Заветы

– Ее застрелили? Ее убили?

– Ой, нет, – сказала Цилла. – Они бы не стали.

– Почему?

– Потому что она могла рожать. Она же родила тебя, да? То есть известно, что она могла. Такую ценную женщину ни за что бы не убили – только если иначе никак. – Она помолчала, подождала, когда я это переварю. – Скорее всего, они бы ее определили в… Тетки в Центре Рахили и Лии помолились бы с ней; побеседовали бы сначала, постарались убедить, чтобы передумала.

В школе о Центре Рахили и Лии поговаривали, но невнятно: никто не знал, что там происходит. Однако если над тобой молится толпа Теток, это уже страшно. Не все Тетки добрые, как Тетка Эсте.

– А если они ее не убедили? – спросила я. – Тогда ее убили? Она умерла?

– Ой, да наверняка убедили, – сказала Цилла. – Это они умеют. У них любая и передумает, и перехочет.

– А тогда где она? – спросила я. – Моя мать… настоящая… ну, другая?

Интересно, она меня помнит? Наверняка помнит. Она меня, наверное, любила – иначе не взяла бы с собой, когда убегала.

– Мы не знаем, лапушка, – сказала Цилла. – Когда они становятся Служанками, у них больше нет старых имен, а одеты они так, что лиц не разглядишь. Все одинаковые.

– Она Служанка? – переспросила я. Выходит, Сонамит не соврала. – Моя мать?

– В Центре этим и занимаются, – сказала Цилла. – Переделывают их в Служанок, так или иначе. Тех, кого ловят. Ты как – хочешь печенья? Горячее. Масла у меня сейчас нет, но могу медом помазать.

Я сказала «спасибо». Я съела печенье. Моя мать – Служанка. Вот почему Сонамит уверяла, что моя мать шлюха. Всем известно, что прежде Служанки поголовно были шлюхами. И остались, только по-другому.

С тех пор наша новая Служанка завораживала меня. Когда она только появилась, я на нее не смотрела, как и было велено, – это добрее всего, говорила Роза, потому что либо Служанка родит ребеночка и ее куда-нибудь переведут, либо она не родит ребеночка и ее все равно куда-нибудь переведут, но в любом случае она у нас ненадолго. Им вредно привязываться, особенно к детям, все равно же придется с ними расстаться, а ты представь, как им будет тяжело.

И я отводила глаза от Кайловой, притворялась, будто вовсе ее не вижу, когда она в своем красном платье вплывала в кухню, забирала корзинку для покупок и шла гулять. Служанки каждый день гуляли парами – мы встречали их на улицах. Со Служанками никто не заговаривал, не трогал их, не прикасался, потому что были они, в общем-то, неприкасаемые.

Но отныне я косилась на Кайлову при любом удобном случае. У нее было бледное вытянутое лицо – пустое, как отпечаток пальца в перчатке. Пустое лицо я и сама умела делать, поэтому не верила, что у нее там взаправду пусто. Прежде она жила совсем иначе. Как она выглядела, когда была шлюхой? Шлюхи ходили не только с мужем, но и с другими мужчинами. Сколько было мужчин, с которыми она ходила? Что это вообще значит: ходить с мужчинами и с какими мужчинами? Она что-то высовывала из-под одежды? Носила мужские брюки? В голове не укладывается, до чего порочно! Но если да – как смело! Она тогда, наверное, была совсем другая. Гораздо живее.

Я смотрела из окна в спину Кайловой, когда та удалялась на прогулку – по саду, по дорожке, до ворот. Потом я снимала туфли, на цыпочках пробегала по коридору и прокрадывалась к ней в комнату в глубине дома на третьем этаже. Комната была средних размеров, с отдельной ванной. Вязаный коврик; на стене картина с синими цветами в вазе – раньше была Тавифина.

Должно быть, Пола перевесила картину сюда, чтоб глаза не мозолила, – мачеха вычищала из зримых пределов дома все, что могло напомнить новому мужу о первой Жене. Не в открытую – Пола действовала тоньше, убирала или выбрасывала по одной вещице, – но я все понимала. Лишняя причина ее недолюбливать.

