Читать книгу: «Пожелтели газоны», страница 2

«Счастье внутри – это кости…»

 
Счастье внутри – это кости.
А «почему-да-потому» – это гипноз себя.
Плохое настроение – это не плохо,
Хорошее – не хорошо.
Настроение выбери себе сам.
Какая разница что вокруг.
Плохо бывает, да.
А настроение – выбери.
Хотя выбирать лень,
Если кальция мало.
 

УХОДЯЩЕЕ

 
Уходящий день здесь ещё
Вместе с новым днём
Вместе в одном месте тесно
Как же быть, как жить, как же развести
Новое и старое
Звёздная ночь
 
 
Если свет горит
В небе звёзды где
И Луна-то видна еле-еле
Этим светом сквозит уходящее в новое
 

ШЕСТОЕ ЧУВСТВО
Чувство благодарности… А вы что подумали?

Но пока мне рот не забили глиной,

из него раздаваться будет лишь благодарность.

И.А.Бродский

 
Сложился пазл
Как утомительно
Среди людей
Кто большинством
Живет с пятью врагами в дружбе
И знать не хочет
Что без шестого
Все пять враги
Лукаво лгущие о мире
То радуя
А то внушая ужас смертным
А они пустые без шестого
И с ними человек – не человек
 

ДИССОНАНС КОГНИТИВНОСТИ

 
Сила или слабость его
Зависит только от одного
С кем это происходит
Заранее или со стороны как знать
Куда повернет
Катарсис или коллапс
 

ЕЩЁ СОНЕТ

 
От земли условного рефлекса
Оттолкнись в пространство уходя
Только вдох да выдох вместо
Кучи ниток тянущих тебя
 
 
Вправо-влево рвущих на кусочки
Полигамий сердца и души
В этом деле помогают строчки
Столбик как-то выпрямляет жизнь
 
 
Осторожно делая из ветки
Пусть не флейту а всего свисток
Инструмент для производства звука
 
 
Извлекаешь чёрт-те что из клетки
Сам себе пророк и миф и рок
Ты и лук и выстрел и стрела из лука
 

«Непустая пустота…»

 
Непустая пустота
Непростая простота
А живи хоть лет до ста
Книжки больше не листа
Потому что переста
 

ПОНИМАНИЕ – ЭТО ЧУВСТВО. ТАКАЯ ЭМОЦИЯ

 
При восприятии нечто
мы-человеки-как-вид
это нечто соотносим
со своим представлением мира.
Любое действие
в представителе вида вызывает эмоцию.
Такое соотнесение вызывает понимание.
В этом смысле и непонимание – понимание.
 

НОСТАЛЬГИЯ

 
Мне безразлична ностальгия.
Бывает наплывёт улыбка или грусть,
Бог с ними, некогда, смеюсь.
Дышу, хожу, клик-клик по клавишам, обед.
Есть разные дела.
Чем в памяти торчать.
Но напряжение звонков Ивана Павлова заводит в тупики без спросу.
Мне безразлична ностальгия.
Бывает наплывёт улыбка или грусть, ох, нежность и тепло, которых нету здесь.
А то и горе.
У всех у нас найдутся в памяти, кого уж нет.
Кого-то рядом, кого – совсем.
Но что торчать в dead end’e?
Перешагну ли, отшагну, перелечу?
Вперёд ли вверх ли?
Бог весть – есть разные дела.
И всякое из них ведёт в тупик Ивана Павлова, а я
Стараюсь обходить dead end’ы переулком.
Учусь и ненавижу ностальгию – и это тоже тупичок такой.
В проулке безразлична ностальгия,
Иди свободно и, шагая по здесь, и через здесь, и снова по.
 

ОПТИМИЗМ БЕЗ ВИЗГА

 
Сила человеческая
Грустная такая.
Теряя, не теряю.
Вечность.
 

