В тени креста

– Ходят слухи, – проговорил он, понизив голос, – что здоровье нашего государя, – да живет он вечно! – пошатнулось….

– Да ну, это ерунда! – перебил, всё ещё находящийся в весёлом расположении духа Никита Беклемишев. – Я вчера видел Великого князя, он был весел и бодр.

– А между тем, митрополит и его свита тайно молятся об исцелении государя, – уверенно сказал Фёдор Курицын. – Я знаю это достоверно от нашего общего знакомого – отца Михаила.

Беклемишевы переглянулись.

– Как? – воскликнул Берсень Беклемишев, – наш государь болен, попы совершают молебны, но об этом никто не знает? Но, почему?

– Всё дело в том, что никто не хочет огласки. Ведь сразу, как и всегда, всплывёт вопрос о престолонаследии и о том, кто подхватит Русь, если что-то случится с государем, – вставил как бы невзначай Волк.

– Да что за слова, ты рекёшь, – нахмурился Никита Беклемишев, он всегда относился с недоверием к мужиковатому брату дьяка Курицына. – Знамо дело, кто. Чай, всем известно: Иван Иванович Молодой, ныне Тверской князь – старший сын нашего государя, он и обретёт престол.

– Да, по всем канонам так и должно быть, – согласно кивнул Фёдор Курицын, но…

– Что «но»? – с лёгким недовольством, фыркнул боярин Никита.

– Но, так думают не все, – снова подал голос Волк.

– Да ты об чем? – спросил Никита Беклемишев, уже с нескрываемым раздражением.

– Вот, для того и позвали мы вас. Дабы об этом потолковать. Но в нынешние времена говорить откровенно сложно. Особливо о тех делах, кои великой печатью ложатся на судьбу всей нашей Руси. И я расскажу вам обо всём, но в обмен на клятвенное обещание молчать о том, что вы здесь услышите.

– У тебя к нам веры нет, дьяк? – изумился Берсень.

– Напротив, боярин Иван. Именно вам я и доверяю, иначе не позвал бы для такого разговора. Но в таком деле, я, потребовал бы обещания даже у самого государя, – решительно ответил Фёдор Курицын.

– Ладно…. Клянусь именем Христовым, что не изреку никому того, что тут будет говорено, – стрельнул своими кошачьими глазами из-под светлых бровей Иван Берсень.

– И я клянусь, – осеняя себя крестом, сказал Никита Васильевич Беклемишев.

– Вот и ладно, – удовлетворённо кивнул Фёдор Курицын.

– Ведомо ли вам, бояре, что на самом деле происходит сейчас в кремлёвских палатах и вокруг них?

– Ранее думали, что ведомо, но теперича, после твоих слов, даже и не знаем, что сказать, – недовольно пробурчал Никита Беклемишев.

– Ну, так вот, – тихим голосом продолжил Фёдор Курицын, – всё идёт к повороту и изменению уклада на Руси, окончательно на византийский манер. И для этого, власть церковных мужей укрепляется и становится, чуть ли не вровень с великокняжеской. А кто будет в противлении сему, того подвергнут сыску и истреблению!

– Быть того не может, ты верно с ума сошел, почтеннейший дьяк! –не сдержавшись воскликнул Берсень. – Зачем на византийский? Чем он лучше нашего, исконно-русского? А что мы на это скажем? А, государь Иоанн Васильевич?

– Он уже дал согласие.

Вся кровь бросилась Ивану Беклемишеву в голову. Он ошарашено посмотрел на своего отца, тот по-бычьи склонил шею и молча сопел.

– У тебя от обилия государственных дел и прочих хлопот мысли путаются, дьяк, – сказал Берсень уже спокойно. – Ты забываешь, что такое не может быть решено без воли наследника и всех бояр.

– Вот! – торжествующе поднял палец вверх Фёдор Курицын. – В этом сейчас всё и дело! Потому они и начали действовать с двух сторон! С одной стороны – удалять от дел нынешнего наследника, а с другой – церковной дланью прижимать всех, кто мог бы этого наследника поддержать.

– Да как так, «удалять от дел»? И кто такие эти «они» и почему сие допускает наш государь? – резко вскинул голову Никита Васильевич Беклемишев.