Чего я тут рассусоливаю? Теперь-то незачем. Я не просто недолюбливала ее – я ее ненавидела. Ненависть – очень дурное чувство, от него леденеет душа, нас Тетка Эсте так учила, и я собой не горжусь, и раньше я молилась, чтоб меня за это простили, но да, я ненавидела Полу.

Тихонько прикрыв дверь, я рылась в Служанкиных вещах. Кто она на самом деле? А вдруг она и есть моя пропавшая мать? Я понимала, что это все понарошку, но мне было ужасно одиноко; приятно воображать, как бы все было тогда. Мы бы кинулись друг другу в объятия, мы были бы так счастливы снова друг друга отыскать… Ладно, а потом что? У меня не было версий дальнейших событий, но я смутно подозревала, что в дальнейшем нас бы ждали неприятности.

Ничто в комнате ни единым намеком не выдавало, кто такая Кайлова. В шкафу аккуратным рядком висели ее красные платья, на полках лежало опрятно свернутое простенькое белое белье и ночные рубашки, похожие на мешки. У нее была вторая пара туфель, и еще одна накидка, и запасной белый чепчик. Зубная щетка с красной ручкой. И чемодан, в котором она все это принесла, но в чемодане было пусто.

17

В конце концов нашей Служанке удалось забеременеть. Я это поняла еще прежде, чем мне сказали, потому что Марфы перестали относиться к ней, как к приблудной собачонке, которую терпят из жалости, – с ней носились как с писаной торбой, кормили сытнее, на подносы с завтраком ставили цветы в вазочках. Я одержимо следила за ней и потому подмечала такие детали.

Я подслушивала, как Марфы, считая, что меня поблизости нет, возбужденно щебечут в кухне, но не всегда удавалось расслышать слова. При мне Цилла много улыбалась сама себе, а Вера понижала пронзительный голос, будто в церкви. Даже Роза смотрела самодовольно, точно съела особо вкусный апельсин, но никому не расскажет.

Что до мачехи Полы, та вся светилась. Была со мной любезнее, когда мы сталкивались, а я старалась, чтобы это происходило пореже. Я проглатывала завтрак в кухне, потом меня увозили в школу, а за ужином я побыстрее выскакивала из-за стола, ссылаясь на уроки: вышивать гладью, или вязать, или шить, или закончить рисунок, или написать акварель. Пола никогда не возражала: ей тоже неохота было меня видеть.

– Кайлова беременна, да? – как-то утром спросила я Циллу.

Спрашивала я эдак невзначай – мало ли, вдруг ошиблась? Цилла опешила:

– Ты откуда знаешь?

– Я же не слепая, – высокомерно сказала я; вероятно, мой тон ее раздосадовал. Такой у меня был возраст.

– Нам не полагается говорить, – сказала Цилла, – пока не пройдет три месяца. Первые три месяца – опасное время.

– Почему? – спросила я.

Из сопливого иллюстрированного доклада Тетки Видалы про зародышей я толком ничего не почерпнула.

– Потому что, если Нечадо, оно может… оно тогда рождается слишком рано, – сказала Цилла. – И умирает.

Про Нечад я знала: про них не учили, но перешептывались. Ходили слухи, что их очень много. Беккина Служанка родила девочку: у ребенка не было мозга. Бедная Бекка ужасно расстроилась, потому что хотела сестру. «Оно в наших молитвах. Она», – сказала тогда Цилла. От меня не ускользнуло это «оно».

Однако Пола, видимо, обмолвилась про беременность Кайловой другим Женам, потому что мой престиж в школе вдруг опять взлетел под небеса. Сонамит и Бекка вновь соперничали за мое внимание, как прежде, а другие девочки слушались, будто меня окутала незримая аура.

Будущий ребенок отбрасывал отблески на весь свой ближний круг. Точно золотистая дымка окутала наш дом – и золотилась ярче день ото дня. Когда миновала трехмесячная веха, в кухне устроили междусобойчик, и Цилла испекла кекс. Сама Кайлова, судя по тому, что я мельком читала в ее лице, не столько радовалась, сколько вздыхала с облегчением.

