Жребий брошен

– Хозяйку виллы?! – удивилась Амарилла.

– Да. Это бедная молоденькая сирота, живущая здесь на правах хозяйки, девушка благородной фамилии, родственница Фульвии.

– Родственница Фульвии?

– Да. Она вовсе не гордая. Тебе будет с ней весело, особенно если ты извинишь ее маленькие эксцентричности, странности манер.

– Странности манер? Какие?

– Гм… так… она, как и ты, воспитана в деревне, а потому не свыклась еще с манерами столичной знати.

– Похожа на деревенскую? На меня?

– Но она предобрая.

– Тем лучше, если это не важничающая, не образованная… Ах, Мелания! Я, право, так боюсь важных матрон! Я не умею держать себя с ними.

– Марцелина позовет сироту. Ее имя Волумния Цитерис. Пока Марцелина сходит за нею, не угодно ли тебе, матрона, слегка закусить?

– Охотно.

Глава VI
Волумния Цитерис

Амарилла перешла с Меланией в другую комнату павильона, меблированную как спальня. Старуха предложила своей юной гостье переменить платье и вынула из шкафа несколько чистых одежд на выбор. Амарилла охотно переоделась, жалея только, что все предложенные платья ей коротки из-за высокого роста. Состояние ее духа было спокойным и радостным. Все казалось приятным в незнакомой семье, о которой она в течение месяца пребывания в Риме не успела услышать ни хорошего, ни дурного, поскольку о Клодии много судачили в высших кругах, а купцы, к разряду которых принадлежала семья Гиацинты, относились к нему равнодушно. Если имя Клодия или Фульвии упоминалось, то Амарилла могла не обратить на это внимания среди других разговоров.

Скоро в комнату вошла молодая девушка поразительной красоты. Она была низенького роста и нежного сложения, лицо ее имело темный оттенок, и черты его обличали азиатское происхождение.

Движения ее стройной фигуры были полны дивной грации, какой обладают только танцовщицы. Большие черные глаза под густыми бровями искрились радостью. Длинные, густые косы чернее угля лежали на плечах, перевитые бусами. Она была одета в короткое темно-красное толстое платье с высоким воротником и длинными рукавами, обшитое золотым галуном, кутаясь помимо этого еще в белую паллу из-за ночной прохлады.

– Я очень рада видеть в моем доме супругу Котты и постараюсь, чтобы тебе не было скучно у меня, – сказала девушка, поклонившись Амарилле.

– Я рада познакомиться с тобой, Волумния, – ответила Амарилла, протянув ей свою изящную руку, – и постараюсь не быть тебе в тягость. Я доставила благородной Фульвии и всем вам так много хлопот, что мне совестно.

– Что заботиться о Фульвии! Э, пустяки! Забудем о ней – она к нам не приедет. Я очень рада, что мое платье подошло тебе.

– Это твое платье, Волумния?

– Мое.

– Оно немножко коротко мне.

– Э, пустяки… В коротком удобнее бегать, чем в длинном. Здесь деревня, здесь нет стеснений, здесь – царство свободы, земной рай, Элизий.

Глаза Волумнии Цитерис сверкнули экстазом. Их взор имел магнетическое действие на Амариллу. Ей тоже казалось, что здесь действительно – царство свободы, рай. Она улыбнулась и томно вздохнула, как будто сбросив последний остаток бремени горя, давившего ее сердце.

– Тебе не хочется спать, Рубеллия? – спросила Волумния.

– Нет. Я выспалась днем.

– Я тоже выспалась.

Волумния улыбнулась и вздохнула точь-в-точь, как Амарилла. Эта общность чувств сблизила простодушную женщину с ее новой знакомой сильнее любых речей.

– Хочешь погулять? – спросила Волумния.

– Гулять… а ты?

Волумния взяла Амариллу за руку и стала ей шептать каким-то странным тоном, никогда не слышанным ею ни у кого:

– Да, я хочу гулять, пойдем, Рубеллия! Вечер очарователен, ясно на небе, молодая луна глядится в озеро, в священное озеро Цереры, чистое и прозрачное, как горный хрусталь. Первые весенние розы распускают свои ароматные бутоны. Соловей упивается их ароматом и поет свои дивные трели. Миндаль и персик цветут, а также нарцисс и гиацинт, левкой и ландыш, и фиалка. Ночная прохлада освежает их. Пойдем, Рубеллия, моя дорогая гостья! Здесь – царство свободы, неги, блаженных грез.