– А разве ещё не понятно? – дьяк Курицын сощурил левый глаз. – Наследник, ноне, почти на Москве не бывает – из Твери только по отдельному зову государя является, и от государственных дел далёк. А между тем, под крышами кремлёвских палат, уже созрели перемены, и за всем стоит грекиня Софья и её окружение. А с ними заодно митрополит Геронтий и многие близкие к нему главы церквей и монастырей.

Берсень побледнел, а Никита Беклемишев напротив – налился краской.

– Имей в виду, дьяк, – сказал он, – что ты обвиняешь супружницу государя и высших сановников церкви в измене.

– А вот тут ты ошибаешься, боярин. Это вовсе не измена. Царевна Софья искренне верит, что делает всё правильно и только укореняет государственную власть. А святые отцы – оказывают ей поддержку, ибо они ревнители той самой веры, что пришла к нам из Византии – с родины Софьи.

– Та-а-ак, – протянул Никита Беклемишев. – К крамольным речам добавились ещё и богохульные.

– Ах, оставь это, – притворно равнодушно махнул рукой Фёдор Курицын. – Нет в моих речах ни крамолы, не богохульства, одна лишь, правда. И сейчас она станет тебе ещё очевидней. Ибо доподлинно известно, что государева тайная служба, о которой все слышали, но никто толком ничего не знает, уже начала охоту на тех, кто, по мнению греческой царевны и нашего митрополита, могут препятствовать в осуществлении их плана. Одним из таковых «препятствий» являлся Борис Лукомский, он же литовский княжич Болеслав.

– Врёшь! Врёшь, дьяк! – вскочил с места Берсень. – Я-то, доподлинно знаю, что Борис Лукомский сеял крамолу!

– Ой-ли? Неужто всё знаешь? Тогда, может быть, ты расскажешь, как было дело? И зачем он поехал в Литву?

Иван на секунду замер хватанул ртом воздух, отрицательно затряс головой и сел на своё место.

– Нет! Ибо связан я клятвой государю нашему, потому умолчу.

– Что ж…, похвально, что держишь свои клятвы, – Фёдор Курицын с улыбкой молитвенно сложил руки. – Но тогда, я, обскажу, как на самом деле всё было и отчего погиб княжич Борис.

Услышав слова дьяка, отец и сын Беклемишевы на миг окаменели. А Фёдор Курицын, как будто ничего не замечая, обыденным голосом начал свой рассказ:

– После того как государь усмирил новогородских бунтовщиков, некоторые церковники, под покровительством Софьи, решили прибрать земли окрест Новагорода к своим рукам. Такой уж, верно, у них уговор был с государыней. Многие люди с земель новогородских бежали из-под их церковного гнёта в Литву. Вот для того чтобы через старост и прочих вернуть людей под власть Москвы, был послан на литовскую сторону Борис Лукомский. Но на беду свою, его перехватил посланник митрополита. Борис одержал верх, однако ему было невдомёк, что охоту на него уже ведут посланные Софьей греки. Вот так и попал княжич Лукомский в двойной капкан. А далее, ты сам ведаешь.

– Чудны слова твои Фёдор Васильевич, – сдерживая эмоции, ответил Берсень, – ведь я своими ушами слыхал от Бориса-покойника другой сказ.

– То и не мудрено, – перебивая Ивана Беклемишева, вставил дьяк, – ведь страшной клятвой поклялся княжич сохранить тайну.

– Ты так надёжно сие говоришь, будто ведаешь, кому он клятву давал, – сверкнул глазами Берсень.

– Мне…. Мне давал клятву Борис, – с лёгкой усмешкой, ответил Фёдор Курицын.

Беклемишевы снова застыли в немом вопросе.

– Мой грех, не успел я его спасти из вашей «спросной», – печально продолжил дьяк.

– Что-ж, коли так.… Жаль молодого княжича Лукомского, его доля печальна, – перекрестившись, сдержанно произнёс Никита Васильевич Беклемишев. – Однако ты, дьяк говорил и о другом. У меня и язык не повернётся повторить сии крамольные речи, как с этим теперь быть?

– Ты прав, Никита Васильевич, о том, что я сказал ранее, нужно речь на особицу. Ведь это касается всей Руси, и той участи, которую ей – нашей отчине, определили Софья и митрополит. А ты как про это мыслишь, Иване? – дьяк посмотрел в сторону Берсеня.

