Читать книгу: «Таита», страница 8

Глава X

– Кто это? Что это? Откуда этот ребенок? – появляется фрейлейн Брунс и, вся красная от волнения, налетает на растерявшуюся, сконфуженную Шарадзе.

– Это… Это… – лепечет взволнованная армянка, не будучи в силах произнести что-нибудь.

– Отвечайте, откуда это дитя?

Сидящая рядом с Глашей Валя Балкашина с видом мученицы хватается за флакончик с нюхательными солями. Как раз вовремя подоспевает Золотая рыбка, за ней Хризантема и другие.

– Ах, фрейлейн… – звенит стеклянный голосок Лиды Тольской. – Боже мой, ведь мы же предупреждали вас, что к Нике Баян сегодня приедет из имения ее маленькая кузина – княжна… княжна… княжна…

Тут Тольская запнулась и побледнела.

– Какая княжна? – спрашивает фрейлейн Брунс.

– Княжна… княжна Тайна Ин… То есть я хотела сказать – Таита, княжна Таита Уленская, – как-то радостно прибавила она, вспомнив таинственные буквы в записке донны Севильи: Т-а и-та.

– Таита? – с удивлением переспрашивает Брунс.

– Да… У нее странное имя… И в святцах его нет… Таита.

– Но… но… Но, зачем кричит на всю залу ваша княжна? – сердито поблескивая глазами, не унимается фрейлейн Брунс, хотя явно заметно, что она уже несколько сдалась.

– Да – ведь она маленькая, ничего не понимает… – подоспев, горячо говорит Эля Федорова, и злым взглядом впивается в Августу Христиановну. – Все дети в ее возрасте кричат.

Кто-то фыркает. Толпа институток постепенно сгущается вокруг спорящих.

– Но, – протестует фрейлейн Брунс, – но это неприлично так кричать.

– Фрейлейн, но ведь этой девочке только пять лет, – пытается защитить Глашу Эля.

– Как вас зовут, девочка, – неожиданно обращается фрейлейн Брунс к Глаше, как бы инстинктом почуя нечто странное в появлении здесь этой подозрительной княжны.

Глаша видит перед собой чужого человека, сердитое красное лицо, недоброжелательные глаза, злую, странную улыбку и робко жмется к Тамаре.

– Меня зовут Глася, – шепчет она, глядя исподлобья на сердитое красное лицо.

– Wie? Как?

– Глася…

– Она ошиблась. Ее зовут Зизи, а не Глаша, – совершенно некстати выпаливает Тамара.

– Не Зизи, а Таита, – поправляет Тольская.

О, какой уничтожающий взгляд! Августа Христиановна обдает им с головы до ног всю фигуру Тамары, потом переводит глаза на Глашу.

– Девочка пяти лет, не знающая своего имени!.. Это что-нибудь да не так.

– Mein Kind,²⁰ – притворно сладко и нежно обращается она снова к Глаше и даже проводит костлявыми пальцами по ее головке, – ты только сейчас приехала сюда или уже давно тут? А? Скажи, не бойся, моя крошка!

Нежный голос и улыбка Брунс подкупают Глашу.

– Не, я не плиехала. Я от дедуськи плисла… Бауську Нику смотлела… Голазд холосо плясет бауська Ника… – болтает она непринужденно.

– Что-о?

Глаза Августы Христиановны выкатываются от неожиданности. Княжна, говорящая совершенно по-деревенски… «Горазд»… «Не»… О, ужас какой! Смутная догадка появляется в голове немки. Подавив в себе все возрастающее волнение, она обращается опять к ребенку:

– Деточка, пойдем в сторонку. Я тебе конфетку дам… Здесь тебе неудобно, жарко…

– Ладно… – слышится довольный голосок.

О, это «ладно»!.. Оно погубило все дело. Маленькая аристократка – и «ладно»! Так княжны не говорят! Это не может быть княжна. Да и лицо у этой девочки простое. В нем нет ни капли аристократичности.

Лицо Августы Христиановны багровеет. Торжествующим взором обводит она сузившийся вокруг них кружок выпускных.

