Одна и та же книга (сборник)

Вообще-то Ларри Кроу прекрасно знал, что именно в Рио у Бринкина полно деловых партнеров и просто приятелей; любой из них мог бы отправить заранее подписанную открытку в указанный день, но адвокат благоразумно оставил эту информацию при себе. Ситуация, когда человека, который хочет скрыться, ищут люди, отнюдь не жаждущие его отыскать, представлялась Ларри совершенно абсурдной. Он не желал в этом участвовать.

* * *

Питейные заведения, известные как немаловажная часть современной городской культуры под обобщающим названием «бар на окраине», делятся на несколько категорий. Есть бары, в которые просто заходят, полагая их чем-то вроде продолжения собственной гостиной. Бывают бары, куда заглядывают специально за новыми впечатлениями и знакомствами. Некоторые бары посещают, чтобы почувствовать себя героями; их не следует путать с заведениями, куда отправляются нерешительные самоубийцы, в тайной надежде на быструю, легкую смерть. А есть бары, куда начинают ходить, только окончательно махнув на себя рукой. Атмосфера там, как нетрудно догадаться, самая умиротворяющая.

Бар «Дом койота», расположенный на окраине городка Нью-Хуанито, в семи милях от мексиканской границы, по всем признакам, принадлежал к последней категории. Столы и стулья были уже недостаточно хороши, чтобы их можно было предложить в качестве временной обстановки каким-нибудь несчастным погорельцам, но еще не настолько стары, чтобы заинтересовать археологов. Оконные стекла были выбиты так давно, что даже старожилы не могли припомнить, что послужило причиной катастрофы: смерч, перестрелка или просто пылкая ссора влюбленных. Одноразовые картонные тарелки мыть, конечно, никто не порывался, с них просто стряхивали крошки и снова пускали в дело. Единственный целый, без единой трещины стакан был личной собственностью владельца заведения и хранился под замком на тот случай, если Жирному Джеку придет охота посетить самое безнадежное из своих предприятий. Последний раз это случилось лет пять назад; все остальное время в «Доме койота» безраздельно хозяйничал Белый Хакон. Мать его была шведкой, отец – не то вождем шошонов, не то прямым потомком последнего ацтекского жреца, не то просто бездомным мексиканским бродягой. Хакону нравились все версии, и он с удовольствием их чередовал, а иногда сообщал интересующимся одновременно. Интересующихся, впрочем, находилось немного – гораздо меньше, чем постоянных клиентов, для подсчета поголовья которых вполне можно было обойтись пальцами на руках.

От своих шведских предков Хакон унаследовал бледно-голубые глаза и когда-то рыжие, а теперь соломенно-желтые волосы; индейский вождь, мексиканский бродяга и ацтекский жрец наделили его темно-красной кожей и надменным профилем, уродливым, как иллюстрации к майанским кодексам. Возраст его был одной из немногих неразрешимых загадок, возбуждавших любопытство жителей Нью-Хуанито. Городские патриархи утверждали, будто его мать-шведка умерла от старости еще в ту пору, когда их бабки готовились к свадьбам, остальные делали вид, будто не верят в эту чушь, но про себя думали: всякое бывает, кто его разберет, этого белоглазого, пришел невесть откуда, поселился в хижине давным-давно умершей сумасшедшей старухи, такой же белоглазой, как он сам, и вот, с тех пор прошло уже тридцать с лишним лет, а Хакон все тот же, стоит за стойкой в «Доме койота», улыбается вроде приветливо, а все-таки лучше с ним не связываться, все это знают.

В тот день Белый Хакон, как всегда, нес вахту в «Доме койота». Дело шло к полудню, и посетителей в баре не было. В это время суток их и быть не могло. Поэтому за прилавком Хакон стоял на голове и развлекался созерцанием изумрудных, алых и черных языков пламени, плясавших под его опущенными веками. Это зрелище никогда ему не надоедало.

Услышав скрип расшатанной половицы у входа, бармен неторопливо изменил положение в пространстве, с достоинством выпрямился, положил кулаки на стойку, подбородок – на кулаки и адресовал посетителю самую приветливую из своих фирменных улыбок – ту, от которой шарахались не только пьяные подростки, но и видавшие виды пожилые водители грузовиков.