– Свободы… неги… блаженных грез…

– Да. Пойдем и будем мечтать, о чем нам приятно.

Они ушли из павильона.

Считая Волумнию Цитерис родственницей Фульвии, Амарилла не обижалась, что та зовет ее просто Рубеллией, даже была рада этому, потому что лесть Мелании начала тяготить ее, еще не привыкшую к власти.

Цитерис провела свою гостью на берег озера, приглашая кататься на лодке. Амарилла вызвалась грести. Лодка снова возбудила в ней воспоминания о рыбацкой семье, где она выросла. Она кинулась к веслам с радостью, как ребенок к давно не виданным игрушкам, и, отчалив, стала откровенно рассказывать Цитерис о своем прошлом, не подозревая, что той все известно от служанок, научивших ее, как относиться к новой жертве интриг Фульвии.

Цитерис слушала не перебивая, лишь изредка поддакивала или осторожно смеялась.

– Тебя насильно превратили из рыбачки в матрону, – сказала она, – а ты, если хочешь, можешь здесь добровольно превратиться снова из матроны в рыбачку. Эта лодка вполне твоя. Ха, ха, ха! Ловко тебе в коротком платье? Сознайся, что оно лучше твоего.

– Да, я привыкла с детства к коротким.

– И носи здесь все время мои платья. Мне не жаль их.

– Мне сказали, что ты бедна, Волумния.

– Э, пустяки! Я не бедна. Фульвия мне всего надавала, даже эту виллу отдала. Я здесь что хочу, то и делаю. Ты тоже делай, что хочешь. Никто не увидит и не осудит. Милая Рубеллия Амарилла! Какая ты славная! Как я люблю тебя!

Страстно обняв простодушную женщину, Цитерис целовала ее, распустила и потом снова кое-как уложила на ее голове косу, хваля волосы, брала ее руки в свои, удивляясь их силе и ловкости при управлении веслами.

– Мы обе молоды, – шепнула она, – мы обе хотим веселиться… да?

– Да, – ответила Амарилла также шепотом.

– Да здравствует веселье! Да здравствует любовь! – вскричала Цитерис и, взяв от Марцелины гусли, запела романс Катулла:

 
Плачьте, грации, со мною!
Умер бедный воробей
Милой девушки моей…
Как младенец мать свою,
Знал он милую мою.
Неразлучен с госпожою,
Он попрыгивал вокруг
И чириканьем порою
Веселил и нежил слух.
А теперь – увы – он бродит
По печальным берегам
Той реки, с которой к нам
Вновь никто уж не приходит.
О, судьба! О, мой несчастный!
Чрез тебя глаза прекрасной
От горючих слез распухли,
Покраснели и потухли…^[8]
 

Цитерис пела, и ее песня странно действовала на нервы Амариллы, никогда не слыхавшей пения в такой странной манере. Голос очаровательной смуглянки то звонко, точно колокольчик или соловьиная трель, раскатывался, вызывая отголоски в глубине парка, то внезапно переходил в какое-то странное, глухое рокотание, близкое к шепоту… то хохот, то слезы слышались в звуках этого пения. Амарилла затаила дыхание, слушая песню коварной сирены. Спев первый романс Катулла, Цитерис начала другой:

 
Давай любить и жить, о Лесбия, со мной!
За толки стариков угрюмых мы с тобой,
За все их не дадим монеты медной.
Пускай восходит день и меркнет тенью бледной,
Для нас, когда заря зайдет за небосклон,
Настанет ночь одна и бесконечный сон.
Сто раз целуй меня, и тысячу, и снова
Еще до тысячи, опять до ста другого,
До новой тысячи, до новых сот опять,
Когда же много их придется насчитать,
Смешаем счет тогда, чтоб мы его не знали,
Чтоб злые нам с тобой завидовать не стали,
Узнав, как много раз тебя я целовал^[9].
 