Еще минута, и она готова кинуться к начальнице, к инспектрисе. Зачем? Почему? – она и сама не отдает себе отчета. Знает и чувствует только одно: эта маленькая смешная девочка в розовом платье не княжна вовсе, не то, за кого ее выдают. Здесь кроется какая-то тайна, какой-то заговор, какие-то новые глупые проказы, которые необходимо разоблачить. Недаром же у воспитанниц такие растерянные, испуганные лица. О, это надо вывести на чистую воду, надо во что бы то ни стало. И чем скорее, лучше, да…

Августа Христиановна смотрит мгновенье на белобрысую, завитую барашком головку. Смотрит в упор на курносое бойкое личико и черные, смело поднятые на нее глазенки и спрашивает, кладя одну руку на плечо Глаши, а другой гладя ее светлые льняные кудерьки.

– Откуда же ты, девочка? Где твоя мама?

Глаша оглядывается с ей одной свойственной живостью и, заметя в толпе выпускных бледное спокойное личико Мари Веселовской, бросается к ней, хватает ее за руку и тащит пред лицо классной дамы.

– Вот моя мама! Вот! – лепечет она с довольным радостным видом и тянется к смущенной Земфире за поцелуем.

Эффект получается чрезвычайный. Мгновенно наступает мертвая тишина. Все еще багрово-красная фрейлейн Брунс теперь бросается к Мари.

– Почему она вас так называет, почему? Скажите! – и, сама того не замечая, вцепляется в полную руку девушки костлявыми пальцами.

– Ха, ха, ха! – неожиданно раздается смех, заразительный и веселый, сразу возвращающий всем хорошее, светлое настроение. – Фрейлейн Брунс, успокойтесь… – говорит Алеко, неожиданно появляясь, звеня металлическими запястьями и ожерельями – принадлежностью костюма цыганки, – маленькая княжна Таита воспитывалась в деревне, играла с деревенскими детьми и неудивительно, что ее манеры и говор немножечко того… Хромают… Ее даже Глашей прозвали, вполне по-деревенски, за эти манеры, в шутку в родной семье. И решили ее перевоспитать. С этой целью она приходит к Нике Баян каждое воскресенье, во время приемов, и многие из нас сидят с ней и учат ее манерам. Каждая из нас притом взяла на себя роль ее воспитательницы. Мари Веселовская – ее мама (такую игру придумали мы все сообща), я – папа, Тамара Тер-Дуярова – дедушка, Баян – бабушка…

– Совершенно верно, я бабушка! – кричит подоспевшая Ника и смеется всеми ямочками своего очаровательного подвижного лица.

– Бабуська Ника! Бабуська, – радостно смеется и бросается к ней на грудь Глаша.

– И притом самая очаровательная бабушка, какую кто-либо встречал в мире! – слышится позади нее приятный мужской баритон.

Все оборачиваются и расступаются перед красивой рослой молодой парой. Это Зоя Львовна Калинина под руку с братом-доктором вступает в круг воспитанниц.

Словно нечто свыше осеняет в этот момент голову Ники. Она бросается к молодой наставнице заранее предупрежденной ею о посещении Тайной институтского вечера и, побеждая охватившее ее волнение, весело говорит:

– Зоя Львовна, дорогая, дуся наша, заступитесь хоть вы за нас. Фрейлейн Брунс почему-то нам не доверяет. Находит положение княжны нелегальным в этой зале. Скажите же Августе Христиановне, что вы тоже знаете эту ни в чем неповинную крошку, и защитите ее.

– А кто же может в этом сомневаться? Знаю ее и очень люблю. Пойди сюда, маленькая.

И Зоя Львовна берет на руки и прижимает к груди доверчиво отдавшуюся ее ласке Глашу.

Теперь очередь смущаться за Августой Христиановной. Раз сама Зоя Львовна знает эту маленькую девочку, подошедшую к ней, как к старой знакомой – ей нечего волноваться. Все законно, все правильно, все, как надо. Ничто не идет в разрез с раз и навсегда установленными правилами института. Все еще смущенная, обводит она глазами толпившихся вокруг нее воспитанниц, лепечет какой-то комплимент Зое Львовне и скрывается в толпе.

– Слава Богу, спасены! – вырывается одним общим вздохом.

– Надолго ли?