Но посетитель только широко улыбнулся в ответ.

Человек, переступивший порог «Дома Койота», был, можно сказать, негативной копией мистера Бринкина. Солнце до черноты опалило его бледную кожу и выбелило каштановые волосы. Еще светлее была многодневная щетина, без пяти минут борода, которая удивительным образом делала своего владельца не старше, как это обычно случается с бородачами, а гораздо моложе.

– А, – сказал Белый Хакон. – Да это же Джингл-Ко. Где тебя носило?

– Я выполнил твое задание, Хакон, – объявил гость. – Все сделал и, как видишь, вернулся.

– Задание? – флегматично спросил бармен. – Какое задание? Я посылал тебя за консервированной фасолью? Или просил увести корову у Люси Лей? Или отправил сторожить камни в Долине Смерти, чтобы не расползались куда попало? Что-то я запамятовал. Давно дело было. Лет двадцать назад.

– Двадцать два года, – уточнил Джингл-Ко. – Ровно двадцать два, день в день. Помнишь, я сказал, что хочу у тебя учиться, а ты сказал, что это не такое простое решение, как может показаться, потому что тогда придется все бросить и идти до конца, а я сказал, не вопрос, было бы что бросать, а ты сказал, вот именно, для того чтобы все бросить, надо хоть что-то иметь, а пока несерьезный разговор, а я сказал – ну и ладно, подумаешь, вот увидишь, заработаю кучу денег, построю дом, заведу семью, а потом все брошу и приду к тебе, а ты сказал, вот тогда и поговорим, а я…

– Все, хватит. Остановись. Ну и зануда ты, Джингл-Ко, – ухмыльнулся бармен, доставая из-под стойки грязный картонный стакан. – Хочешь колы?

Все получилось

– Сейчас вылетит птичка, – говорит дядя Яша.

Ида еще не знает, что он дядя Яша. Но теперь будет знать. Дядяша – вот как его зовут. Всех как-нибудь зовут. Например, Иду зовут Ида, и еще Солнышко, и Заинька, и Сладенький, и Нашадевочка.

Иде вчера исполнился год. И поэтому сегодня ее нарядили как принцессу и отвели к фотографу, чтобы «на память». Что такое «день рождения», «принцесса», «фотограф» и тем более что такое «память», Ида тоже не знает. Зато она отлично знает, что такое «птичка». «Птичка» – это голубое и желтое, маленькое, пищит и щелкает, прыгает и летает, в руки брать нельзя, смотреть можно. Птичка живет дома, в комнате у бабушки. Называется «Лори и Джерри», а еще «попугай», «попугайчики». Птичка – это хорошо.

– Сейчас вылетит птичка, – говорит дядя Яша и прячется за какую-то непонятную большую штуку, не похожую ни на стол, ни на стул, ни на кровать, ни на шкаф. Вообще ни на что не похожую! Там, наверное, и живет птичка. Все где-нибудь живут.

Ида сидит смирно, смотрит внимательно. Ждет птичку. И вот! Вылетает! Голубая и желтая, пищит и щелкает. И летит, и улетает в окно. Ида знает, что такое окно. Оно прозрачное, через него видно небо, трогать нельзя, смотреть можно.

– Ой, и правда птичка. Даже две. Как вы это делаете? – спрашивает мама.

А фотограф дядя Яша ничего не говорит, только смотрит – на Иду, на маму и в окно. На Иду, на маму и в окно. Ида чувствует: что-то не так. Что-то плохо. Дядяша волнуется. И мама волнуется. Ида начинает плакать, потому что теперь она тоже волнуется – за компанию.

Она плачет и все никак не может успокоиться, даже дома, когда с нее сняли колючее белое платье «какпринцесу». И бабушка говорит маме непонятное, но, кажется, плохое:

– Говорила тебе, не надо на Павла дите из дома выносить, сглазят.

А мама тоже что-то ей говорит. Тоже плохое. Они теперь стали сердитые – и бабушка, и мама. А сердитые – это даже хуже, чем когда волнуются. Если с ними рядом сидеть, никогда плакать не перестанешь. Поэтому Ида идет в комнату, где сидит папа, хватает его за теплую твердую ногу, держится за нее и стоит. Папа спокойный, и Ида тут же перестает плакать. Ей хорошо.