«…и чем буквальней, тем смешнее…»

 
…и чем буквальней, тем смешнее
Мы понимаем древний миф…
 

ДО ПЕРВОЙ ОКТАВЫ

 
«Что далеко ходить? – Любой из нас когда-то учился ходить, делал первый шаг, а до этого только ползал.
«Плохой пример! – кто помнит, верил он, что может ходить или его понукали: Иди-иди, иди!?
«Учился ездить на двухколёсном велосипеде? – Это ближе. Надо было верить, что научишься.
«Авто? – Можно ввести новое состояние до. Знать. «Любой водитель до того, как сел за руль, знал, что это возможно. И верил: «Я смогу».
«Откуда я знаю, что знаю? – Какая разница! Знаю до того, как знаю, как сделать. До того, как знаю, как научиться.
«Человек.
«Я знаю – время это пространство. Я научусь здесь ходить. И вперёд. И вбок. И назад. И вверх и вниз.
 

«Корнями берёз – воздух…»

 
Корнями берёз – воздух.
Кроны берёз – небо.
Летать мне уже поздно.
А всё же, взлететь бы.
 

«раскрывается мир, пока дышишь, всё шире и шире…»

 
раскрывается мир, пока дышишь, всё шире и шире,
ты, притихнув, касаешься струн,
на коленях гитара, но ты-то играешь на лире,
как и Бог – он не в кости играет костяшками рун.
 

И Я, ПРИЧАСТНЫЙ БОЖЕСТВУ
(English below, Thanks GOOGLE)

 
Как сердце, бьётся проявление
Мерцает память
И язык
Смотри – он бесконечен
Он без дна
Так небо смотрит
На тебя в ответ
Днём или ночью
Твоим же пульсом и дыханием
Твоими же словами
Которые твои – твой пульс, твоё дыхание
И более ничьи
Сё – твой язык
Такой же бесконечный как всеобщий и только твой
Единственный («буль-буль» и «лю» – вчера прочёл у Саши)
ОгрАненный твоей судьбой
Не той, что предначертана когда-то
А опытом всей жизни с той в борьбе
Мерцает сквозь язык и память
И этим я причастен божеству.
—
And I, involved in the deity.
As heart, beats manifestation
Memory flickers
And the language
Look – it’s infinite
He without a bottom
So the sky looks
On you in return
Day or night
Your pulse and breath
Your own words
Which are yours – your pulse, your breath
And more than a draw
It’s yours tongue or language
As infinite as the universal and only yours
The only one («bul-bul» and «lyu» – read yesterday from Sasha)
Faceted by your fate
Not the one that was predicted once
And the whole life experience with that in the struggle
Flickers through language and memory
And by this I am involved in the deity.
 

«Дыхание и стук качаются по сходням…»

 
Дыхание и стук качаются по сходням
По-над водой сияния и блеска
Вчера опять продолжилось сегодня
И завтра точно из того же места.
 
 
Здесь без нокдауна и водки грогги
Шибает ночью по мозгам и листьям
Жив дебаркадер на воде и Волге
Качается течением и мыслью.
 
 
Здесь вечный свет настоян в раме ночи
Движение полощется в тумане
Дыши сейчас
Нет ничего короче
Удара пульса
Хоть бы и по пьяни.
 

ЕЩЁ ТАКОЙ СОНЕТ

 
Жизнь времени займет не много.
Родился, в школу и – вперёд
По общей нам дороге к Богу,
Хоть чудится – наоборот
 
 
К себе. Жизнь времени займёт
Немного и не отдаст,
Не жди – пропьёт,
тебе оставив склейку ласт.
 
 
Жизнь времени займет немного
Времени, и вечность – вот она,
Шагни, да и шагать-то, строго
 
 
Сказать, не надо, – просто вспрянь от сна.
Хоть на мгновенье врЕмени
Не временИ. Не то – опять стена.
 

И ЕЩЁ СОНЕТ

 
День бесконечен вдоль и поперек
и в глубину, и в высоту, и в стороны.
Здесь рухнешь, побежавший со всех ног,
и здесь же вспрял, расправив крылья вороном.
 