– Пойдем-ка лучше от греха подальше, Тайночка, Дам я тебе конфет и фруктов, да отведу к Ефиму. – Шарадзе, подхватив на руки заупрямившуюся было Глашу, исчезает вместе с ней из залы.

А в дальнем углу маленький тапер ударяет руками по клавишам рояля, и мотив модного вальса уже звучит под сводами огромной комнаты.

– Mademoiselle Баян, разрешите вас просить на тур.

Темная энергичная голова Дмитрия Львовича Калинина низко склоняется перед Никой. Девушка непринужденно кладет ему на плечо свою маленькую руку, и они несутся по зале.

Звуки вальса смеются и поют, радостно волнуя молодые души. Быстро кружатся, открывая первой парой вечер, Ника и Дмитрий Львович. Все невольно любуются ими, и maman, и почетные опекуны, и учителя. О, как весело так кружиться, чувствуя на себе любующиеся взгляды! Ника не тщеславна, нет, но сейчас, когда все глаза устремлены на нее, ее самолюбие приятно затронуто всеобщим вниманием.

– Ах, – неожиданно вспоминает она, – я и забыла поблагодарить вас как следует за спасение нашей Таиточки, за ее лечение. Зоя Львовна передала вам наше письмо. Теперь я еще раз благодарю вас за Таиточку, доктор.

– За кого? – удивленно, не переставая кружиться, спрашивает молодой врач.

– За Таиточку, Глашу… Вы ее спасли тогда. Мы послали вам ваше коллективное благодарственное письмо, теперь я благодарю вас от всей души уже лично… – говорит она серьезным, прочувствованным голосом.

Ника благодарила молодого доктора за спасение девочки, а он говорил улыбаясь:

– Я тут не при чем. Здоровая натура, здоровый желудок сделали тут много больше, чем я. Да и потом вы лично меня тоже уже поблагодарили.

– Когда?

Глаза Ники раскрываются широко удивленным взглядом.

– Ну да, поблагодарили, – повторил он, – еще сегодня, когда танцевали ваш танец в этой коричневой хламиде. О, это была целая поэма! Огромное наслаждение доставили вы мне вашим танцем. И не только мне, но и всем присутствующим в этой зале. Мы квиты таким образом, m-lle Ника. Вы разрешите мне назвать вас так?

Как хорошо, как тепло звучит его голос! Как ласково смотрят на нее его большие, добрые, серые глаза. И Нике кажется, что это не вальс звучит под искусными руками тапера, а песня эльфов в тихую лунную ночь… И душа ее поет ответной песнью, так радостно и легко у нее на сердце сейчас.

– Благодарю вас, – слышит она, словно издалека тот же бархатный голос, и сказка обрывается на полуслове.

Она сидит в уголке на стуле в своем коричневом платье Миньоны, с распущенными по плечам кудрями, а ее бальный кавалер уже далеко. Вот он подходит к своей сестре Зое Львовне и что-то оживленно говорит ей. И оба, обернувшись в сторону Ники, смотрят на нее издали через всю залу.

– Хороша, нечего сказать, сама танцует, а о нас и забыла, – слышит вдруг, словно во сне, Ника сердитые голоса и точно просыпается сразу.

Вокруг нее теснятся Наташа Браун, Хризантема, Золотая рыбка, «Дорогая моя», Маша Лихачева и вернувшаяся из сторожки Шарадзе.

– Ты танцуешь, а о других и думать совсем забыла!

– Да что такое? В чем моя вина?

– А в том, – сердито звенит своим стеклянным голоском Золотая рыбка, – что ты эгоистка, вот и все. У тебя доктор и два брата, и не думаешь их нам представлять.

– Ага, так вот что! – приходит в себя сразу Ника и, быстро вскочив со своего места, несется через залу в тот угол, где темнеют мундиры военных и учащейся молодежи.

– Вовка, – ловит она за рукав по пути маленького толстенького румяного кадета. – Вовка, иди с моими одноклассницами танцевать. Я тебя представлю.

– Ника! Ника! – говорит мальчик, восторженно глядя на сестру, – как здорово ты плясала нынче. И кто тебя этому научил?

– Никто не научил. Это случайно, Вовка. А что, хорошо разве?

– Помилуй Бог, хорошо. Здорово хорошо, Никушка! Это знаешь, по-нашему, по-суворовски, по-солдатски выходит.