– Нет, не могу я поверить твоим словам, пока ты не представишь доказательства, – тряхнул кудрями молодой Беклемишев. Его отец тоже что-то хотел сказать, но сдержанно отмолчался.

– Доказать я смогу, за этим дело не станет – с напускной важностью проговорил дьяк. – Сейчас мне более интересен вопрос, что ты готов сделать, узнав, всё, что здесь было говорено?

– О чём ты Фёдор Васильевич? – вместо сына спросил Никита Беклемишев.

– Я отвечу на твой вопрос боярин Никита, но сначала, пусть твой сын Иван ответ даст. Если бы представился случай, сызнова заняться делом Бориса Лукомского, взялся бы он за это? Разве боярская честь не взывает к отмщению за своих людей? Ведь это вашего человека греки уморили в остроге? Как его звали то? – дьяк повернулся к своему брату.

– Силантий, – подсказал Волк.

– Ах, да…, Силантий, с ним ещё брат его был. А ныне оба покойники.

Фёдор Курицын перекрестился, вслед за ним сотворили крестное знамение и все остальные.

– Чудно мне об этом речь вести, – торопливо изрёк Берсень и резко посмотрел на дьяка Курицына. На лице того не дрогнул ни единый мускул. Тогда молодой Беклемишев продолжил. – Дело сие закрыто, сам это из уст государя слыхал, а посему: к чему твой вопрос?

– Может быть, я и ошибаюсь, – медленно ответил Фёдор Курицын, пристально глядя ему в глаза. – Но внемли…

Он придвинул свое кресло к тому, в котором сидел его брат Волк, наклонился над столом и понизил голос:

– Допустим, что нам доподлинно известно о сговоре Софьи и митрополита и мы точно знаем, что грекиня обещала старцу земли, богатства и новый порядок, который укрепил бы церковную, а значит и евонную, власть чуть ли не вровень с великокняжеской. Допустим, мы знаем, что византийка своими посулами вложила в уста митрополита желанные ей речи о создании тайной службы, а наш государь этому внял. Допустим, события в Новагороде – это всего лишь проба того, что уготовано этими людьми для Руси повсеместно. Что ты скажешь тогда?

Берсень посмотрел на отца, на лбу у того выступил пот.

– Вот, видите бояре, – продолжал дьяк, – вам и сказать-то нечего, ибо понимаете, что грядут великие перемены, и если сейчас не начать борьбу супротив греческо-церковного сговора, то вскоре они нас так спеленают, что никто и пискнуть не посмеет, а посмеет, так услышан уже не будет…

Берсень вскочил.

– Умолкни! – вскричал он. – Я не поверю, чтобы государь мог допустить такое!

Фёдор Курицын посмотрел на него с притворным состраданием и перевёл взгляд, на Никиту Беклемишева ожидая, что скажет тот.

Берсень Беклемишев уже совладал с собой и, шагнув в сторону дьяка, опередил своего отца в речи:

– Все это ложь! Какой-то злокозненный хитрец и бездельник обманул тебя, дьяк, а ты ему поверил. Если бы существовал такой сговор, он хранился бы в величайшей тайне. А ведь, по-твоему, выходит, что: либо митрополит, либо грекиня – предали не только великого князя, но и себя?

– Твой ум остёр как бритва, – печально улыбнулся Фёдор Курицын, но ведь мог быть кто-то сторонний, кто подслушал их, – заметил он.

– И этот «кто-то», просто так отдал секрет тебе?

– Меня удивляет, – заметил дьяк, – что ты еще не понял сколь глаз и ушей можно купить за злато-серебро.

– Но у грекини больше золота, чем у тебя, да и митрополит не нищенствует.

– Всё так, однако, люди вокруг них не отказываются от лишней монеты, а тем более кошеля, набитого ими.

– Митрополит-то слуга господа, рази ж, кто рискнёт подслушивать? – возразил Никита Васильевич, чем вызвал громкий смешок Волка и грустную улыбку у Фёдора Курицына.

– Что ты предлагаешь? – громко спросил Берсень, обрывая дальнейшие пространные разговоры.

Братья Курицы враз стали серьёзными.