– Тичка! – говорит она папе. – Тичка!

И папа радуется.

* * *

– Сейчас вылетит птичка, – говорит дядя Яша.

Он так всегда говорит, когда Иду приводят к нему фотографироваться, на следующий день после дня рождения. Ида родилась двадцать седьмого января. Это было вчера. Ей исполнилось шесть лет. А сегодня двадцать восьмое января, так написано в календаре. Ида уже давно умеет читать и цифры тоже знает, хотя складывать и вычитать пока не научилась. На палочках – пожалуйста. Посчитать, сколько их в кучке, добавить или забрать нужное число, опять посчитать, сколько стало, и будет правильный ответ. А без палочек не выходит, Ида пытается их себе представлять в уме, но это трудно, палочек много, они разноцветные и разбегаются. Или складываются в узоры, попробуй тут сосчитай. Но папа говорит, все получится. «Потом, когда-нибудь». Так взрослые говорят, если не могут точно сказать, какого числа и в каком месяце что-то случится.

– Сейчас вылетит птичка, – говорит дядя Яша.

Но Ида уже знает, что птички не будет. Это взрослые просто так говорят, когда фотографируют. Не обещают настоящую птичку, а просто говорят, и все. Это ничего не значит, что-то вроде считалки. Ну, например, когда считаются: «Эники-беники ели вареники», – на самом деле никаких вареников никто не ест. Но это все равно не обман, а считалка, игра, стишок, просто так.

Ида сидит на стуле и старается не моргать. А то дядя Яша скажет: «Еще раз», как в прошлом году. Он тогда аж три раза ее фотографировал. А три раза неохота. Ида вообще не любит фотографироваться, но мама все равно ее сюда водит. А бабушка сердится, говорит непонятное: «Сглазят» – и не объясняет, что это значит. Наверное, это просто старинное слово, как «смарагд» или «тенета». Но мама ее не слушается, хотя бабушка старше. Мама говорит: фотографироваться после дня рождения – это «наша традиция». «Традиция» – это когда каждый год делают одно и то же. Бывают хорошие традиции, например украшать елку. Хотя елка все-таки каждый год разная и игрушки разные, может быть, не все, но новые обязательно появляются. А фотограф дядя Яша каждый год один и тот же. И одинаково говорит про птичку. А птичка не вылетает. Да и кому она нужна, вон их на улице сколько – птичек.

И тут свет кааак вспыхнет! И камера кааак щелкнет! Но Ида все равно не моргнула. Решила, что не будет моргать, и все получилось.

– Так и не вылетела птичка, – говорит дядя Яша.

Он почему-то грустный. Как будто сам хотел увидеть птичку. Как маленький.

* * *

– Сейчас вылетит птичка, – говорит дядя Яша.

– Я уже не маленькая, – сердито отвечает Ида.

Она хмурится и смотрит в сторону, не в камеру. Еще чего. Она не собирается, как идиотка, смотреть в объектив и улыбаться для дурацкой фотографии. Ида и без того чувствует себя полной дурой. Мама сказала, пойдем фотографироваться, и я послушалась, думает она. Не хотела, а все равно пошла. Как безвольная дура. Как корова на бойню. Пошла! Папа говорит: человек должен стоять на своем, когда речь идет о чем-то важном, но при этом надо учиться уступать близким в мелочах. Ай, мало ли что он там говорит. Пусть сам уступает. «В мелочах». И вообще в чем угодно. А у меня все важное, думает Ида. Все, что со мной происходит, – важное. А они не понимают, думают, важное – это только у них самих. А я… А у меня…

– Ладно, тогда птичка не вылетит, – говорит дядя Яша. – Если ты уже не маленькая, значит, птичек не будет. Большим птичек не положено.

И тут Иде становится обидно. Так обидно! Как будто она и правда хотела увидеть эту дурацкую птичку. А ей отказали. «Не положено», видите ли!

Ида с ужасом понимает, что еще немного, и она разревется. Как дура! Как самая глупая идиотская дура! Она закусывает губу, хмурится и исподлобья смотрит в камеру. А потом, дома, запершись в своей комнате, дает себе волю и с наслаждением ревет.