 
И никогда – что «никогда»? – не встретиться
в одном пространстве тем, кто слитен и един.
И день, в котором час незримо дольше месяца
опять врастает нашу плоть в и-цзин.
 
 
Здесь перемены неподвижных символов.
Здесь смерть мне шепчет с левого плеча.
Здесь вдох улыбки, тронешь – щекотно.
 
 
День – динь-дон-дон весь в рыжих лилиях.
Здесь глубины коснись – тепла и горяча.
Здесь огнь и влага сна основ.
 

«Ах, как хочется, до ущемления вдоха…»

 
Ах, как хочется, до ущемления вдоха,
сочинить со смыслом чего-нибудь.
Бьётся, бьётся в клетке пройдоха
из желаний и крови сотканный.
 
 
Ах, не слышат слова этих мыслей,
гул их строит невнятный и строгий.
A малыш твой снова описался —
пеленай, папаша убогий.
 
 
Снова тьма и сороков сороки
ненормальных «я» толпой давятся,
а прорвется один упоротый —
ухмыльнется назад: «Bот так-то!»
 
 
Как хотелось сказать что-то умное!
Господи, толпа моя, не все же тупее обуха?
Может же кто-то промолвить слово чудное?
А гудит, гудит этот гул и всё ему просто по. ую.
 

«Далеко-далёко Труба Ерихонская…»

 
Далеко-далёко Труба Ерихонская,
а слышна, костью черепа резонирует,
по пыли и асфальту топом топает,
35 по Цельсию, осень, миру мир.
 
 
В тишине, в пустоте, в памяти
влажный поцелуй и (якорем – «тает»),
но не тает – пронзает – не уйти!
Бабочкой к листу немое: «дай»,
 
 
a не понимает никто той нужды.
Растопырив глаза – синь и даль,
Обитаешь, а места-то нет, не жди, —
Только звуком пульсирует эта сталь,
 
 
эта медь, кожа, дерево, воздух внутри,
что стоит вибрируя, разрывая мир
черепной коробки, глины, из которой старик,
и ребенок, и встречный с тобой говорит.
 
 
Кто же дует в мундштук той трубы?
 

ДРУГОЙ

 
Гений жёг, гений жёг,
Гений человека сжёг.
Мог ведь трактором рулить
Или даже лес валить,
А сбежать от Гения не смог.
 
 
А я сумел, как тот пострел,
Сквозь воду, известняк и мел
Прорвался-проломился,
На гения в пролом смотрел
И слушал,
И не удивился.
 

«Он человеком стал другим, не зная для чего…»

 
Он человеком стал другим, не зная для чего
Тоска о том, каким он был, замучила его
 
 
ан нет пути по морю вспять
кильватер за кормой
смотри да плачь, а не вскопать
воды пока живой
 
 
тогда он умер
думал что
теперь опять такой
но слава богу
он —
не он
а он —
совсем другой
 

«Я из подростка вырос недалёко…»

 
Я из подростка вырос недалёко
Да и младенец тоже здесь же
Пульсирует кругами смотрит око
И пульс не чаще и не реже
 
 
Кто? Я? Мне? Пенсия в Америке?
Кто? Я? Стихи? За рядом ряд?
Кто? Я? Всё? О бордюре и поребрике?
Кто? Я? Здесь? В синеве тяжелый взгляд?
 
 
Единство бесконечно в точке пульса
Соитие сливает мир в одно
Таинственно как имя Дульси-
нея Тобосская.
 

9 МАЯ

 
Чьи слёзы я плачу? —
Не знаю,
Чьё горе вопит из меня?
Как папа, я в голос рыдаю,
Как бабушка, слёзы глотаю,
Людские слова забываю,
По-волчьи на небо взвываю,
оооооо-оооо-лайААА!
 