– Противостоять нужно, – твёрдо сказал дьяк.

– Противостоять, но кому? Митрополиту? Софье? – возмущённо развёл руками Никита Беклемишев.

– Понимаю, согласно кивнул Фёдор Курицын, в открытую тут ничего не выйдет, однако есть мысли, как окоротить греков из тайной службы, а это уже не мало, тем более Иване с ними хорошо знаком, если конечно не испугается, – дьяк пристально посмотрел на Берсеня.

– А я не из пужливых! Но как? Разве за этими дьволами-греками угнаться, – вспыхнул Иван Беклемишев.

– В сём я тебе могу помочь, – снова улыбнулся Фёдор Курицын. – Всё устрою, покажу все ходы и выходы. Только для этого, надо прямо сейчас обо всём договориться. Ты же боярин вольный, и можешь вовсе оставить свою нынешнюю службу, однако, чтобы не вызывать лишних кривотолков, отчего бы тебе не перейти в разряд нашего посольского приказа? Оно конечно, посольская служба, может, тебе и не по характеру, но она весьма казиста к тому делу, о котором ты сейчас радеешь. Да и…, – дьяк неожиданно широко улыбнулся – …негоже молодцу проводить дни свои в черпании чернил, да шуршании свитков.

– То есть ты предлагаешь службу в своём приказе? – сощурился Берсень.

– Внешне да, а на самом деле – даю тебе в руки все мне известные ниточки, и волю распутывать их, ведь куда бы ты ни пожелал поехать, всё это будет как бы по делам приказа.

– Э…, как же это? Всё так просто? – удивлённо закрутил головой Никита Беклемишев. – А что государь, он как же?

– С государем я сам всё берусь устроить, – почти ласково проговорил дьяк Курицын.

– Тогда и раздумывать нечего, по рукам, – воскликнул Берсень. Своим быстрым ответом он удивил Курицыных и ошарашил отца.

– Ну, коли ты так скоро решил…, значит приходи завтра, поутру, к государеву красному крыльцу, а оттуда напрямки в приказ, там запишем тебя в разрядную грамоту, – с плохо скрываемым удивлением проговорил дьяк.

– Давайте поднимем чаши! – резво предложил Волк.

Беклемишевы разом встали и подняли свои кубки, сделали по малому глотку и поставили.

– Стало быть, пора и честь знать. Коли токмо об этих делах звал ты нас говорить, то мы, пожалуй, пойдём, – искоса глядя на сына, вымолвил Никита Беклемишев.

– Да…, пожалуй, что да, – рассеяно, ответил Фёдор Курицын, – об остальном опосля…, – добавил он, встав из-за стола.

Беклемишевы отдали поклоны, и вышли на двор, братья Курицыны остались в трапезной вдвоём.

* * *

– Эк, как Курицыны всё закрутили…, – задумчиво сказал отцу Берсень, когда они выехали со двора дьяка.

Никита Васильевич ответил сыну не сразу. Бросил взгляд по сторонам и даже чуть придержал коня, отставая от едущего впереди холопа Сёмки.

– Мда…, разговор получился «с душком», – наконец пробурчал старший Беклемишев, – и уж очень мне не по нраву брат дьяка Федора – косматый Иван. Не зря в народе его «волком» кличут. Ну, ведь есть не человек, а басалай. С ним, не то, что дело иметь, сидеть за одним столом противно, иной смерд благообразнее, чем этот звероподоб.

Уловив, что сын не разделяет его настроения Никита Васильевич, оставил разговор о брате дьяка, и продолжил свою речь уже в такт мыслям Берсеня:

– Я вот в толк не возьму, как это митрополит, Софья и греки – эти Ласкари…, всё так провернули и зачем это всё им? Зачем загубили нашего ката?

– Не терплю я этих греков батя… Хитрые, высокомерные и глазами так и шарят вокруг, так и шарят…. Вот прям, вытащил бы саблю и…, так и изрубил бы каждого из них на месте! Но при этом…. Я совсем не уверен, что они сколь-либо причастны к убийству Силатния и его брата, – резанул отцу Иван Беклемишев.

– Да?

– Угу… Я именно потому и согласился на это сальное предложение дьяка, чтобы иметь случай самому до всего доискаться. Да и…, чего скрывать, нынешняя служба в приказе мне не по нутру. Надоело сидеть средь духоты писарской, вольной дороги хочу.