– То есть, как же это? По-солдатски? Значит без малейшей грации? – смеется девушка.

– Ну, вот и врешь!

Вовка Баян, пятнадцатилетний упитанный мальчуган-кадетик, начинает раздражаться.

– Уж эти девчонки! Никогда не могут понять самую соль дела…

Сам Вова, по натуре, настоящий солдат, и все солдатское ему по душе, по сердцу. И если он хочет одобрить, похвалить что-нибудь, то лучшей похвалы, как сравнить угодившего ему чем-либо человека с солдатом, Вова не может находить. Идеал этого румяного, всем и всеми всегда довольного жизнерадостного кадетика – Суворов. Великий русский полководец всегда был чем-то высшим; неземным и прекрасным в мечтах Вовы. Гений Суворова более всех других героев отечественной истории увлекал мальчика. И Вова старался во всем подражать своему идеалу. И употреблял суворовские словечки и выражения, ел грубую пищу, не выносил зеркал, на каждой фразе прибавлял, кстати и некстати, знаменитое суворовское «Помилуй Бог» – и мечтал о будущей славе, если не о такой яркой и гениальной, какую стяжал себе великий русский полководец, то хотя бы о маленькой и ничтожной славе, которую он надеялся себе снискать на войне.

– Послушай, Никушка, ты меня не веди к старшим воспитанницам – они важничают, помилуй Бог, небось, а я ведь солдат, ем щи да кашу и режу правду-матку, как Александр Васильевич, – шепотом робко говорил Вова, нехотя проходя с сестрой в противоположный угол залы где поджидала его уже группа выпускных институток. – Я лучше к маленьким пойду. Я боюсь, помилуй Бог… – совсем уже струсил кадетик по мере приближения к ним.

– Боюсь?! А еще солдат! Стыдись! – хохотала Ника.

– Ты поменьше ростом хоть выбери. Я сам невелик, – хватался за последнюю соломинку, как утопающий, Вова.

– Молчи уж, хорошо? Вон Золотая рыбка, к ней и поведу… Лидочка, представляю тебе сего мужественного воина, Это мой брат – Суворов номер два. Заранее извиняюсь, если он с грацией гиппопотама будет наступать тебе на пальцы во время вальса, – заразительно смеясь, говорит Ника Лиде Тольской, слегка подталкивая к ней вспыхнувшего до ушей Вову.

Тот неуклюже поклонился и обхватил талию девушки.

– Вы какой вальс танцуете? – мрачно обратился маленький Суворов к своей даме.

– Только Венский, конечно.

– Как же быть-то? А я только в три па, помилуй Бог.

– Ну, давайте, помилуй Бог, в три па… – засмеялась Тольская.

– А вы славная. Сразу с вами легко. Не кисейная барышня, нисколько. Ну, помилуй Бог, валяйте.

– Что? Ха-ха-ха!

И они весело, бешеным темпом закружились под музыку. Сделав несколько туров, Вова окончательно расхрабрился.

– Помилуй Бог, здорово хорошо!.. Теперь другим подругам представьте. Не страшно. Ника права: солдат должен быть храбр, – доставляя на место Золотую рыбку, – произнес он, отдуваясь.

– Вот, Капочка Малиновская свободна. Я вас представлю ей.

И Лида Тольская, не дожидаясь ответа, повела Вову к сумрачно приютившейся в углу Камилавке.

– Позвольте просить, – расшаркался перед ней Вова.

– Да что вы? За кого вы меня считаете? Что, я беса тешить стану, грех и ересь разводить? Танцуйте с другими. Меня в покое оставьте, – со злыми глазами, накинулась на него Малиновская.

Вова смутился. Золотая рыбка сконфузилась.

– Что это она? Разве я провинился, помилуй Бог, перед ней… – смущенно пробормотал мальчик. – Зачем она сердится? – зашептал он Лиде, отступая уже совсем не по-суворовски от Малиновской.

– Нет, нет, успокойтесь, Капочка всегда такая. Простить себе не могу, что забыла ее «принципы» и подвела вас к ней… – лепетала сконфуженная не менее «второго Суворова» Золотая рыбка. – Оставьте ее и протанцуем еще тур со мной.