– Сделай же что-нибудь, – просит за стенкой мама.

Она тихо говорит, но стены такие тонкие, что все равно слышно.

– Я ничего не могу сделать, – отвечает папа. – Не сейчас. Пусть поплачет, если ей нужно. Это такой возраст, когда у человека весь мир болит. Разве не помнишь?

– Ну не знаю, – говорит мама. – У меня весь мир не болел. Только пара-тройка континентов. И еще остров Мадагаскар.

Они смеются там, за стенкой. И от этого Ида чувствует себя совсем одинокой. Им, видите ли, весело! А я, а я…

Но, если честно, ей уже самой надоело страдать и обижаться. Тем более там у них, наверное, торт. Он же остался. Или нет? Ида вытирает слезы и идет на кухню.

* * *

– Сейчас вылетит птичка, – говорит дядя Яша.

Хуичка, думает Ида, но вслух все-таки не говорит. Хотя очень хочется. Дядя Яша ни в чем не виноват, просто сейчас Ида зла на весь мир. У нее похмелье. Вчера до пяти утра день рождения праздновали. А сегодня Нина с самого утра начала трезвонить – дескать, давай иди фотографироваться, а потом – быстро сдавать документы, конец недели уже, сколько можно тянуть, кому, в конце концов, нужен загранпаспорт, тебе или мне?

Надо было отключить телефон, думает Ида. Отключить, и все. И все! Загранпаспорт. Загранхуяспорт! Лично мне сейчас вообще ничего не нужно, только воды и поспать, и еще воды, и опять поспать – до вечера. А потом поднять себя бережно и нежно и отвести в ванную. А еще лучше – отнести. Но отнести ее некому. Больше некому носить ее на руках, потому что… Нет, стоп. Вот об этом я сейчас думать не буду. Не бу-ду.

Вспышка света, щелчок затвора.

– Кар! – говорит Ида, взмахнув руками, как крыльями. Чем, спрашивается, не птичка. – Каррр!

Дядя Яша укоризненно качает головой.

* * *

– Сейчас вылетит птичка, – говорит дядя Яша.

Ида улыбается. Надо же. Сколько лет прошло, а он совершенно не изменился. И по заведенному обычаю, вероломно сулит птичку маленькой девочке, которую нарядили, как куклу, в пышное-кружевное-белое, причесали, как выставочную собачку, и усадили на специальный высокий стул.

Ида стоит на пороге, прислонившись к дверному косяку. Шла мимо и зашла. Она сама не знает зачем. Просто так. Вдруг захотелось. Я вернулась в свой город, знакомый до слез. Хотя почему именно – «до слез»? Просто в свой город. Точка. В свой незнакомый, совершенно неузнаваемый город. Все вокруг изменилось, а Дядияшино ателье такое же, как было, на том же самом месте, даже вывеска осталась старая. Фантастика.

– Сейчас вылетит птичка, – говорит дядя Яша.

А вот возьмет и кааак вылетит, думает Ида. Вот смеху будет.

Она вдруг вспомнила, как сама сидела на этом стуле – маленькое неповоротливое чучелко в пышном кусачем платье. И ведь была птичка, вылетела, даже целых две, точно! Вот и сейчас – будет.

Щелчок, вспышка, и два волнистых попугайчика, голубой и желтый, вылетают, вернее, влетают в студию через открытую форточку. Покружив по комнате, они приближаются к камере и – Ида глазам своим не верит, но это так! – исчезают, растворяются в объективе. Маленькая принцесса звонко хохочет и хлопает в ладоши.

– Ты видел? Видел? – возбужденно спрашивает мужа принцессина мама, хрупкая и очень юная, до ушей закутанная в пятнистую шубку.

Ее муж молча смотрит на форточку. А дядя Яша – на Иду. Конечно, он ее узнал. Еще бы.

Проводив клиентов, он помогает Иде снять пальто. Ставит на электроплитку старый мельхиоровый кофейник. Жестом указывает на стул – дескать, садись. И только потом, дождавшись, пока согреется кофе, и разлив его – Иде в щербатую фарфоровую чашку, себе в эмалированную кружку, – спокойно говорит:

– Хорошо, что все получилось.