ВОСКРЕСЕНИЕ

 
Сойду с дистанции
Трава по пояс
Сойду с облака
Шпалы шпалы
А в анекдоте
Не я только
А не смешно было
На нарах
Свобода
Эх эх без креста
 

МЕРЗЕЙШАЯ МОЩЬ
C.S.Lewis. That Hideous Strength (1945)

 
– Я был пехотой в поле чистом.
– А я был честным трактористом.
– Я блох давил и давил мух.
– Ну-ка, подробнее?
– Смотри, – я доктор ВОХР-наук,
ловил и блох и мух со свистом
и в городе и в поле чистом,
и тракторист и пехтура
и умники и фраера
под ноготь шли мне на ура.
 

«слюнка дауна кап-кап…»

 
слюнка дауна кап-кап
прямо на копьё
нет давно уже рожна
колется жнивьё
 

«Герои диалога давно мертвы…»

 
Герои диалога давно мертвы.
Говорящие головы непрофессора Доуэля.
Строчки эти и те – просто швы
В теле.
 

«прощай…»

 
прощай
я не прошу прощенья
здесь в новой жизни всё новьё
я вас любил
я вас люблю
и это знанье
мне
босиком бегущему
жнивьё
 

ЗВУЧАНИЕ ДАНТЯНЕЙ В РИТМАХ ЖИЗНИ

 
Бог мой нечаянный
Птичий гвалт у кормушки
Беличий хвост тенью мелькнувший
Солнцем весны омывает печаль
И тепло. Хорошо-то как!
Вот, я сейчас шустрый зверёк
Со своим хрухрумхрум
Красная птаха неловкая
На ветке с юркими воробьями в тусовке
Дорожка цементная в шелухе кукурузе
Всё это я а не эти отдельные чуда
И за окном и на кухне и за спиной и повсюду
В доме напротив старуха бьётся в оргазме
Негров семья
Ему уже скоро двеносто* ей семьдесят позавчера
Боже о Боже
Они засыпают и разве это не я?
Аз Буки Веди.
Всё. Всё и Вся.
Влага стихия и благодарность стихия печали
И счастье печали
Вдох и улыбка и выдох
Кольцо годовое Земли вокруг Солнца
И в пульсе вселенной молитву прими
Свою от Себя и Себе о Себе бесконечном
 

* Этим летом его не стало.

RIP

 
Был велик покойник этот.
Время вышло.
У него такой вот метод —
Выйти и не возвращаться.
 

«Забрось привычку время догонять…»

 
Забрось привычку время догонять.
Жить лучше в направленьи поперёк —
Уток виляет вверх да вниз основы.
 

«Национальностей не много …»

 
Национальностей не много —
Кто принял, кто не принял Бога
 

ИСКУССТВО ДЛЯ ИСКУССТВА

 
Мне нечего сказать про Сахалин.
Я лучше о себе – себе, а не кому-то.
Слова подскажут мне,
откуда сплин,
зачем дышать,
какого черта смутно
ворочается звук снаружи и внутри
и просит:
– Ты меня проговори.
 

СООБЩЕНИЕ, ПРИЗНАНИЕ И АДРЕС

 
Я счастлив по праву рожденья
Я вечен пусть и умру
Не выкорчевать коренья
Меня из меня точка ру.
 
 
Себя прописал гипертекстом
На всякой странице людской
На листьях где ягода спеет
И птица её клюёт.
 
 
Малина-малиновка стрёкот
Здесь гул обналичен в нал
И хаос – Гомера хохот
И космос – и ритм засиял
 
 
Земная плоть хранит беспечно
И пустоту и лаву и гробы
Пусть эта кладка не навечно
Я это Ты.
 

«Кто может знать, что этой ночью…»

 
Кто может знать, что этой ночью
Я сочинил стихи любимой
И точно так же, как прошедшей,
Не встал, не записал ни слова? —
 
 
Никто.
Зачем вам об убогом чего-то знать?
Сплошную чепуху..
А еженощно я сочиняю о любви к Тебе,
И Ты всё знаешь и молитвы слышишь.
Так Мир устроен странный Твой,
И люди говорят: «Всё – без толку», —
Дурной народ, никчёмный —
А мы, давай, простим им,
Ладно?
 