Цитерис пела и целовала Амариллу… ее поцелуи, телодвижения и голос, в котором звучала огненная страсть знойного юга, разгорячили воображение Амариллы, вызвали пред нею картины, одна другой заманчивее, соблазнительнее… ее сердце усиленно билось… ей самой захотелось петь, танцевать и любить, она стремилась куда-то, к кому-то, к какому-то неопределенному образу, наделенному всеми чарами обаяния прелести, образу олимпийскому, неземному.

– Он ждет нас… пойдем на берег! – сказала Цитерис певучим шепотом, незаметно прекратив пение романса.

– Кто ждет?

– Луктерий с ужином.

Амарилла хотела что-то сказать на это, но голос замер в груди ее. Молча кивнув в знак согласия, она причалила к берегу.

Глава VII
Вереница наслаждений

Третья комната павильона служила столовой. Когда Цитерис провела туда Амариллу, там уже был готов ужин. На столе красовался золотой сервиз. Жареный лебедь был помещен в середине на блюде, украшенный покрышкой из перьев, которая, замедляя остывание, делала его похожим на живого. Вокруг лебедя на других блюдах виднелись пироги в виде домиков на зеленом лугу из различного салата, раки и мелкая рыбка в соусе из устриц и грибов, и другие кушанья, одно другого эффектнее. В вазах грудами лежали фрукты и конфеты.

Цитерис переоделась в легкое платье и расшалилась словно ребенок, то бегая по комнате, то валяясь на кушетке, то принимаясь угощать Амариллу, кладя ей в рот своими руками кушанья и поднося вино.

Амарилла не нашла ничего дурного в таком поведении молодой девушки, потому что в комнате не было мужчин, а обе служанки, ужинавшие с ними, не только не унимали шалунью, но напротив, еще больше подзадоривали угощать дорогую гостью.

Амарилле ничего больше не оставалось, как принимать угощение. Она выпила первый кубок вина насильно, после долгих упрашиваний, второй – охотнее, а прочие уже со смехом. Голова ее закружилась, все стало представляться ей, как в тумане. Она подумала, что уже заснула и видит сон. Ей уже не казалось предосудительным, что в комнату вошел Луктерий, а Цитерис и при нем продолжала шалить.

– Подпевай мне! – повелительно крикнула она Амарилле и запела снова романс Катулла:

 
Пьяной горечью Фалерна
Чашу нам наполни, мальчик!
Так Постумия велела,
Председательница оргий.
Ты же прочь, речная влага,
И струей, вину враждебной,
Строгих постников довольствуй!
Пьяный нам любезней Бахус^[10].
 

Амарилла подпевала, сама не понимая, что такое она поет. Это был гимн в честь пьянства. Амарилла спросонку слышала, как Цитерис приставала к невольнику, приглашая его ужинать.

– Здесь ты не раб, – говорила она, – здесь царство свободы.

– Моя свобода за Роной, – ответил Луктерий, – моя свобода в стране кадурков, где я сын вождя, а не гладиатор.

– Да сядь же! Перестань церемониться!

– С тобою я сел бы. Ты ничем не лучше меня. Но не при ней! Она может припомнить и отплатить. При ней мое место у двери или на полу, пока я в рабстве. Оставь, Цитерис! От меня ей оскорбления не будет, я гибнуть не хочу.

Все это слышалось Амарилле в полусне и казалось сном, но заснуть она не могла. Вино не успокоило, а раздражило ее нервы и воображение. Ей вдруг показалось, что пора вставать из-за стола, что кто-то зовет ее. Повинуясь галлюцинации, несчастная обманутая женщина бодро встала со своего места и выбежала из столовой в спальню. Там было темно. Резкий переход из света в темноту ошеломил Амариллу. Прислонясь к стене у окна, она схватилась руками за голову. Виски ее сильно стучали, сердце билось, ей было жарко, душно. Она отворила оконную раму с раскрашенным пузырем вместо стекол и высунулась в сад. На небе по-прежнему ярко сияли звезды, серп луны уже скрылся. Из павильона было видно озеро, а за ним лес, в котором был небольшой храм Цереры – святилище окрестных пахарей.