И коньки

– Да, – говорю, – да, обязательно зайду в магазин, только сначала погуляю, ладно? Часа два или три, пока светло. Тебе же не срочно хлеб, тебе же на вечер?

Конечно, на вечер. И я выскакиваю опрометью, пока Тина не успела спросить, где это я, интересно, собираюсь гулять в дождь, – не потому что секрет, и не потому что она не разрешит, она разрешит, просто я не люблю каждый день говорить одно и то же. Но и обманывать не люблю, вернее, люблю, но не всегда и не всех, и уж точно не Тину.

«Опять к Старой Даме побежала», – думает Тина. Она не глядит в окно, не видит, как я выскакиваю из подъезда и тут же ныряю в соседний. Она и так знает. Тина в общем не против, просто она не очень «за». Но виду не подает.

Я стучу в дверь, потому что звонок у Старой Дамы не работает. А потом сажусь на ступеньку и жду. Ждать надо долго. Старая Дама отлично слышит, но медленно ходит; к тому же она всегда останавливается возле зеркала и поправляет прическу. У Старой Дамы волосы белые-белые, совершенно седые, зато густые и кудрявые, она их очень аккуратно укладывает и заливает лаком, а потом все время поправляет, а если уж окажется перед зеркалом, начинает укладывать заново; однажды мне целых полчаса пришлось ждать, но я никогда не ухожу и второй раз не стучу, знаю, что рано или поздно она откроет.

Сегодня мне повезло, она открыла почти сразу, пяти минут не прошло. Наверное, мой стук как раз застал ее в коридоре, возле зеркала, когда прическа уже была в полном порядке, вот только завиток на лбу поправить и еще один, на виске.

Старая Дама очень красивая. Раньше мне казалось, старушки красивыми не бывают. Но это глупости – еще как бывают. Просто самые красивые старушки, наверное, тоже редко выходят из дома, и на лавочках они не сидят, и по магазинам не бегают, поэтому мы о них ничего не знаем. Я часто думаю: интересно, откуда Старая Дама берет еду? Ей кто-нибудь приносит? Или она все-таки сама покупает? Или просто ничего не ест? Меня, во всяком случае, она никогда ничем не угощает, кроме бесцветных, прозрачных, как льдинки, мятных леденцов, от которых такой приятный щекотный холодок во рту и в горле, а иногда кажется, что даже в голове, – очень здорово!

В квартире Старой Дамы очень холодно. Она не любит включать отопление. Даже в прошлом году, когда три дня подряд был самый настоящий мороз, и то не включила. Тина говорит, она экономит, отопление очень дорогое, а пенсия маленькая. Но мне кажется, Старой Даме просто не бывает холодно. Я иногда у нее дома в свитере и в шерстяных носках дрожу, а она сидит себе в шелковом платье, и ничего ей не делается.

– Здравствуй. Молодец, что пришел, – говорит Старая Дама.

Она думает, я мальчик. Это, наверное, потому, что я всегда в джинсах и волосы едва закрывают уши. Наверное, когда Старая Дама сама была маленькая, девочки так не одевались. Это же ужасно давно было! Может быть, сто лет назад.

Старая Дама часто говорит: «Я так рада, что ты мальчик, девочки никуда не годятся», а если я возражаю, не слышит или делает вид. Так что я уже и не очень-то возражаю, какая мне разница, кем она меня считает, главное, что пускает в гости, угощает мятными леденцами и рассказывает разные интересные вещи.

Она еще часто говорит: «Нынешние девочки никуда не годятся, потому что их воспитывают как прислугу. Вот меня воспитывали как принцессу, но теперь так не заведено». И еще много разного говорит Старая Дама про девочек и мальчиков, я ее не очень понимаю, если честно. Тем более что Тина меня вообще не воспитывает, ни «как прислугу», ни «как принцессу», только следит, чтобы ноги и уши были чистые и десять новых английских слов в день, даже если воскресенье, и еще надо обязательно звонить, если задерживаешься, – ну и вроде все.

Но слушать Старую Даму ужас как интересно, даже когда непонятно.