Посреди этого затаенного торжества я витала темной тучей. Неведомый ребенок у Кайловой в животе забирал себе всю любовь – мне как будто ничего и не оставалось. Я была совсем одна. И я ревновала: у этого ребенка будет мать, а у меня никогда не будет. Даже Марфы больше не смотрели на меня – их притягивало сияние, что источал живот Кайловой. Стыдно признаваться – ревновать к младенцу! – но от правды не спрячешься.

В тот период случилось событие, которое стоило бы пропустить, хорошо бы забыть о нем вовсе, однако вскоре оно повлияло на мой скорый выбор. Теперь-то я стала старше, повидала мир и понимаю, что не все сочтут это чем-то прямо из ряда вон, но тогда я была юная галаадская девушка, ни единожды не попадала в подобные ситуации, и для меня это была отнюдь не мелочь. Напротив: это был ужас. И стыд – когда с тобой делают постыдное, стыд остается и на тебе. Ты словно замаралась.

Начало банальное: мне нужно было к стоматологу на ежегодный осмотр. Стоматолог был отец Бекки, и звали его доктор Гроув. Лучше не бывает стоматологов, утверждала Вера: к нему ходили все высокопоставленные Командоры и их семьи. Кабинет у него был в Корпусе Благодати Здравия – там работали только врачи и стоматологи. На вывеске были нарисованы улыбчивое сердце и улыбчивый зуб.

К врачу или стоматологу со мной всегда ходила какая-нибудь Марфа, ждала меня в приемной – так приличнее, говорила Тавифа, не объясняя почему. Но Пола сказала, что пусть меня просто отвезет Хранитель, дома дел по горло, скоро все изменится, то есть родится ребенок, надо готовиться, посылать Марфу – зряшная трата времени.

Я не возражала. Более того, чувствовала себя страшно взрослой – я же ехала одна. Всю дорогу просидела с прямой спиной позади нашего Хранителя. Потом зашла в здание и нажала в лифте кнопку с тремя зубами, и отыскала нужный этаж и нужную дверь, и посидела в приемной, разглядывая развешанные по стенам картинки с прозрачными зубами. Когда подошла моя очередь, я зашла в кабинет, как велел помощник стоматолога мистер Уильям, и села в кресло. Вошел доктор Гроув, мистер Уильям принес мою карту, вышел и закрыл дверь, а доктор Гроув посмотрел в карту и спросил, не болят ли у меня зубы, а я сказала, что нет.

Он, как обычно, повозился у меня во рту со своими ложками, и зондами, и зеркальцем. Я, как обычно, видела вблизи его глаза, увеличенные очками – голубые и покрасневшие, с веками, как у слона коленки, – и старалась не вдыхать, когда он выдыхал, поскольку дышал он на меня, как обычно, луком. Он был мужчина средних лет, без выразительных черт.

Он со щелчком содрал белые резиновые перчатки и вымыл руки в раковине у меня за спиной.

Сказал:

– Идеальные зубы. Идеальные. – А потом сказал: – Ты скоро будешь большая девочка, Агнес.

А потом он рукой накрыл мою маленькую, но растущую грудь. Было лето, и я носила летнюю школьную форму – розовую, из тонкого хлопка.

Я потрясенно застыла. Значит, это все правда – про мужчин, про их буйные, ярые страсти, и эти страсти я пробуждаю, просто сидя в стоматологическом кресле. Мне было до ужаса неловко – что тут полагается сказать? Я не знала и сделала вид, что не происходит ничего.

Доктор Гроув стоял позади меня, то есть его левая рука лежала на моей левой груди. В остальном я его не видела – только его кисть, крупную и с рыжеватыми волосками на тыльной стороне. Ладонь была горячая. Лежала у меня на груди большим горячим крабом. Я не знала, что делать. Взять его руку и убрать с груди? А его похоть не разгорится тогда еще пуще? Бежать? Тут рука стиснула мне грудь. Пальцы нащупали сосок и ущипнули. Как будто в меня вогнали канцелярскую кнопку. Я дернулась – надо срочно вылезать из этого кресла, – но рука держала крепко. Потом вдруг убралась, и у меня перед глазами возникли некоторые другие органы доктора Гроува.