– Вот это я понимаю. Это по-нашему, по-суворовски.

И Вова закружился снова по зале со своей прежней дамой. Теперь они болтали без умолку, и мальчик узнал через две минуты, что у его юной дамы есть аквариум в дортуаре, где живут два живые тритона и три золотые рыбки. Узнал тоже, что институтская «maman» – прелесть и само «очарование», а Ханжа порядочное «ничтожество» и что далеко не все синявки – «фурии и палачихи». Вот Зоя Львовна, например: ангел и сама доброта. «Четырехместная карета» – ничего себе, и многие другие…

Вова, в свою очередь, в долгу не остался и рассказал все корпусные новости, поверил кое-какие мечты о будущем, больше о войне и походах, и в заключение отвесил такой комплимент Золотой рыбке, от которого девушка расхохоталась от души.

– А вы, помилуй Бог, совсем свой брат солдат, и с вами мы точно пять лет знакомы.

В это время Ника стояла подле своего старшего брата Сергея.

– Пожалуйста, Сережа, протанцуй с «невестой Надсона», – просила она самым убедительным образом молодого студента.

– С кем, Никушка, с кем? – засмеялся тот.

– С Наташей Браун. Она поклонница Надсона, и мы ее все так называем.

– Но, голубушка моя, не та ли это мечтательная девица, которая читала с эстрады?.. Она так тонка и эфирна, так поэтична и легка, что я боюсь, увлечет меня, того и гляди, на самое небо. А оттуда, Никушка, сама знаешь, нет возврата, – смеясь, отговаривался Сергей.

– Ну, тогда с Машей Лихачевой.

– Ой, уволь, родная. Твоя Маша так всегда «шипром» продушена, что у меня при встрече с ней долго потом голова болит, – смеялся, зная все слабости и грешки институток, Сережа Баян.

– Ну, с Капой…

– Это с «грехом»-то и «ересью»? Спаси меня Господь!

– Ну, так с кем хочешь, Сережа, только с нашими танцуй. Не смей приглашать чужестранок вторых и третьих, и с пепиньерками тоже не надо танцевать, – уже волнуясь, говорила Ника.

– Но почему, смею спросить?

– Это будет изменой моему классу, понимаешь? Ты – мой брат и должен соблюдать наши интересы Я сама смеюсь над этим, но что делать: с волками жить – по-волчьи выть.

– Ага, понимаю, – совсем уже расхохотался Сергей.

– У тех есть свои собственные кавалеры, – докончила Ника.

– Несчастные… И на них установлена «монополия». Послушай, а m-lle Чернова и Веселовская здесь?

– Они уже танцуют. Пригласи других.

– Жаль. Мне они нравятся больше других. Алеко и Земфира, так кажется?

– Какая у тебя память! Ты помнишь прозвища всех наших!

– А кто это? Какая хорошенькая. Что это она, кажется спит? – и глаза Сергея Баян, обегавшие рассеянно залу, вдруг останавливаются с насмешливым любопытством на сидящей позади них в уголке скамьи девичьей фигуре. Ему сразу бросается в глаза точеное, с правильными чертами личико, сомкнутые веки, длинные ресницы.

– Ха-ха-ха! – смеется Ника. – Да это Спящая красавица. Разве ты не помнишь? Та самая, которая уснула раз на приеме. Все смеялись тогда… А раз она на французском уроке захрапела. Наш француз испугался, думал с ней обморок. Потащили Неточку в лазарет, а она проснулась и ничуть не сконфузилась, представь, ничуть. Такая апатичная, спокойная и сонная, совсем спящая царевна.

– Ну постараемся разбудить вашу спящую царевну. Авось, удастся, – произнес с улыбкой Сергей и направился решительными шагами к задремавшей Неточке.

– M-lle, позвольте вас просить на тур вальса?

Серые глаза Неты раскрылись широко и с изумлением остановили свой взгляд на лице молодого студента.

– Я, кажется, уснула. Вечер еще не кончился, – апатично и сонно протянула Нета.

– Боже мой, да ведь это вы, кажется, исполняли арию Татьяны сегодня и вы же продавали билеты на концерт? – в свою очередь изумленно произнес Сергей.