Все эти предметы приняли в глазах Амариллы странные формы. Ей казалось, что лес имеет ярко-зеленый цвет, как днем при солнце. По озеру носились волны, подобные морским. Звезды светились ослепительно, точно факелы. По земле близ павильона вились змеи, ползали невиданной формы пауки, раки и рыбы… земля превратилась в огромный пиршественный стол с лебедем посередине.

Амарилла долго простояла у окна, пока не кончились галлюцинации. Ее кто-то звал, кто-то трогал за плечи и руки, уговаривая лечь спать, но она ничего не понимала, не отзываясь на все приставания Мелании и других. Она была пьяна первый раз в жизни, пьяна до того, что даже не осознавала этого состояния.

Прошло несколько дней. Время незаметно пролетело для Амариллы блестящею вереницей деревенских удовольствий. Она осмотрела огромную виллу, полную редкостей, купалась в озере, несмотря на раннюю весну, каталась на лодке, играла в мячики, собирала первые весенние грибы и ягоды.

Февраль в Италии – один из лучших месяцев в году, похожий на наш май, а в ту эпоху он был еще лучше, потому что до исправления календаря Цезарем месяцы приходились как попало. Год делился на 300 дней, от этого вышла большая путаница. Чтобы весенние праздники не пришлись на осень, понтифики – жрецы, заведовавшие календарем – растягивали год, вставляя добавочный месяц. Тогдашний февраль приходился на начало апреля.

Дня два Амарилла удивлялась, почему ее домоправительница не шлет за нею лошадей, отчего не едет Фабий, и собиралась домой, но хитрые женщины каждый раз находили правдоподобные объяснения и предлоги для отказа от этого. Амарилла успокаивалась.

– Вы сказали мне, что эта вилла в трех милях от города, – заметила она между прочим, – а отсюда ни с одной горы Рима не видно.

– Э, пустяки! – возразила Цитерис. – Если бы тебе сказали, что дальше, ты бы не поехала. Не все ли тебе равно, куда тебя завезли? Разве тебе скучно?

Амарилле не было скучно, и она порывалась домой только из вежливости. Хитрые женщины уверяли, что если бы ее муж приехал или прислал письмо, то его гонец нашел бы ее здесь, потому что Фабию из ее письма известно, где она гостит, а Фабий не едет сюда, потому что мешают триумфальные празднества. Почему Амиза не шлет лошадей, и на это отыскался предлог – Амиза находит, что госпоже надо пожить в деревне, Амиза виделась с Фульвией…

Амарилла ясно увидела, что молодой галл неравнодушен к ней, и со своей стороны почувствовала свое неравнодушие к нему, даже стала досадовать, что собеседницы не оставляют их не только наедине, но даже не дают Луктерию возможности идти рядом с нею. Его постоянная грусть тревожила ее, а почтительность обращения чрезвычайно нравилась. Молодой человек в отношении всех прочих держал себя без рабской угодливости и даже не походил на слугу.

Амарилла узнала, что Луктерий – сын одного из вождей племени кадурков, живущих близ арвернских гор. Между его племенем и рутенами возникла усобица, во время которой он попал в плен. Из всех пленных рутены отпустили домой только Эпазнакта, чтобы он сообщил цену выкупа. Эпазнакт был арверн, а не кадурк. Ему не захотелось хлопотать ради спасения союзников. Он ехал домой лениво, опоздал к назначенному сроку. Пленники были безжалостно проданы работорговцу по обычаю дикарей.

Луктерию только 22 года. Он попал в рабство, едва взяв в руки меч, после первого похода. Это сильно огорчало его. Он тосковал по родине, несмотря на то, что жизнь в доме Фульвии была для него сносна, и не мог примириться с римскими порядками.

Это было все, что Амарилла узнала. То, чего она не узнала, состояло в следующем дополнении:

Луктерий был когда-то честным человеком с высоконравственным взглядом на жизнь, но свобода до того манила его, что он стал жить по девизу: все средства хороши для достижения цели. Вследствие этого он научился льстить и хитрить. Это несколько раз отводило от него смертный приговор жестокосердной Фульвии, которой он давно надоел. Фульвия теперь приказала ему увлечь Амариллу, чтобы она изменила мужу, а потом, если захочет, даже увезти ее в Галлию как жену. Луктерию улыбнулась его будущность. На него разом свалились три дара благополучия – свобода, разлука навсегда с госпожой, которую он ненавидел, и красивая жена, достойная сделаться предметом зависти всех его соотечественников, когда он привезет ее домой. Предмет, которым можно подразнить Эпазнакта, виновника его неволи. Возвратиться домой из плена не только без уплаты выкупа, но, напротив, с деньгами и красивою, знатною пленницей, – это было верхом стремления молодого дикаря. Не только честь его была бы восстановлена на родине, но он сделался бы непременно вождем, как человек, бывший в Риме, вкусивший тамошней цивилизации. Он сделался бы героем в глазах кадурков.