– А Борис Лукомский? Греки же его…, или они и тут не касаемы?

– Да, скорее всего не косаемы, – уверенно кивнул головой Берсень. – Сам подумай, батя, стоило тащить на Москву Бориса, если грек Илья мог его кончить ещё в Литве? Но он зачем-то его привёз, и более того – отдал нам?

– Мда, загадка, – нахмурил брови Никита Васильевич, – но, может, стоит, о всех этих сомнениях известить государя?

– Даже не вздумай отец! Во-первых, он может счесть, что я не держу данного ему слова о молчании, это может так и есть, но не в этом дело… Во-вторых, что нам доподлинно ведомо? Домыслы братьев Курицыных, да мертвяки, которые, кстати, теперича и не сыщутся. Сам же учил меня не ронять слова в пустой омут. А это именно такой случай. Мы свою преданность государю делом докажем.

– Так-то оно так, – согласился старый боярин, – но, а как же, быть с государыней Софьей? Ведь, согласившись на службу для дьяка, ты в такую бучу встреваешь, что осерчай она – не сносить головы не тебе, не мне.

– А вот тут ты прав отец, хоть мне и не по нутру, многое из того, что она делает, но ложиться поперёк дороги государя и государыни мне не след. Буду всё делать с опаской. Тут ведь главное, что все смутные дела и разговоры – это удел Курицыных, пускай у них на этом портки преют, коли такова их затея. А я, всего лишь выполняю волю, головы посольского приказа, у коего, теперича, так же, как и ты, состою под началом.

– Хитро сынка. А ты – молодец! Знать не зазря, ты, с хитроумным Гусевым столь времени в единой упряжке был, перенял науку–то, – с гордостью двинул кустистыми бровями Никита Васильевич.

Берсень в ответ лишь подмигнул отцу и дал пятками коню под бока, нагоняя едущего впереди Сёмку. О своей недавней стычке с младшим из Ласкарей он решил ничего не говорить.

* * *

Дьяк Фёдор Курицын второй раз за день торопился в кремль. Только теперь ему надо было успеть предстать перед государем.

После разговора с Беклемишевыми, он пребывал в сомнениях.

Возможно, что в довершении ко всему подействовали слова брата, который после того, как Беклемишевы выехали со двора, спросил с кривой усмешкой: «А не ошибся ли ты часом, брате, выбрав этих людей для дела? Молодой Беклемишев вовсе не так прост, как это казалось ранее».

– Ошибся – не-ошибся, а теперь уже всё закрутилось, – вслух произнёс дьяк.

– Что? – обернулся к нему возница.

– Поторопись, говорю… – резко ответил ему Курицын, и тот, привстав на месте, прошёлся по спинам коней кнутом.

Возок дьяка понёсся к кремлю стрелой.

«Однако, ежели что… их слова против наших и боле ничего» – подумал Фёдор Курицын, вспомнив утренний разговор с Мирославой. «Как будто местами поменялись», – усмехнулся про себя дьяк, когда его возок остановился возле красного великокняжеского крыльца.

Не смотря на спешку, дьяк из возка вылез не сразу. Хотел додумать свою мысль.

«А мерзавку Мирославку, надо сместить и немедля! Сейчас мне потребны свои глаза подле Софьи. Но тут наскоком ничего не решить, грекиня слишком уж разборчива в своём окружении и новых людей не потерпит. Значит, придётся выдвигать кого-то из тех, кто при ней уже служит сейчас», – подумал про себя Курицын. «Все эти «ближние боярыни» – обычные бабы, кои вошли в палаты великой княгини не своим умом, а заслугами мужей. А мне, для своих дел нужна такая, которая смогла бы и родовитостью, и статью обойти нынешнюю грекинину прислужницу. И на ум, пока приходит только одна – княжна Виринея. Она же жена младшего сына дворецкого нашего великого князя. О! Эта, ой как сподобна!» – Подумав о Виринее, дьяк даже прищурился. Всем известно, что она, как и её муж, да и прочие из рода Шастуновых, очень охоча до власти и богатства. Да и собой она величава, но услужлива.

