пациентки к пациентке, Кристел время от времени появлялась в коридоре, принимая участие в нашем послеобеденном балете – вот и сейчас она протанцевала по коридору к туалету с прокладкой в одной руке и телефоном в другой, явно на обратном пути от торгового автомата, так как под мышкой у нее был пакетик с леденцами и банка диетической колы. В пять часов, когда я стояла у поста дежурной и что-то писала, кто-то постучал меня сзади по плечу. Кристел. К пижаме с Микки-Маусами добавились неоново-оранжевые наушники, и теперь она непрерывно трясла головой в такт едва слышному ритму, доносившемуся до меня из них.

– Все в порядке, Кристел? – поинтересовалась я.

– Сухо, как в пустыне, – сказала она чересчур громко и улыбнулась, указывая пальцем вниз.

– Хорошо, – ответила я. – Пусть так будет и дальше.

Кристел пошлепала обратно по коридору к своей палате, а я снова взялась за ручку, чтобы продолжить записи («Пациентка сообщает, что никаких жидких выделений per vaginam нет, уверенно перемещается по отделению»), но тут увидела знакомую фигуру, направлявшуюся ко мне: ростом полтора метра, в хирургическом костюме размера на три больше, чем надо, и ярко-голубом головном платке; ее белоснежные кроссовки деловито скрипели по намытому полу.

– Салам алейхум, девушки, – сказала врач, с улыбкой подходя к посту дежурной.

Сорайя, один из наших главных акушеров-гинекологов, приехала из Абу-Даби в прошлом году и уже успела завоевать огромное уважение у персонала благодаря своей прямоте и точности врачебных оценок. Традиционное арабское приветствие было единственной шуткой, какую она себе позволяла, – в остальном она придерживалась исключительно фактов, мэм.

– Есть что-нибудь для меня? – спросила она, окидывая взглядом кучу бумаг, разбросанных по стойке.

– И почему такой беспорядок?

Сорайя взяла в руки пару карт из горки, лежавшей перед ней.

– Здесь что, взрыв произошел?

Джун высунулась из ближайшей палаты.

– У меня ничего, доктор. Все простины, которые вы назначили, мы уже ввели, одна пациентка капризничает, еще две сидят на родильных мячах. Та, у которой предлежание плаценты, из девятой палаты, отпросилась покурить.

Сорайя закатила глаза и развернулась ко мне.

– А у вас?

Пейджер, закрепленный у нее на поясе, издал серию коротких гудков.

– Только быстро! Бегу на разрыв внематочной.