– Тебе давно пора увидеть, – сказал он буднично, как говорил всегда и все. – Скоро такой же будет внутри тебя. – А потом взял мою правую руку и положил на этот свой орган.

Вряд ли нужно рассказывать, что случилось потом. У него под рукой было полотенце. Он вытерся и запихал свой отросток обратно в штаны.

– Ну вот, – сказал он. – Умница. Я тебе ничего плохого не сделал. – И отечески похлопал меня по плечу. – Не забывай дважды в день чистить зубы и потом пользуйся зубной нитью. Мистер Уильям даст тебе новую зубную щетку.

Я вышла из кабинета; меня мутило. Мистер Уильям сидел в приемной – неприметное тридцатилетнее лицо бесстрастно. Он предъявил вазу с голубыми и розовыми зубными щетками. Мне хватило ума взять розовую.

– Спасибо, – сказала я.

– Пожалуйста, – ответил мистер Уильям. – Дупла есть?

– Нет, – сказала я. – В этот раз нет.

– Это хорошо, – сказал мистер Уильям. – Не ешь сладкого – может, и не будет. Никакого кариеса. Все нормально?

– Да, – сказала я.

А где дверь?

– Ты какая-то бледная. Кое-кто боится стоматологов.

Это он что – ухмыляется? Знает, что сейчас было?

– Я не бледная, – глупо заупрямилась я: самой-то мне откуда знать, что я не бледная?

Я отыскала дверную ручку и выскочила в коридор, добралась до лифта, нажала кнопку «вниз».

И что, у стоматолога теперь всякий раз будет такое? Я не могла просто заявить, что больше не хочу к доктору Гроуву, – пришлось бы объяснять, почему, а я знала, что, если расскажу, быть беде. Тетки в школе учили, что, если какой мужчина неприлично нас потрогает, надо сообщить руководству, то есть Теткам, но нам хватало мозгов соображать, что подымать шум не стоит, особенно если это уважаемый мужчина – вот доктор Гроув, например. И вдобавок, что будет с Беккой, если я расскажу про ее отца? Это унизительно, это убийственно. Это страшное предательство.

Иногда девочки рассказывали. Одна утверждала, что их Хранитель обеими руками погладил ее по бедрам. Другая говорила, что Экономусорщик расстегнул перед ней штаны. Первую высекли сзади по ногам за вранье, второй объяснили, что воспитанные девочки не замечают мелких мужских чудачеств, а смотрят в другую сторону, и все.

Но я не могла посмотреть в другую сторону. Некуда было смотреть.

– Я не буду ужинать, – сказала я Цилле в кухне.

Цилла пронзила меня взглядом:

– У стоматолога все прошло нормально, лапушка? Дупла есть?

– Нет, – ответила я. Выдавила жалкую улыбку. – У меня идеальные зубы.

– Заболеваешь?

– Может, простудилась, – сказала я. – Мне надо полежать.

Цилла приготовила горячего питья с лимоном и медом, принесла мне в спальню на подносе.

– Надо было съездить с тобой, – сказала она. – Но он же лучший стоматолог. Все в один голос говорят.

Она знала. Или подозревала. Предостерегала меня: мол, ничего не рассказывай. Они так и общались – шифром. Точнее, пожалуй, сказать: мы все так общались. И Пола тоже знала? Предвидела, что со мной случится такое? И поэтому послала меня к доктору Гроуву одну?

«Наверняка, – решила я. – Наверняка Пола нарочно подстроила, чтоб мне щипали грудь, совали эту грязную штуку. Хотела, чтоб меня осквернили. Осквернили: библейское слово. А Пола, должно быть, злодейски хохочет – вот какую жестокую шутку она со мной сыграла; ясно же – она бы сочла, что это шутка».

После этого я бросила молиться о прощении за то, что ненавижу Полу. Правильно я делала, что ее ненавидела. Я готова была ждать от нее худшего – и ждала.