«Да, лучшей и не сыскать! Вот пусть она и порадеет за высокое место при государыне. А мы ей поможем. Надоть немедля поговорить с великокняжьим дворецким – Петром Шастуновым. Тот, небось, возжелает сноху пристроить».

С этими мыслями Фёдор Курицын вылез из возка и шагнул на ступени красного крыльца.

Спешно поднявшись в Серединные палаты, он вместе с другими стал ожидать выхода государя.

Но великий князь Иван Васильевич к ним в этот вечер не вышел. Против обыкновения последних месяцев, он до утра затворился в покоях своей жены-грекини.

Глава шестая
Аще по делам

По кривому переулку от хлебного рынка, что возле Поварской слободы, по ледяной, укатанной многими санями дороге шла Настя – управительница дома Ивана Курицына, которого народ прозвал Волк.

Скоро обойдя знакомые лавки и отправив дворовых с припасами на санях к подворью, она сама с малой корзинкой, решила посмотреть на народ, что топтал большой торг на площади, а может и прикупить чего для себя. Там, на большом торжке, много разного люду бывало, и часто случалось увидеть, чего диковинного. Да и как могло быть по-другому? С наступлением зимы сюда ежедневно привозят на продажу: хлеб из Рязани и Поволжья; мясо, кожу и воск – из Новагорода и Вологды; соль – из Поморья и немецкой Ганзы; лен – из Смоленска и Пскова, а шелка и ткани вообще с другого края земли.

Между торговыми рядами и моховой площадкой свои шатры разбили скоморохи. Веселя московский народ скабрезными прибаутками, они в разноцветном тряпье потешно прыгали и плясали под звуки гудков сопелок и бубнов. Всё действо разыгрывалось в круге на утоптанном снеге между шатров.

Услышав весёлый гомон, Настя подошла поближе, чтобы посмотреть представление. Как раз, когда она протиснулась ближе к кругу, разом грохнула и замолчала скоморошья музыка, и в центр выпрыгнул юркий мальчик-скоморох, одетый козой. Оглядев публику, он подскочил на месте и ловко выбил дробь по утоптанному снегу своими деревянными башмаками. Среди глазевших на скоморошьи забавы людей прокатился хохот, «козарь», «козарь» – слышалось отовсюду. А парнишка прошелся по кругу и снова остановился в центре. Он был в вывернутом наизнанку козьем тулупе, на голове у него был мешок, сквозь который торчала палка с деревянной козлиной головой на конце. У «козы» были рога, борода и подвижная деревянная челюсть. «Коза» шумно щелкала челюстью, которую дергал за веревку «козарь». Помедлив секунду, парнишка снова выбил дробь своими башмаками, его ритм подхватил вначале один бубен, после – гудки и сопелки и, ускоряя темп, загрохотал барабан. Перекрикивая гомон толпы, с прибаутками, выскочили ряженые скоморохи и закружились вокруг «козаря»:

Мы не сами идем – мы козу ведем,

Где коза ходит – там жито родит,

Где коза хвостом – там жито кустом,

Где коза ногою – там жито копною,

Где коза рогом – там жито стогом!

Пропев последнюю строчку, скоморохи повалились один на другого, изображая копну, а наверх «копны» запрыгнул «козарь» и протяжно издал козье меканье. Толпа ответила дружным смехом.

Музыка снова разом стихла, и гулко ударил большой барабан. В круг вышел косматый мужик в полосатой рубахе и потёртом бараньем полушубке, на толстой пеньковой верёвке он вывел большого медведя. Скоморошья «копна» тут же рассыпалась, уронив «козу», которая смешно замотала головой и защёлкала челюстью.

– Ну-тка, Мишенька Иваныч, родом знатный боярыч, покажи нам, чему тебя хозяин обучал и каких людей ты на свете примечал! – дружно пропели скоморохи, схватили под руки «козу» и убежали с ней за свои шатры.

Медведь под балагурство и шутки своего поводыря начал показывать различные сцены: как теща для зятя блины пекла, возле печки угорела, головушка заболела; как девицы-красавицы из-под ручки глазками стреляют, женишков побогаче выбирают; как малые детишки горох воруют: где сухо – на брюхе, а где мокро – там на коленочках; как мать родных детей холит, а пасынков отвечает.