Амарилла помимо всего этого грядущего благополучия нравилась Луктерию и наружностью, и характером. Он отдался мечтам о будущем счастье и употреблял все хитроумные уловки, чтобы понравиться красавице. Он легко разведал, что Амарилла любит своего мужа только как друга детства, советника, единственную опору в мире, не в силах любить ни своих родителей-преступников, ни деда-самоуправца.

Если бы дед не взял ее от кормилицы, не вырвал бы из среды, с которой она свыклась, не перенес в атмосферу аристократизма, чуждую ей – она была бы счастлива. Отлученная от поселян и не принятая аристократией, она осуждена бродить по земле, точно тень, без пристанища.

Это пристанище явилось ей в гостеприимстве Фульвии и Цитерис. Она отдохнула тут, как пловец в гавани после бури.

Луктерий, узнав все это, действовал сообразно своей цели. Хитрые женщины учили его, помогали чем могли.

Амарилла привыкла видеть шалости Цитерис за ужином. Сириянка уже больше не поила ее допьяна и не навязывала угощения – надобности в этом не было – Амарилла без вина утратила свежесть мысли, отуманенная грезами. Она перестала говорить, а потом и думать о муже. Даже когда Цитерис засыпала, ее слова, полные намеков, лезли в голову Амариллы. Луктерий представал ее воображению во всем обаянии своей красоты – сильный, мужественный, смелый, ловкий, почтительный. Амарилле слышался его голос, его грустные, томные вздохи… виделись его взоры – нежные восторженные взоры голубых глаз, похожих на ее собственные голубые глаза.

Амарилла влюбилась в галла, как и желала Фульвия. В своих тайных думах красавица хотела, чтоб теперешняя ее жизнь длилась непрерывно. Она забыла прощальное предупреждение матери-преступницы о соблазнах и была способна сделаться скандалисткой не лучше ее.

– Не суди, да не судим будешь! – это изречение всегда и везде сбывалось роковым образом именно над людьми, считавшими себя чище других.

Образ матери, отвергнутой обществом и пребывавшей в вечной ссылке, ни разу не предстал Амарилле, закружившейся в вихре мечты. Ни разу не подумала она и о том, к каким результатам может привести любовь к такому человеку, как Луктерий – при всех его достоинствах тот был все-таки раб и дикарь без должного образования, годившийся в доме Фульвии только на должность носильщика. Луктерий был образован и грамотен, но по-галльски, а не по-римски. В римском смысле он был вовсе невеждой, хуже рыбака. Амарилла видела только его внешность – красивое лицо и манеры, усвоенные после двухлетней рабской дрессировки. Душа Луктерия была для нее – потемки.

Влюбленная красавица видела в нем сына вождя, не имея никакого понятия о том, что такое галльские вожди за рекой Роной, в тех отдаленных странах, куда римлянам до сих пор удалось проникнуть только в качестве купцов. Целый день и вечер Амарилла была с Луктерием, говорила с ним. Целую ночь мечтала о нем и видела его во сне.

Когда Цитерис заметила, что победа вполне увенчала интригу, она внезапно разрушила все грезы Амариллы. Они ложились спать.

– Какую должность ты дашь Луктерию, когда уедешь отсюда и возьмешь его с собой? – спросила Цитерис.

– Когда уеду… Волумния! Я зажилась тут у вас! Уже больше семи дней я тут!

– Что за беда! Пора ехать, так уезжай, а не пора – оставайся. Твой муж скоро вернется. Поезжай ждать его домой или жди, чтоб он пожаловал сюда за тобой.

