Поколение бесконечности

Из дневника Жанки, на грани столетий

Каждую осень ветер гонит по Озерному проспекту вниз, к набережной, вихри желтых листьев. Морозный, прозрачный воздух, осыпается иней с веток, и, кажется, город цепенеет, медленно погружаясь в зимнюю спячку. Я останавливаюсь посреди проспекта или набережной, пытаясь расслышать слова колыбельной. Но улавливаю только мелодию, она похожа на тихий перезвон маленьких колокольчиков.

В этом году снега не ждали. Деревья не успели облететь, ветрогона не было. Ветки гнутся к земле под тяжестью снежных шапок на листьях. Сыро, промозгло. Снег идет и идет, вторые сутки подряд. Говорят, многие деревья сломаются, погибнут. Ощущение полной беспомощности: жалеть – жалеешь, а спасти не можешь, нечем помочь, не будешь же соскабливать лед с листвы каждого дерева.

Еду на троллейбусе до Зареки – бесцельно бродить по размытым, чавкающим грязью дорожкам меж деревянных домов, словно бегу из скандинавского чистенького и уютного городка на окраину Руси, в есенинское прошлое. Перешагиваю через трухлявые поваленные стволы берез, заплетаю в косы ветки плакучих ив над рекой, которая давно никуда не течет и напоминает болото.

– Это не наша, это зарецкая грязь! Что ты забыла в этом убогом районе? – поморщилась мама, разглядывая мои ботинки. Не успела их вымыть перед ее возвращением с работы.

– Там опасно, самый криминальный район города! – поддержал ее папа.

– Не опаснее нашего.

Чуть не крикнула снова: «Забыли Хирурга?»

Но они и так все поняли, замолчали и прекратили расспросы и убеждения.

Зарека – корни нашего города. Старые дома, сохранившиеся или перестроенные со времен петровской слободы вокруг пушечно-литейного завода. Наш город вырос из этого неказистого поселка, и теперь мы все живем в новых многоквартирных домах, а зарецкие – в историческом прошлом. У нас одинаковые окна: не отличить ни днем, ни в сумерках, когда светятся, а у них – на каждом окне резные наличники и ставни с поэтичными узорами разного цвета и формы. Там часто отключают свет, и в окнах зажигаются свечи.

Я езжу на Зареку тайком, с тех пор как увидела его в июне. Тополиный пух кружился в солнечных лучах, как снег. Он танцевал у калитки, изображая лунную походку. Загорелый, в обтягивающих джинсах, голый по пояс. Гибкий, как канатоходец. Почувствовал мой взгляд, поднял голову и улыбнулся. Черные глаза – ожог!

Таким я представляла себе цыгана Лойко Максима Горького.

Учительница по литературе призывала меня любить Гоголя. Но я его ненавижу! «Шинель» – бесконечная цепь постыдных унижений. Половая тряпка, а не шинель. Персонажи «Мертвых душ» вообще паноптикум какой-то – один другого уродливее. Русью-Тройкой правит нерусский, потому что русский человек – созерцатель, он на печи лежит, думает, а не суетится, скупая чужие мертвые души. А вот Горьким я зачитывалась, его герои стали пределом всех моих мечтаний. Кто-то скажет: романтические персонажи нежизненны и банальны, но зато как они красивы! Они – герои, а не маленькие жалкие людишки!

И тогда, в июне, под тополиным пухом, похожим на снег, я увидела живое воплощение своих грез.

Снег кружится за окнами троллейбуса. Сейчас на остановке разъедутся двери, он вбежит по ступенькам, увидит меня – и улыбнется, как тогда. И будет таять снег на черных волосах, и буду таять я, как в самом сладком сне… Надо срочно придумать оправдание, если спросит, куда еду, почему на Зареку? Бабушка там у меня жила, например, тоскую, хожу вокруг старого заколоченного дома, вспоминаю детство, которого не было до того, как мы переехали в новый район… Но ему же необязательно рассказывать, что не было, что никогда не жила на Зареке. Не станет же он узнавать семейные истории всех заколоченных зарецких домов!

«Кличка – Джексон. Зовут Женей. Фамилия – Романов», – позже сообщил Марат, ходячая энциклопедия тусовщиков города. Всех и всё про всех знает.

Здорово, подумала я, что наши имена начинаются на одну букву, словно увидела тайный знак. Букву, с которой начинаются все неприятности. Или приключения?

– На хрена он тебе сдался? Нищета цыганская, у него даже ванной нет, чтоб помыться.

– Образ бродяги. Писать о любви нужно учиться у менестрелей.

– Так он двух слов связать не может! Дебил. Абсолютный ноль.

– Сам ты дебил, Марат!

Больше о Джексоне не разговаривали. Надо бы что-нибудь еще о нем выяснить у того, кто в поэзии смыслит, а не девок по подъездам тискает.