18

Шли месяцы; моя жизнь – на цыпочках, ухом под дверями – продолжалась. Я работала над собой: старалась видеть, оставаясь невидимой, и слышать, оставаясь неслышимой. В моей жизни появились щели в дверных косяках и прикрытых дверях, посты перехвата в коридорах и на лестницах, истончения в стенах. В основном до меня долетали обрывки или даже паузы, но я научилась складывать из них целое и заполнять фразы непроизнесенным.

Наша Служанка Кайлова все росла и росла – ну, живот у нее рос, – и чем больше она росла, тем сильнее ликовали в доме. То есть ликовали женщины. Про Командора Кайла не поймешь. У него и так-то лицо всегда было одеревенелое, а мужчинам вообще не полагалось выражать эмоции – плакать или даже громко смеяться; правда, когда другие Командоры приходили к Командору Кайлу на ужин с вином и праздничными десертами, которые так прекрасно пекла Цилла, со взбитыми сливками – если удавалось достать, – смех из-за закрытых дверей столовой иногда все-таки доносился. Но, я думаю, даже Командор Кайл хотя бы умеренно радовался разбуханию Кайловой.

Порой я гадала, как относился ко мне мой настоящий отец. Про мать я кое-что понимала – она бежала вместе со мной, Тетки сделали ее Служанкой, – а про отца не знала решительно ничего. Должен же быть у меня отец? У всех есть. Вы, наверное, думаете, что я заполняла пустоту идеальными картинками, но нет: пустота пустовала.

Кайлова теперь была звезда. Жены под разными предлогами засылали к нам Служанок – одолжить яйцо, вернуть миску, но на самом деле только спросить, как дела у Кайловой. Служанкам разрешали войти в дом; потом вызывали Кайлову, чтоб они клали руки на ее круглый живот и чувствовали, как брыкается ребенок. Поразительные лица были у них во время этого ритуала. Изумление, словно узрели чудо. Надежда, потому что, если получилось у Кайловой, у них тоже получится. Зависть, потому что у них пока еще не получилось. Жадность, потому что им очень хотелось. Отчаяние, потому что с ними, быть может, такого никогда не произойдет. Я тогда не знала, что бывает со Служанкой, если ее сочтут фертильной, а она ни в одном доме не зачнет, но уже догадывалась, что ничего хорошего.

Пола закатывала другим Женам многочисленные чаепития. Жены поздравляли ее, и восторгались, и завидовали, а она благосклонно улыбалась, и скромно принимала поздравления, и говорила, что все дары нисходят свыше^[27], а затем вызывала Кайлову в гостиную, чтобы Жены увидели своими глазами, и поахали, и посуетились. Они даже иногда называли Кайлову «милочка», чего не делали с обычной Служанкой, у которой плоский живот. Потом они спрашивали Полу, как она назовет своего ребенка.

Ее ребенка. А не Кайловой. Я размышляла, каково Кайловой. Но никого не занимало, что у нее в голове, – всех интересовал только ее живот. Они гладили ее по животу, порой даже прижимались к нему ухом, а я стояла за открытой дверью гостиной и подглядывала в щелочку, чтоб видеть ее лицо. Видела, как она старается застыть лицом, точно мраморная, но ей не всегда удавалось. С приходом к нам лицо у нее округлилось – чуть ли не опухло, – и мне чудилось, что это из-за слез, которые она не дозволяет себе выплакать. Она плачет тайком? Я шныряла под ее закрытой дверью, навострив уши, но ни разу не услышала.

Шныряя у нее под дверью, я злилась. У меня когда-то была мать, и меня отняли у этой матери, отдали Тавифе, как вот этого ребенка отнимут у Кайловой и отдадут Поле. Так оно делается, так оно устроено, так должно быть во имя благого будущего Галаада: немногие приносят жертвы ради множеств. Тетки считали так, Тетки учили этому нас, и все равно я понимала: здесь что-то не то.