– Мой муж…

Этот муж, прежде любимый, теперь вспомнился Амарилле как тормоз всех радостей. Аврелий может запретить ей принимать Фульвию и Цитерис. Аврелий может осудить ее самовольное пребывание у чужих людей. Аврелий удалит Луктерия…

– Волумния! Ведь я замужем! – глухо произнесла Амарилла, всплеснув руками. Грезы ее разлетелись.

– Э, пустяки! Что ж такого?

– А если мужу-то все это не понравится?

– Что не понравится?

– Все… вы не понравитесь… мое пребывание здесь… он – сенатор… гордый…

– Сенатор не римский, а помпейский.

– А его отец был римским сенатором… мой свекор… ах! я боюсь… боюсь! Что я наделала!

– Молодая женщина прожила у другой молодой женщины… матрона из рода Семпрониев и Аврелиев провела несколько дней у девушки рода Волумниев… что же тут дурного?

– Знаю, что ничего дурного я не сделала, но ведь без спроса… мой муж может рассердиться, а свекор… ужас!

– Разве у тебя недостанет энергии постоять за себя? Разве ты их раба? Фульвия на твоем месте…

– Фульвия мне не пример. Она не любит своего мужа, потому что он хулиган и пьяница, а мой муж – хороший человек.

– Строгий, гордый, важный, как и следует быть члену древнего рода Аврелиев. Интересно знать, какую должность даст твой муж Луктерию в своем доме.

Амарилла вздрогнула.

– Фульвия еще не подарила его мне, – робко ответила она.

– А если бы подарила?

Возможность разлуки с галлом сжала сердце Амариллы тоской. Фульвия может снова исколоть Луктерия своей головною иглой… может даже казнить его…

– О, если бы она подарила или хотя бы продала мне его!

– Он будет твоим.

– И в тот же день свободен. Но когда? Ах, Волумния! Чем ты можешь поручиться? Фульвия вспыльчива…

– Да, Рубеллия, Фульвия очень вспыльчива. Горе бедному Луктерию, если ты не примешь его под свою защиту! Его личность будет постоянно напоминать Фульвии ее несчастное приключение и при первом же поводе к гневу Луктерий будет замучен.

– Замучен?!

– Самою лютою пыткой. Я не знаю, что произошло между Фульвией и сыном Санги, когда он узнал, что ты здесь… его мать могла наговорить Фульвии дерзостей…

Ни малейшей веселости не было теперь на лице Волумнии Цитерис. Ее большие черные глаза сверкали из-под насупленных бровей, а руки крепко сжались вместе, скрещенные на груди. Точно неумолимый судья с приговором, стояла она над трепещущей Амариллой, лежавшей на постели.

– Жребий участи Луктерия на весах… Он может спуститься к Аиду.

– Ax!

– Умоляй Юпитера о нем!

– Я буду прежде богов умолять тебя, Волумния, посоветовать мне…

– Как поднять этот жребий вместо Аида в Элизий? Знай же, что Фульвия не обманывает друзей, честно держит слово. Вот, возьми, Луктерий твой.

Цитерис вынула из складок своей одежды сверток пергамента и отдала Амарилле. Это была дарственная запись. Улыбка злорадства исказила черты сириянки, она громко захохотала. Смысл этой улыбки и смеха не был понятен Амарилле.

Зло являлось этой доброй, наивной женщине до сих пор на пути очень редко. Амарилла видела зло в личности грубого, но доброго и честного мужа ее кормилицы, дравшегося в пьяный час со всеми, кто подвернется под кулак. Видела зло в причудах своего деда, капризного богача-самоуправца, которого все мелкопоместные соседи боялись. В Риме зло явилось Амарилле в лице матери Фабия, обозвавшей ее деревенщиной.

Она не видела злорадства Цитерис.

Поглощенная мыслью о спасении и свободе Луктерия, Амарилла бросилась на шею злодейке, повторяя: «Он мой! Он мой!» Слезы радости полились из ее глаз.

– Твой, твой, – шептала Цитерис, – ты его любишь, Рубеллия, любишь. Ты узнала блаженство любви. Луктерий любит тебя, любит до обожания.

– Я это знаю… я это вижу…

Цитерис просидела на постели Амариллы до рассвета, слушая бессвязный лепет признаний первой любви ее чистого сердца.