А сейчас она говорит: «Ну что, займемся делом?» Я не прыгаю и не хлопаю в ладоши, потому что Старая Дама этого не любит, я знаю, – но только поэтому. «Займемся делом» – это значит, что мы пойдем в гостиную и будем собирать огромный пазл из тысячи кусочков или даже больше, я точно не знаю, но их очень, очень много. Вернее, это я улягусь на бледно-голубой, как глаза Старой Дамы, ковер и займусь пазлом, а она будет сидеть в кресле и рассказывать истории. Больше всего на свете я люблю слушать истории и возиться с мозаикой, а в гостях у Старой Дамы можно делать то и другое одновременно. А Тина еще удивляется, что я тут каждый день пропадаю, «как медом намазано», говорит она, хоть и знает, я мед терпеть не могу, не-на-ви-жу.

У меня дома, конечно, тоже есть пазлы, но они все уже по сто раз собраны и разобраны, я, наверное, с завязанными глазами уже могу их собирать, на ощупь, а слушать при этом в основном приходится радио, потому что Тина вечно занята, я же понимаю.

В общем, никакого сравнения.

Сейчас я складываю старинную карту мира, она совсем не похожа на настоящую, где тут Европа, а где Африка – совершенно непонятно, а вместо двух Америк вообще нарисован маленький остров, а на острове стоит большой-пребольшой индеец, он там еле-еле помещается, умора. Старая Дама сидит в своем кресле и рассказывает, как училась в гимназии – так раньше школы назывались, я знаю. Порядки у них были ужасно строгие, но, по-моему, все равно очень здорово было, например, никакой физкультуры, зато вместо нее уроки танцев, и еще в гимназии учили латынь, это такой мертвый язык, наверное, его специально придумали, чтобы разговаривать с мертвецами. Такая жуть!

Я ищу кусочек с рукой индейца, где-то же должна быть его рука! Может быть, даже с ножом или с копьем. Ищу и одновременно представляю, как Старая Дама, закрыв за мной дверь, принимается ждать других гостей. Ну конечно! В полночь к ней приходят мертвецы – поговорить. Потому что им же, наверное, ужасно одиноко. Мало того что умерли, так еще и латынь теперь дети не учат, и выходит, никто-никто из живых, кроме Старой Дамы, не понимает их мертвого языка. Очень обидно.

Я думаю, может быть, мне тоже выучить латынь? Не то чтобы так уж хотелось каждую ночь принимать в гостях мертвецов, я их, честно говоря, немножко боюсь или даже не немножко. Но это же нечестно, если их совсем никто не будет понимать. И потом, мертвецы, наверное, знают сто миллионов интересных историй. Вот пусть и рассказывают.

Но я еще немножко подумаю. Трудно вот так сразу решиться.

* * *

В сумерках я прощаюсь и иду в коридор одеваться. Тина ждет, а мне еще за хлебом надо зайти. Старая Дама недовольна. Она не любит, когда я ухожу. Иногда я немножко боюсь: а вдруг она однажды меня не выпустит? Возьмет и не откроет дверь – и что тогда? И на окнах у нее решетки, красивые такие, кружевные, как снежинки, а не пролезешь ни за что. Но вообще-то, конечно, ничего страшного, Тина-то знает, где я сижу, ее не проведешь, если что, придет за мной сама. И даже не очень рассердится, поймет, что я не нарочно.

Ну и вообще, мало ли что мне иногда кажется. Старая Дама поворачивает ключ, два полных оборота, и путь открыт. На прощание она всегда целует меня в лоб, вот и сегодня. Я вообще-то не люблю, когда чужие взрослые лезут целоваться, но Старой Даме можно, у нее прохладные губы и белые волосы пахнут чистотой, как высушенное на морозе белье.

– Приходи завтра, – говорит она.

Ну конечно! Конечно же, приду. Тем более что опять будет дождь, на улице не погуляешь, а пазл еще собирать и собирать, больше половины осталось. Старая Дама обещает, что, когда я закончу работу, она подарит мне коньки, и это очень здорово, хотя я, честно говоря, не понимаю, где на этих коньках кататься, потому что морозов у нас почти никогда не бывает. Ну вот да, прошлой зимой были, целых три дня, но пруд в парке так и не успел замерзнуть.