– Я. Ну, так что же?

– Ну, как же вы можете спать? После такого прекрасного безукоризненного исполнения?

– А разве оно было прекрасным? – не то с удивлением, не то с недоверием произнесла Козельская.

– Нет Неточка, ты прелесть что такое! Такая непосредственность в наш век! – и Ника Баян чмокнула налету подругу. – Сергей, займи ее хорошенько. Кстати, пригласи на контрданс! – крикнула она брату, исчезая с быстротой мотылька в толпе приглашенных.

– А мне разрешите протанцевать с вами? – услышала в тот же миг молодая девушка уже знакомый ей голос за спиной.

– Ах, это вы, доктор! А я было потеряла вас из виду, – обрадовалась Ника, увидя перед собой красивое, веселое лицо Дмитрия Львовича.

– Увы! Это удел всех нас простых смертных! – с деланным пафосом шутливо воскликнул тот. – Что же касается меня, то я не упускал вас из виду ни на одну минуту. Я видел, как вам расточало похвалы начальство, слышал как отзывались о вас опекуны, учителя и порадовался заодно с вами.

– Правда? Какой вы добрый и милый – искренно сорвалось с губок Ники.

«Если я добрый и милый, то вы – сама прелесть, – хотелось сказать молодому врачу, – и я никогда в жизни не встречал еще такой милой, славной, непосредственной девушки». Но такая фраза могла бы оказаться некорректной и противной правилам благовоспитанности, и потому Дмитрий Львович удовольствовался вопросом, обращенным к своей юной даме:

– Вам весело сегодня, не правда ли?

– Ужасно весело! Как никогда!

Нике, действительно, было весело сегодня. Беззаботная радость наполняла все ее существо. Звуки кадрили, вылетающие из-под привычных быстрых пальцев тапера, поднимали настроение. Доктор был таким разговорчивым и остроумным. А только что расточаемые перед ней похвалы учителей и начальства ее искусству совсем вскружили ее каштановую головку.

– Смотрите, смотрите, что сей сон означает? – провожая ее на место после первой фигуры, удивленно глядя куда-то вбок, обратился к Нике Дмитрий Львович.

Девушка взглянула по тому же направлению и вспыхнула, как говорится, до корней волос.

– Что такое? Чем она вас смутила?

Но Ника не отвечала. Ее глаза приковались к одной точке. Лицо потеряло сразу веселое, беззаботное выражение.

Два сине-серых глаза смотрели на нее в упор, злым взглядом, не мигая, явно негодуя и чем-то угрожая. Тонкие губы кривились в презрительную усмешку.

– Это еще что за статуя молчания? – недоумевал Калинин.

– Это Сказка.

– Что-о-о-о?.. – вырвалось у него комическим басом.

– Сказка. Ее так прозвали. Настоящее ее имя княжна Заря Ратмирова.

– Турчанка?

– Нет, русская…

– Но Заря… Заря… Это пахнет Магометом.

– Ха-ха-ха! Пахнет!

– Ну, вот вы и рассмеялись. А я уже думал, Что это «мрачная повесть»…

– Сказка! Сказка! – хохотала уже Ника, снова приобретая свое прежнее веселое настроение.

– Но почему она Сказка, а не новелла, не стихотворение в прозе, например? – допытывался доктор.

– А разве вы сами не находите в ее внешности какого-то своеобразного таинственного оттенка, чего-то не от мира сего, особенного, исключительного и красивого, как сказка?

– Воля ваша, не вижу, не вижу ничего. В вас самой, если уже на то пошло, гораздо больше сказочности, нежели в ней.

Ника покраснела. В это время позади нее послышался явственный шепот:

– Баян… Ника… Когда кончится кадриль, придите ко мне.

– Хорошо, Заря.

– Что сообщила вам ваша «пьеса»? – поинтересовался доктор Калинин.

– Сказка же, а не пьеса, говорят вам. Она зовет меня к себе после кадрили.

– Она вашего класса, эта беллетристика со злыми глазами?

– Нет… ха-ха-ха… Второго.

– Но вы дружны с ней? Подруги?

– О, нет. Мы просто обожаем друг друга.

– Что это значит?