Каждая сцена сопровождалась взрывами хохота, криками одобрения и улюлюканьем. Пока мужик с медведем раскланивался перед толпой, из-за шатров выбегал то один, то другой скоморох с шапкой и пробегал перед кругом зрителей, собирая из их рук медяки.

В круг снова выскочила «коза», и под загрохотавший барабан начала выплясывать около медведя трепака, при этом, то и дело, задевая медведя – дразня его; медведь раздражённо озирается по сторонам, рычит, вытягивается во весь рост и кружится на задних лапах около своего поводыря – это значит: он танцует. После такой неуклюжей пляски мужик дал «козарю» в руки войлочную шляпу, и Михайло Иваныч, вместе с «козой» обходят с нею честную публику, которая бросает туда свои медяки. Музыка снова стихла, и мужик, что держал на верёвке медведя, стал предлагать любому из толпы выйти и побороть медведя.

– Есть ли тут, средь вас, богатыри с Михайло Иванычем потешится?

Не получив сразу ответа, мужик с одобрительной ухмылкой, повернулся спиной к толпе – лицом к медведю и скинув полушубок, громко крикнул: – дивись люд московский, как я Иваныча поборю!

В это время со стороны противоположной той, где стояла Настя, в круг вышел здоровенный детина с русой бородой, одетый в чёрный подрясник.

– Можно потешится, – низким голосом пророкотал детина, и, не дав никому опомниться, уверенно пошёл на медведя. Косолапый не ожидал увидеть так близко никого, кроме своего поводыря и знакомых ему скоморохов, поэтому он встал на задние лапы и шумно втянул воздух ноздрями. Детина бросился вперёд и обхватил вставшего медведя, который за всё свое скоморошье бытьё впервые почувствовал себя в объятьях чужого человека. Медведь был обучен, потешно бороться со своим поводырём, поэтому растерялся. Уже через секунду русобородый и медведь покатились по утоптанному снегу. Ручной медведь не понимал, что происходит и тихо ревел, пока сидящий сверху детина продолжал сжимать свои объятия. Опомнившиеся скоморохи, под хохот толпы подбежали к борцам и попытались их расцепить, не сразу, но это им удалось. Ошалевший медведь, под свист толпы на четвереньках убежал за шатры, а детина, поднявшись на ноги, отряхивал свою одежду от снега. Настя смеялась вместе с остальными над незадачливыми скоморохами и детиной, который вышел бороть медведя. Она сильно запыхалась от хохота и поначалу даже не поняла, что чья-то грубая рука сзади закрыла ей рот рукавицей. Не успела она опомниться, как её выволокли к стоящим неподалёку розвальням, на голову вздели мешок, а руки и ноги туго скрутили верёвками.

Свистнул кнут, всхрапнула лошадь и придавленную ко дну розвальней коленями Настю, увезли в неизвестность.

* * *

Её поставили на ноги и сорвали мешок с головы. Вместе с мешком сдёрнули повой и убрус⁴⁶. Волосы Насти до этого сплетенные в не тугие косы, рассыпались по её плечам. Большой бородатый дядька, грузно сопя, перерезал верёвки на одеревеневших Настиных руках и ногах. Она осела на розвальни, что стояли позади и огляделась. Перед ней был большой бревенчатый дом с заснеженным двором, огороженный по кругу старым, но мощным частоколом. Двое, что приехали с ними в дровнях, топая ногами, зашли в дом, а дядька, помедлил мгновение, и ни слова не говоря, крепко схватил её за растрепавшиеся косы и грубо поволок за собой. Оцепенение Насти прошло, как только её власы из распущенных кос оказались намотаны на руку пыхтящего дядьки. Она закричала и тут же, на ходу, получила удар в живот. Отчаянно хватая ртом воздух, онемев от боли, низко согнувшись и иногда опираясь руками в мёрзлый снег, Настя, вслед за тащившим её дядькой, пробежала через весь двор. Затем, он волок ее по тёмным холодным коридорам старого дома, пока, не втолкнул в большой зал с пышущей жаром трескучей печкой. Тут девушка едва остановилась перевести дыхание, как вдруг получила сильный тычок в спину, от которого, сама того не желая пробежала ещё несколько шагов вперед, на середину зала. Дядька, не проронив ни слова, запалил от печного огня две большие лампады, поставил их на кованые подставки. Разгоревшееся пламя кое-как осветило мрачное место. Настя огляделась. Возле закрытых снаружи ставнями окон, стоял длинный колченогий стол, весь заваленный разными книгами, свитками, какими-то ящичками и потёртыми шкатулками разного размера. В двух шагах от стола громоздилось большое, грубое, почерневшее от времени кресло, напротив которого, вдоль стены, на разных сундуках и лавках лежали свёртки цветастых половиков, старой одежды и несколько пар стоптанных сапог.