«Проходят мгновенья, и где-то…»

 
Проходят мгновенья, и где-то
Они остаются все вместе,
Пируют, смеются и пляшут
В компании за спиной.
 
 
И то, где я плакал ночью,
Нальёт до краёв другому,
В котором я шёл, упираясь
В слой пыли и пустоту.
 
 
И выпьют они вместе с третьим, —
Когда я не пью совсем,
Когда я устал от овсянки,
Когда..
Но оно не случилось, —
 
 
Я мимо него прожил.
 

ПЕРВОРОДСТВО

 
о проданное первородство за пионерский шелк
за то, чтобы голос крови до жалкой жалобы смолк,
за то, чтоб тысячелетья, пульсирующие огнем,
глазками чарли чаплина плакали перед сном.
 
 
заботы страны израиля стали войной с пустотой
смерти людей пережевывают прямые связи с тобой
и все мы двуногие мозглые на тоненькой корке земли
даже не ищем смыслов, которыми быть могли
 
 
вспомни, иголка ёлочная, ветку и ствол и сок,
он напрямую оттуда зелёною силой тёк,
заговори его голосом теченье ручья и шторм
проданное и преданное тому кто купил не в корм
 
 
мертвечине всё живое без толку одна только слизь
в единстве со всем и всеми неповторима жизнь
 

ЧИТАТЕЛЮ

Слепец пощупал ухо и уверен,

Что слон сам по себе лопух.

Для знаний чувака не велика потеря —

Он точно знает: слон – не птица Рух.*

* Рух (дух) – дух в исламе.

Птица Рух – мифологическое существо, представляемое в виде огромной птицы, птица-слон – в средневековом арабском фольклоре огромная (как правило, белая) птица размером с остров, способная уносить в своих когтях и пожирать слонов

МИФУЮЩАЯ МИФОЛОГИЯ

 
Все одинаково. В неразличимом перетекании сплошности еще и нет ни чувств, ни чувствований, ни ощущений – ибо нечего и нечем.
Но уже сама сплошность своим перетеканием понимает свою неразличимость, и уже это понимание – и орган, и чувство, и ощущение.
Непрерывность перетекания самого себя в самого себя, или самой себя в саму себя – уже и сплошность и понимание сплошности как непрерывности, а значит, и понимание прерывности как несплошности.
Существование в качестве существования есть явление существования, и связь между сущностью существования и явлением его, связь, не могущая не быть, есть понимание существования самой существующей сплошностью.
И биение тел в глупом страхе перед красотой, что это?
И тепло – тел?
И линии и тени плеча, и тепло тел, что это?
И слова – эти формы звучащего голоса. И любовь – эта сила ничего не понимающей сплошности. И чего понимать, если неразличимо?
Сила – сама.
Так рождается и расцветает словарь. Словарь обещает понять, словарь обещает формы и формулы. Словарем, одним словарем, сила становится
действием, дело становится силой, истечение сплошности – сыпучестью непрерывности.
Но – тепло тел и красоты взмах!
Не перевести дух. Жизнь происходит сейчас. Пламень кусающих уст лижет связанных нас.
И снова все тот же круг:
Цер-бер, Тар-тар и пах.
 

1989

ЕВРЕЙСКОЕ ДАО

 
да будь я даосом
в дао плывущим
еврей я
пока моё намерение и его течение – одно
 

«еврей – человек Бога…»

 
еврей – человек Бога.
название религии не оговорено.
дело не в названии религии, а в том,
что
человек подразумевает Богом, Божественным, путем к Богу…
 

«принятие Бога, если случайность, – не есть принятие…»

 
принятие Бога, если случайность, – не есть принятие.
 