Но, хотя Тавифа и приняла краденого ребенка, я не могла ее упрекнуть. Не Тавифа сделала мир таким, зато она была мне матерью, и я ее любила, и она любила меня. Я любила ее по-прежнему – быть может, и она по-прежнему меня любила. Кто знает? Быть может, серебристый дух ее остался подле меня, витал надо мною, зорко за мною приглядывал. Приятная мысль.

Необходимая.

В конце концов все-таки наступил День Рождения. Я не пошла в школу, потому что у меня начались первые месячные и ужасно болел живот. Цилла сделала мне грелку, и натерла болеутоляющим бальзамом, и выдала чашку обезболивающего чаю, и я лежала калачиком, жалея себя, и тут по улице прокатилась сирена Родомобиля. Я выползла из постели и подошла к окну: да, красный фургон уже заехал к нам в ворота, и из него вылезали Служанки – десяток, а то и больше. Лиц не видно, но по тому, как они двигались – быстрее обычного, – было ясно, что они взволнованы.

Потом стали подъезжать машины Жен, и Жены в одинаковых голубых накидках тоже побежали к нам. Появились еще две машины Теток, и вышли Тетки. Я их не знала. Обе пожилые, и у одной был черный саквояж, а на саквояже красные крылышки, и заплетенная змея, и луна, а значит, это саквояж Неотложной Медицинской Помощи, женского отделения. Некоторых Теток обучали неотложной помощи и акушерству, хотя настоящими врачами они быть не могли.

Видеть Рождение мне не полагалось. Девочкам и девушкам брачного возраста – какой стала я, потому что начались месячные, – не разрешали смотреть, знать, что происходит, потому что подобные зрелища и звуки – это не для нас, они могут нам навредить, могут отвратить нас или напугать. Это густое красное знание – оно для замужних женщин и Служанок, и еще, конечно, для Теток, чтоб они потом обучали будущих Теток-акушерок. Но, естественно, я отмахнулась от боли в животе, надела халат и тапочки и прокралась до середины лестницы на третий этаж, где меня никто не увидит.

Внизу в гостиной Жены пили чай и ждали знаменательной минуты. Я не понимала, какой именно минуты, но слышала, как они там смеются и щебечут. Помимо чая, они пили шампанское, о чем я узнала позднее, наткнувшись в кухне на бутылки и пустые бокалы.

Служанки и прикомандированные Тетки дежурили с Кайловой. Она лежала не у себя в комнате – туда бы все не влезли, – а в господской спальне на втором этаже. Я слышала стон, как будто животный, и как распевают Служанки: «Тужься, тужься, тужься, дыши, дыши, дыши», – а временами измученный голос, которого я не узнавала – должно быть, Кайловой, – говорил: «О господи, о господи», – низко и сумрачно, как из колодца. Ужас. Я сидела на лестнице, обхватив себя руками, и меня уже трясло. Что творится? Что за пытки, что за истязания? Что с ней делают?

Звуки эти продолжались вроде бы долго. Я слышала, как по коридору бегают – Марфы приносят, что там у них попросили, и что-то уносят. Позже, вечером, я подглядела в прачечной – оказалось, уносили они помимо прочего окровавленные простыни и полотенца. Потом в коридор вышла одна Тетка и загавкала в свой Комптакт:

– Сию минуту! Срочно! У нее упало давление! Большая кровопотеря!

Раздался вопль, потом еще. Одна Тетка перегнулась через перила и заорала Женам вниз:

– А ну быстро сюда!

Тетки обычно так не орали. Шаги толпой взбежали по лестнице, и кто-то сказал:

– Ой, Пола!

Потом завизжала сирена – на сей раз другая. Я заглянула в коридор – никого – и кинулась к себе в комнату глянуть из окна. Черная машина, красные крылышки и змея, но с длинным золотым треугольником: то есть настоящий врач. Из машины он прямо-таки выпрыгнул, грохнул дверцей и взлетел по ступеням.

Я расслышала, что он говорил: «Вот же говно! Вот же говно! Вот же говно Господне!»

Это опьяняло само по себе. Я в жизни не слыхала, чтобы мужчины так выражались.

Родился мальчик – у Полы и Командора Кайла появился здоровый сын. Назвали Марком. А Кайлова умерла.