– А, вы не знаете? Я вам сейчас объясню. – И, проделав положенное второй фигурой па, Ника самым серьезным образом стала пояснять Дмитрию Львовичу, что значит на институтском языке «обожать» – подносить цветы и конфеты своему «предмету», гулять с ним парой в рекреации, писать письма на раздушенных бумажках, выписывать или выцарапывать в честь нее вензель на руке…

– Боже, как трогательно! – вскричал патетически доктор. – Неужели же и вы, такая умница, вот с этими чудесными глазками, с этой логичной головкой также выцарапываете вензеля и подносите цветы вашей «пассии»? – смеясь, допытывался он у девушки.

– Ну, положим, вензеля я не выцарапывала, а розы подношу… иногда, – краснея говорила Ника.

Он не успел возразить ей, потому что музыка заиграла в эту минуту снова, и они поднялись с места для новой фигуры кадрили.

* * *

– Вижу, Ника, что вы совсем позабыли меня. Я не спускала глаз с вашего лица, пока вы танцевали на эстраде. Я любовалась вами все время. А вы ни одного раза даже не взглянули на меня. Потом я послала Мару за вами, а вы не пришли. Еще бы, такой талант! Такая знаменитость! До вас рукой теперь не достать. Вы всех очаровали вашими танцами.

Голос княжны Зари Ратмировой дрожит и обрывается от волнения каждую минуту. А лицо ее, всегда таинственное, теперь словно сбросило с себя маску. Она сердится. Глаза ее, так пленявшие еще недавно своей загадочностью Нику, сейчас странно округлились от гнева и стали как у птицы и губы у нее дрожат.

Ника смотрит в это лицо, еще недавно такое обаятельное в своем спокойном молчании, а теперь потерявшее вдруг всю прелесть.

«Совсем другая Заря… Завистливая, обыкновенная, как все… – мелькает в головке Баян. – И что я находила в ней раньше особенного?.. И эти круглые злые глаза… Да она похожа сейчас на сову… Сова, точно сова…»

* * *

Уже давно затихла музыка. Разъехались гости. Вечер-концерт закончился. Институтки разошлись своим спальням. Все спят. Только Ника и Ратмирова притаились у коридорного окна и шепотом ведут беседу.

– Нехорошо, Ника, нехорошо, – снова подхватывает Заря, – забыли вы меня совсем. То тайны у нас какие-то выискались, целыми днями шепчетесь со своими одноклассницами, о чем-то хлопочете, куда-то носитесь; то теперь любезничаете с этим доктором, то возитесь с какой-то невозможной девчонкой. А для меня у вас не находится ни одной свободной минуты. А я вас так люблю…

Ника смотрит большими глазами на Ратмирову и только сейчас замечает всю деланность ее тона, всю рассчитанность и размеренность жестов и эти глаза, так нравившиеся ей раньше, а теперь горящие злым огоньком, глаза совы. Где же Сказка? Где таинственная прелесть этой самой Зари? Куда она скрылась сейчас? И как с ней скучно в сущности… Не о чем говорить. Или она молчит, или говорит о пустяках, упрекает ее, Нику.

И непосредственная, как всегда и всюду со всеми, Ника говорит, режет правду-матку, как сказал бы про нее ее брат Вова:

– Знаете что, Заря: не находите ли вы, что все это пресловутое обожание – один смех и пустота. Вся эта беготня друг за другом, свидания на лестницах, это – чушь и ерунда. Вот недавно вы, например, выцарапали мое имя у себя на руке. Но ведь это же смешно и ненормально. Можно любить друг друг, но зачем причинять себе боль. Зоя Львовна смеялась как-то над этими вензелями…

– Ну, она над всеми смеется.

– Неправда, Заря. Она – само великодушие и честность, ваша Калинина. И такая на редкость здоровая натура! Нельзя не ценить ее.

– Ну и обожайте ее, если она вам нравится, – сердито и дерзко срывается у княжны.

– Я никого не буду обожать, Заря. Я нахожу, что это дико и смешно. Я очень дорожу вами, но прежнее отношение наше друг к другу должно прекратиться. Это такая глупость, повторяю – вся наша беготня младших за старшими.

– Но вы этого не находили раньше – иронизирует княжна.

– Потому что я раньше была иная. А сегодня точно прозрела.