«Говорить о еврействе, о долгом труде его счастья…»

 
Говорить о еврействе, о долгом труде его счастья
Мы не можем, мы можем, как медленный медленный снег:
И заносы мешают, хотя, никакого ненастья
И совсем нету ветра, и странный для города свет
Без источника, без направленья, без тени, как сначала, до слова —
Не отделена
Воссияния света судьба и основа
Человечая смертная страстная тьма,
Так над морем рассвет проступает из мира
Раньше солнца и пасмурно, и наверняка.
Снегопад. Снегопад – порожденье эфира
Телерадиосводок синоптиков нам.
 
 
Нарушение сплошности всех измерений,
Всех времен и имен, и пространств
В теле – попросту дрожь пульса сердцебиений,
Скачка мышцы срывается с рыси на пляс.
 
 
Свистопляска словес разговора петляет,
Словно рыщем по городу – где карнавал? —
Между наших мозгов, наших тел, наших мыслей и рук и срывает
Ограниченность масок, одежд, целомудрия, совести – в бал
Бесконечно сплошного с кораблядства по курсу,
Где работал секстант, времяметр и компас,
Где любовь, а любовь – пограничное чувство
Одиноких людей, государств и пространств.
Если ты это – я, то к чему имена в разговоре?
он же только подглядывать может мой взгляд!
Понимаю со страхом и витаю над морем
Безотчетную вечность подряд.
Но нельзя, но нельзя, но нельзя раздвоиться,
За кабальным трудом не понятен шабаш,
И мечтатель Элохайэм в лицах
Ставит мир.
Это – наш.
 

1988, 16 марта

«Товарищ У творец коанов…»

 
Товарищ У творец коанов
Видал в гробу творцов коранов
Строчит он суры без диктовки
Кто любит – пьян без поллитровки
 

ЕЩЁ О МГНОВЕНИЯХ

Несбывшееся ходит рядом

часто проходит мимо.

1968

1

 
Несбывшееся ходит рядом
часто проходит мимо.
И это всегда или-или —
Не может же всё случиться.
 
 
А выбор всегда за тобою,
Найди в себе это место,
Где ты объявил войну —
 
 
Оно не снаружи на площади,
Не там, где трибуны и марши.
Ищи у себя в сердце
В расщелине в глубине
 
 
Не там, где ты согласился
С внешней чужою силой,
А там, где ты выбрал:
«Пусть будут
смерти волна за волной».
 

2

 
Ты сделал выбор.
Мир перевернулся.
Теперь ты в новом
Живёшь, убегаешь, плачешь,
Борешься, убиваешь —
И это ежемгновенно
(еби иху мать совсем)
Не пробуй и понимать.
 

«в том мире о котором речь…»

 
в том мире о котором речь
мы можем только жить
нам не дано сберечь
единый миг пылинку бытия
но мир другой
забыв про я
распустится
себе в саду бутон
и словно утро отпускает сон
здесь всё на свете уже мир другой
легко вмещающий собой
и тот
к которому ты с вечера привык
и всё и вся
сё – мир-язык
где ты всегда опять и снова
и мир и свет и тьма и слово
 

«Давай-ка в садике своем о счастье песенку споем…»

 
Давай-ка в садике своем о счастье песенку споем.
На смерти страшном берегу давным-давно я вдоль бегу.
 
 
По щиколку бывает и в бессмертном море.
Песчинки чувствует стопа, ракушки остры.
 

«Любовь моя, женщина, имя тебе – тепло и влага…»

 
Любовь моя, женщина, имя тебе – тепло и влага
Океанская, рептилия выходит и входит
И рождается, укрывается мехом и перьями,
Прячась открытого воздуха, сохраняя тепло,
Порождая влагу.
Найди, сохрани океан.
Он в тебе и во мне.
Встреча.
Здесь огонь
взгляда, касания
Чёрен.
Закрой глаза. Перекрестки цветами своими зеленым, желтым и красным, визгом поворота на юзе – это не океан. Ни тепла и не влаги, пока не разбился. Да, этого вовсе не надо.
Время – машинкой, игрушкой нестись по хайвэю,
время – рептилией плыть в океане и океаном быть.
И это одновременное время.
 