Когда Жены, и Служанки, и вообще все разошлись, я сидела с Марфами в кухне. Марфы подъедали остатки праздничной трапезы: сэндвичи с обрезанными корками, кекс, настоящий кофе. Меня тоже угощали, но я сказала, что не хочу есть. Они спросили, как мой живот; завтра отпустит, сказали они, а со временем будет не так тяжко, да и привыкаешь. Но я лишилась аппетита не поэтому.

Придется кормилицу нанимать, говорили они: кого-нибудь из Служанок, которые потеряли детей. Или можно детское питание, хотя всем известно, что детское питание хуже. Но крохотулечка выживет.

– Бедняжка, – сказала Цилла. – Столько пережить – и все впустую.

– Зато ребенка спасли, – сказала Вера.

– Либо ее, либо его, – сказала Роза. – Ее же резать пришлось.

– Я пошла спать, – сказала я.

Кайлову из дома еще не увезли. Она лежала у себя в комнате, завернутая в простыню, – это выяснилось, когда я тихонько прокралась к ней по черной лестнице.

Я открыла ей лицо. Матово-белое – в ней, наверное, крови совсем не осталось. Брови светлые, мягкие и тонкие, изогнутые, будто она удивилась. Глаза были открыты, смотрели на меня. Возможно, она видела меня впервые. Я поцеловала ее в лоб.

– Я никогда тебя не забуду, – сказала я ей. – Остальные да, а я обещаю, что нет.

Пафосно, сама знаю: я же тогда была, в общем-то, ребенок. Но, как видите, слово я сдержала: я не забыла ее. Ее, Кайлову, безымянную, похороненную под квадратным камушком, все равно что пустым. Спустя годы я отыскала его на кладбище Служанок.

А когда появилась возможность, я отыскала ее в Родословной из Генеалогического Архива. Я узнала ее изначальное имя. Смысла никакого, я понимаю, – разве только для тех, кто любил ее, кого с нею разлучили. Но для меня это было как найти отпечаток ладони в пещере – знак, послание. Я была. Я существовала. Я была настоящая.

Как ее звали? Еще бы вы не хотели узнать.

Кристал. Так я ее и помню. Помню, что она была Кристал.

Кристал устроили скромные похороны. Мне разрешили прийти: у меня были первые месячные, я официально стала женщиной. Служанкам, которые присутствовали при Рождении, тоже разрешили прийти, и всем нашим домочадцам. Даже Командор Кайл явился – в знак уважения.

Мы спели два гимна – «Вознес смиренных»^[28] и «Благословен плод»^[29], – а легендарная Тетка Лидия произнесла речь. Я взирала на нее в изумлении, словно предо мною ожил ее портрет: она все-таки была взаправду живая. Впрочем, старше, чем на портрете, и не такая страшная.

Она сказала, что Служанка Кайлова, наша сестра в служении, принесла величайшую жертву и умерла с честью, явив женскую доблесть, и искупила свое греховное прошлое, и стала окрыляющим примером для всех прочих Служанок.

На этих словах голос у Тетки Лидии чуточку дрогнул. Пола и Командор Кайл, с лицами торжественными и благочестивыми, стояли и время от времени кивали, а некоторые Служанки плакали.

Я не плакала. Я уже наплакалась. Правда была такова: они разрезали Кристал, чтобы достать ребенка, и тем самым ее убили. Это был не ее выбор. Она не вызывалась умирать с честью, являть женскую доблесть и становиться окрыляющим примером, но об этом никто ни словом не обмолвился.

19

Положение мое в школе ухудшилось небывало. Я стала табу: наша Служанка умерла, а у девочек считалось, что это дурное знамение. Они вообще были суеверные. В Школе Видалы цвели две религии: официальная, которую преподавали Тетки, где Бог и особые женские поприща, и неофициальная, которая передавалась от девочки к девочке в играх и песенках.

У мелких были считалочки, например: Изнаночных две, лицевая одна, Вот тебе муж, теперь ты Жена; Две лицевых, один накид, Вот тебе новый, а старый убит. Для маленьких девочек мужья – не настоящие люди. Мужья – мебель, поэтому их можно заменить, как в кукольном доме моего детства.