Сверху послышались шаги, они быстро приближались к лестнице, что вела со второго этажа в зал, где оказалась Настя. По ступенькам загрохотали каблуки, в зал спустилась боярыня Мирослава. Она задержалась на последней ступеньке, стоя полу-боком, прожигая взглядом растрепанную Настю.

– Вот и встренулись мы, гадюка беспутная, – сухим голосом произнесла боярыня, подходя к девушке и на ходу поддёргивая рукава.

– Что ж, молчишь, не привечаешь? Признала ли меня? Али онемела? – насмешливо спросила Мирослава и неожиданно резко правой рукой впилась в лицо Насти.

– А-а-а…, – протяжно закричала Настя, пытаясь обеими руками разжать железную хватку на своём лице.

Боярыня несколько секунд сжимала девичье лицо, а затем с силой оттолкнула от себя Настю, и та упала, больно ударившись спиной об пол.

– Антип подними эту аспидову колоду! – бросила боярыня стоявшему поодаль дядьке, и тот с нескрываемым удовольствием снова запустил пятерню в волосы девушки, перехватив их у её затылка и подволок Настю к чёрному креслу.

– Боярыня…, боярыня не губи, – неожиданно тоненьким визгливым голосом взмолилась Настя. – Помилуй боярыня, не хотела я смерти нашему боярину.

Мирослава подошла к извивающейся на полу девушке.

– Ну что ж ты брусишь змеюка! Али не знашь, что как споймали твоего мужа-убойца, он всё и без ката про тебя довёл? – Боярыня замахнулась, чтобы ударить Настю, но та, так сильно забилась в истерике, что чуть не вырвалась из рук дядьки.

– Нонче ты всё нам расскажешь, а ну Антип встряхни ее! – Мирослава отошла в сторону, а дядька, крепко сжал Настины плечи, и несколько раз тряхнув как тряпичную куклу, сорвал с неё шубейку и шушун, а после бросил девушку на стоявшее рядом кресло. Сопя и пыхтя, он привязал её руки и ноги ремнями, что валялись рядом, под столом, к ручкам и перекладинам тяжёлого кресла. Настя поняла, что сейчас её будут пытать. Она резко напряглась, выгнулась всем телом пытаясь встать, и в ужасе заорала. Антип отреагировал мгновенно, сильным ударом в живот оборвал её крик.

– Ешшо поддать? – улыбаясь в бороду, он наклонился к самому лицу девушки, та отвернула голову и разрыдалась.

Мирослава скорыми шагами подошла к Насте и взяла её за подбородок.

– На меня смотри, змеюка, и то о чём воспрошать буду молви без утайки!

Девушка молчала, ловила ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег, и только рыдания сотрясали её тело. В её животе проснулась нарастающая боль. Боль настолько острая, что мешала сосредоточиться. Стоящая над ней боярыня, несколько раз повторила вопрос о смерти своего мужа. Было видно, что её всё больше распаляет гнев. Но Настя молчала.

– Шевельни-ка её Антип, – бросила сквозь зубы Мирослава, отходя в сторону.

Дядька сзади резко ударил девушку по голове с такой силой, что она всем телом подалась вперёд и если бы не ремни, туго притягивающие её к креслу, то она оказалась бы на полу. В голове у Насти стоял звон, перед глазами поплыли тёмные круги. Всё тело обмякло.

Она пришла в себя только после того, как кто-то плеснул ей в лицо кружку воды.

– Ну, что? Будешь говорить? – девушка увидела перед собой сверкающие глаза Мирославы.

Пока Настя подбирала слова, терпение боярыни лопнуло, она схватила девушку за спутавшиеся как кудель волосы и несколько раз с силой ударила головой о высокую спинку кресла.