СОРОКОВИНЫ

 
Вот, был придуман с чертовщиной своею Чёрт.
Чертовщина забирает, стараясь спрятать от нас,
А Чёрт не даёт им вернуться.
Только всё это враки и выдумки мира иллюзий.
Всё и вся здесь и теперь, и мы с тобой быть продолжаем.
Когда ненадолго проходим сквозь смерть.
Чёрт! Чертовщина какая-то всё замутила.
 

«Язык понятий двигался на праздник…»

 
Язык понятий двигался на праздник,
сомнамбулы медиональный транс
водил рукой, и видимость в заглазьи
была прекрасней, чем в быту у нас.
 
 
И отпускала боль, пульс ногу брал парадно,
и ритм дыханья колыхался, как в строю,
и был всеобщим, так бывает тайна
рожденья всех глаголов из «люблю».
 
 
Но только успокоишься, и снова
тиски висков расплющат узкий лоб.
О! Дон-Жуан влюблен, а Казанова
мертв и хочет сбросить гроб.
 
 
Наедине со всеми – вот удача,
как точен термин, просто ха-ха-ха!
И словом напрочь одурачен
живешь по-над и вдоль стиха.
 
 
Реанимируй сердце, слушай: мешочки тукают,
желудочки в аорты
клизмуют жидкость, – ну, дыши,
мог быть очередной каюк.
А, к черту, —
как вдохи за выдохами хороши!
 

1989

«поднимаются веки у Вия …»

 
поднимаются веки у Вия —
смотрит в зеркало вся Россия.
 

БАРОН МЮНХГАУЗЕН
тоже сонет

 
Когда назвали Куйбышев Самарой,
Заполнив шумом публики мой двор,
Отняв тот запах мой родной и старый,
Пустив его на дух на славу на позор,
 
 
Я спрятал память далеко под лавку
И заиграл по правилам игры,
И лет пятнадцать ни хера не плакал,
Хотя скулил, не ставши царь горы.
 
 
Перекроённый, мирный и прозрачный,
Себе своей слезою отражен,
Опять лет десять ни хера не плачу,
 
 
Всё некогда – тяну ногами клячу,
Руками шкирку… С наглым куражом
Я новый мир ещё раз захерачу.
 

ЕЩЁ МЮНХГАУЗЕН

 
Поэзия должна быть глуповата —
Такая к нам зайдёт,
Закусит хлебом и салатом,
Ещё нальёт.
 
 
И вот, мы все в пространстве, где нет тени,
Здесь просто зыбко,
Здесь нет ни с кем совместных общих мнений,
И нет ошибок.
 
 
Но знать тебе нельзя,
Прав или нет.
Есть всё и вся,
Ответов нет.
 
 
Дыши, строй позвоночник стройно
И веселись,
Есть только лев и крокодил и пропасть, но
Это жизнь.
 

«По башке бомбят деревяшками слов…»

 
По башке бомбят деревяшками слов,
А то – развешивают лапшу.
Береги башку.
Будь здоров.
 

ОБОСТРЕНИЕ КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ

 
Москва. Крестьянин торжествует,
Сбежав с колхоза как-нибудь.
Большевика он жопой чует.
Мстить! – на Лубянку держит путь.
 

ГЕОРГИЕВСКОЕ КАВАЛЕРСТВО

 
Как не хочется знать ничего!
Как же хочется жить напролом,
не бояться себя самого,
крепко вставшего на своем.
 
 
Из краплёной колоды слов
я легко набираю очки.
Проиграть для меня западло —
героизм победительно чтим.
 
 
Так и здесь скучной логикой слов
я обрушился в сказочный текст
и с тоскою ушел под откос,
словно с женщиной в лес.
 
 
Со смешками стою на пути.
Тускл прямой бесконечный металл,
словно в мае предутренний Стикс.
Раз я выиграл, то – проиграл.
 
 
От любви задохнусь. Сам с собой
разыграю свободу и
вставший, ввязнувший, влипший в застой
задохнусь от любви.
 

1989