Самая популярная песенная игра у маленьких называлась «Повешение». Песенка была такая:

Кто на Стене висит и гниет? Эники-беники-рэс!

На Стене Служанка – как имя ее? Эники-беники-рэс!

Раньше было (тут называлось имя кого-нибудь из нас), а теперь уже нет. Эники-беники-рэс!

В животе был ребенок, но это секрет (тут мы хлопали себя по плоским животикам). Эники-беники-рэс!

Или две девочки сцепляли и поднимали руки, а остальные пробирались в эти воротца друг за другом, и все распевали: Один – убили, Два – целовали, Три – родили, Четыре – пропали, Пять – это жизнь, А шесть – это тлен, А семь – ты в красном, И тебя взяли в плен!

Седьмую девочку ловили двое водящих, ходили с ней по кругу, а потом хлопали по голове. Она становилась «мертвая» и выбирала следующих двух палачей. Я понимаю, звучит зловеще и легкомысленно разом, однако дети сочиняют игры из всего, что попадется под руку.

Тетки, вероятно, считали, что в этой игре содержится благотворная доза предостережения и угрозы. Но почему «Один – убили»? Почему убийство – прежде поцелуя? Почему не после, это же логичнее? Я с тех пор много об этом думала, но меня так и не осенило.

В школе нам разрешались и другие игры. Мы играли в «Змеи и лестницы»: если попадешь на Молитву, поднимаешься по лестнице на Древо Жизни, а если на Грех – спускаешься по сатанинской змее. Нам давали раскраски, и мы раскрашивали вывески на магазинах – «Всякая плоть»^[30], «Хлеба и Рыбы»^[31] – и так их заучивали. Еще мы раскрашивали одежду на людях – Жен голубым, Эконожен в полоску, Служанок красным. Бекка один раз получила взбучку от Тетки Видалы за то, что раскрасила Служанку в лиловый.

О поверьях старшие девочки не пели, а шептались – и тут уже никаких игр. К таким вещам относились серьезно. Одно поверье было такое:

 
Если Служанка умрет в доме твоем –
Ты виновата в смерти ее.
Если ребенок Служанки умрет –
Будешь плакать все дни напролет.
Если Служанка в родах умрет –
Тогда тебя проклятие ждет.
 

Кайлова умерла при Рождении, и среди девочек я считалась проклятой; однако, поскольку младенец Марк был жив-здоров и мой брат, считалось, что я при этом благословенна необычайно. Девочки не дразнили меня в лицо, однако избегали. Олдама, завидев меня, пристально вперялась в потолок; Бекка отворачивалась, но подсовывала мне что-нибудь из своего обеда, когда никто не смотрел. Сонамит от меня отдалилась – то ли от страха из-за смерти, то ли от зависти из-за Рождения, то ли от того и другого пополам.

Дома все переключились на младенца, который требовал этого настоятельно. Голосистое было дитя. Пола ценила престиж обладания ребенком – мало того, ребенком мужского пола, – но в душе не была склонна к материнству. Маленького Марка приносили и предъявляли ее подругам, но этих кратких интерлюдий Поле хватало надолго, и вскоре Марка отдавали кормилице – пухлой скорбной Служанке, в недавнем прошлом Такеровой, а теперь, разумеется, Кайловой.

В промежутках между кормлениями, сном и экспонированием Марк проводил время в кухне, где стал любимцем всех Марф. Они обожали его купать и ахали над его крохотными пальчиками, крохотными ножками, крохотными ямочками и крохотным членом, из которого он пускал воистину ошеломительные фонтаны мочи. Ах ты, наш маленький силач!

Мне полагалось наряду с прочими поклоняться ребенку, а когда я не выказывала особого рвения, мне говорили, что хватит дуться, скоро у меня и самой будет ребятенок, тогда я буду счастлива. В чем я сильно сомневалась – не столько в ребенке, сколько в счастье. Я как можно чаще укрывалась у себя, подальше от кухонного веселья, и печалилась о несправедливости устройства вселенной.