Алеша удивился, но прошел. Ничего в квартире с тех пор, как они переехали, не изменилось. Везде царила увядающая, наивная и претенциозная советская роскошь середины семидесятых: гордый польский гарнитур в большой комнате, сервант с переливающимися, словно сокровища Сьерра-Мадре, хрустальными бокалами, слепящий невыносимой позолотой гэдээровский сервиз «Мадонна», так и стоящий на самом почетном месте, тяжелые кремовые портьеры, ходящие чинными волнами, если их потрогать… Все было так знакомо. Каждая вещь, по которой скользил Алешин взгляд, больно и сладко отзывалась в душе. На кухне он увидел свою бабушку, Анастасию Сергеевну, сидящую в кресле-качалке, а рядом с ней – ее мужа, деда Георгия, который растерянно и от души улыбался ему своей беспомощной и виноватой улыбкой. Глаза его при этом были безумные и дремучие. Алеша никогда его не видел и мало что о нем знал, но сразу понял, что это он.

– Ну вот, наконец-то! Скорее снимай пальто и садись, ешь. Замерз небось? Чая горячего надо. И никакой водки, – строго, но тепло сказала бабушка. Они сидели и разговаривали друг с другом, как старые приятели. Потом в дверь раздался еще один звонок, и опять та женщина, что впустила Алешу, вскочила и побежала открывать. На пороге появился Иннокентий Палыч. Алеша весь обмяк, подумав, что сейчас разразится второй ужасный скандал. Но бабушка словно и не замечала гостя, стоявшего на пороге. Вдруг она сказала:

– Ну, Алеша, тебе пора, иди уже! А то поздно будет!

Алеша покорно встал и пошел к двери. Он все никак не мог понять, почему бабушка так безразлично отнеслась к визиту Иннокентия Палыча. Или она правда его не видела? Но почему? Озадаченный, Алеша проследовал за своим вновь обретенным наставником. Он был рад и испуган. Столько лет они не виделись, и вот на тебе, словно не было этой четверти века…

Они вышли на улицу, которую всю уже замело снегом. Алеше, как тогда в детстве, когда он впервые встретил Иннокентия Палыча, эта встреча на секунду показалась странной и даже опасной, таящей какую-то смутную угрозу. Но через мгновение знакомый ласковый баритон растопил лед тревоги в его сердце. Алеша словно растаял изнутри, ему стало необыкновенно хорошо и легко.

– Как покойнику, – вслух прокомментировал он с некоторой тревожностью. Но тревога тотчас же отступила под напором другого чувства – какого-то далекого и сладкого воспоминания, которого он не мог припомнить. Ему казалось, что он тонет в зыбком и прекрасном тумане, что напустил этот голос. В мерцающем сознании Алеши Иннокентий Палыч превратился в сирену, которая пела свою бесконечную песню, аккомпанируя себе на золотой лире. И у него не было ни сил, ни малейшего желания заткнуть уши воском, как Одиссей.