– Неправда! – кричит Ратмирова и топает ногой. – Вы просто заважничали – весь институт носится с вами… До нас ли вам теперь?

И, говоря это, она презрительно кривит губы и вскидывает на Нику злые глаза и кричит ей в упор, заметно бледнея всем своим изменившимся от гнева лицом:

– И потом, ваша противная Тайна, как вы ее там называете, Таита, что ли отняла вас от меня совсем?

– Что? Откуда вы знаете? Заря! Заря!

Ноги Ники подкашиваются, и она, помимо собственной воли, опускается на подоконник.

«Как? Их Тайна перестала быть тайной?.. Заря узнала о ней все, а заодно с ней, может быть, и весь ее класс.»

– Откуда? Каким образом вы узнали? – срывается у Ники Баян безнадежным, полным отчаяния, звуком.

Княжна Ратмирова смотрит теперь насмешливо на свою собеседницу, точно забавляясь ее смущением. Потом она скрещивает руки на груди и злорадно говорит:

– Да, я знаю все. Знаю, что вы, первые, прячете какую-то девочку в сторожке Ефима. Знаю, что каждую свободную минуту бегаете ее навещать. Знаю, наконец, что носятся ей обеды ежедневно. И еще больше того знаю: сегодняшний вечер ваш был устроен в ее пользу, и она сама на нем присутствовала под видом вашей маленькой родственницы, и вы все старались называть ее загадочным именем «Т-а и-та», что означает «Тайна института».

– Боже мой, откуда вы, Заря, это знаете? Откуда? – отчаянии лепечет Ника. – Ведь никто вам этого не говорил.

– Конечно, но вы забываете, что я очень люблю вас Ника, что я очень привязалась к вам и, увидев, что вы всячески стали избегать моей дружбы, я стала следить за вами, выследила и узнала все.

– Какая низость!.. И это сделали вы, которую я так уважала и ценила всегда!

– И которую вы променяли на эту глупую белобрысую девчонку… О, Ника, я ненавижу ее всей душой за то, что она так бессовестно отняла вас у меня.

Тут Заря не выдерживает и рыдает неудержимо.

Нике Баян немного жаль сейчас эту девушку, всегда такую сдержанную и молчаливую до сих пор. Но ей еще страшнее за участь Тайны, Ефима, Стеши. Что, если княжна Заря, рассерженная на нее, Нику, кому-нибудь расскажет о существовании Глаши? Ведь тогда все они пропали, пропали совсем…

– Заря… Послушайте… Да не плачьте же, не плачьте, ради Бога… Вы будете молчать? Не правда ли. Никто не узнает от вас об этой маленькой девочке? Ведь не узнают, Заря?

– За кого… вы меня… принимаете… В роду Ратмировых не было никогда предателей, – нашла в себе силы вымолвить сквозь слезы княжна. – Но вы, ведь, не лишите меня вашего общества Ника, – добавляет она робко чрез минуту.

– Ах, Заря, только не на прежних условиях! – срывается непосредственно у Ники.

– Нет, именно на прежних! Непременно прежних! Я хочу, чтобы все институтки знали, что красавица, умница и талант Ника Баян отвечает мне на мое обожание.

– Нет, этого не будет… Я же говорю вам, что все это дико и глупо, Заря, – бросает Ника, возмущенная упрямством княжны.

– Так!.. Ну, тогда не пеняйте на меня. Я ни за что не ручаюсь, если меня разозлят окончательно.

– Какая гнусность!.. – вырывается у Ники, и с жестом негодования она отходит от княжны.

– Никочка! Никочка! Я пошутила. Погодите. Постойте, Никочка… – слышится ей отчаянный шепот Ратмировой.

Но Ника молчит и быстрыми шагами уходит в даль коридора. Ей не о чем больше говорить с княжной. Вся душа ее протестует и дрожит негодованием от ее угрозы. И образ молчаливой, красивой и таинственной Сказки сменяется новым, злым и так недостойно угрожавшим ей только что новым образом.

«Нет, никогда уже после таких слов не вернусь я к тебе, Заря, – мысленно проносится в голове Ники. – Кончена дружба наша, и моя прекрасная таинственная Сказка раз и навсегда исчезла для меня».