Результат прогулки по Зареке: насквозь промокшие ноги, черные щеки и пальцы – потекла косметика, не спас даже натянутый на глаза капюшон куртки. Снег с дождем, грязь под ногами – и ни души вокруг.

Отчего-то вспомнился такой же внезапный снег в прошлом апреле. Выпал накануне майских праздников, у папы как раз был отпуск. И мы торчали с ним вечером на лестничной площадке, он курил, а я донимала его вопросами.

«О чем ты мечтаешь?»

«Каждый год на три-четыре дня город окутывает нежно-зеленая дымка. Клейкие юные листочки на деревьях, почки можно размять в ладонях и вдохнуть запах начала начал. Самые счастливые мгновения весны. Десять лет уже пропускаю: то научные конференции, то доклады, диссертация… В этом году решил: все, нельзя пропускать весну! Взял дни за свой счет – и вот…»

Не глядя, махнул рукой в сторону окна. За плечами не падал, а отвесной стеной стоял снег. Тусклый свет рыжих фонарей пробивался сквозь густую пелену. Папа думал, я не замечу в темноте подъезда, но когда повернулся в профиль затушить сигарету, в свете фонаря вспыхнули выступившие на глаза слезы.

«Знаешь главное свойство времени?» – спросил он.

Я помотала головой.

«Все проходит, как снег, боль или отпуск. Жаль, что и жизнь тоже. Не завершается, а проходит. Делал что-то, делал, не успел доделать – и уже шагаешь по дороге из желтого кирпича в Изумрудный город».

Мне стало невыразимо тоскливо. Я решила жить быстро, как герои рок-н-ролла, каждый день – как последний. А о смерти к тому времени уже почти все знала.

Впервые поняла, что живое хрупко и может погибнуть в любую минуту, когда мне было лет семь или восемь. Бежала за автобусом наперерез через площадь. Площадь была покрыта сизым шевелящимся ковром голубей, клевавших хлебные крошки. Я бежала, голубиное покрытие мгновенно превращалось в ковер-самолет. Мне и в голову не пришло, что птица может не взлететь, не увернуться. И вдруг под ногой – что-то скользкое, мягкое, хрустнуло. Воробышек собирал крошки подле голубей. Я ощутила необратимость прошедшего времени глаголов: больше не собирает – и никогда не будет. Баюкала в ладонях еще теплый трупик.

Взрослые за спиной перешептывались: «Может, закопаем птичку под деревом? Девочке легче станет».

«Не трогайте, первый опыт смерти. Надо пережить, осознать».

Вскоре все разошлись, а я осталась одна посреди площади. Воробышек на ладони был уже холодным.

Позже в жизни возник Хирург, и я узнала, как приходит смерть. Больно, но буднично. И ничего ты с ней не поделаешь. Непреодолимое зло.

С бабушкиных похорон тоже все родственники расходились, обсуждая какие-то мелкие домашние дела, каждый в свой будний день. А она осталась одна под каменной плитой за оградой кладбища, будто так и должно быть.

Часто мне потом снилось, что она по-прежнему с нами, но словно не в нашей квартире, а в какой-то чужой. И песок летит в раскрытые окна, заметает полы, столы, шкафы, и мы уже по горло в песке, не можем пошевелиться. Она просила вымести песок из дома. Я рассказывала о снах родителям, мы возвращались на кладбище и укрепляли могилу: почва оказалась песчаной – и памятник проседал, сгибался к земле, чуть не падая.

В день поездки на кладбище покупали цветы, и папа говорил, что нет смысла делать крюк от дома к цветочному магазину, чтобы потом возвращаться обратно на автобусную остановку, что цветы можно купить у дороги перед кладбищем. Мама ворчала: «Математик! Ничего-то о жизни не знаешь». Однажды и я увидела, как нищие забирают еду и сигареты у покойников – и поняла, почему мама заставляла нас делать этот крюк.

Гуляя сегодня по Зареке, мечтала, что мы с Джексоном будем, как Орфей и Эвридика. Мимолетная встреча летом, зимой – разлука и царство тьмы, но если я начну замерзать, он придет и согреет, спасет меня своим танцем. Или как Геро и Леанр: ночью я зажгу в комнате свет, он переплывет зарецкое болото, и мы уже никогда не расстанемся.

«Ты мой свет в окошке», – твердила мне покойная бабушка.

Евгений Романов, в нашем веке

Он узнавал птиц по голосам и мог исцелить любое мохнатое существо. В городе к нему обращались не иначе, как Евгений Романов или доктор Романов. Уважали все, кто любит животных. В северном краю животные – залог тепла и уюта в доме.

Антрацитовый блеск глаз скрадывала легкая седина на висках. «Рано, Жен», – сокрушалась мать. Но только таким он смог обрести самоуважение и жить в ладу с самим собой.

«Вырождаемся, – рассудил отец. – Единственный сын как ракло¹ рос, так и всю жизнь не делом занят».

«Брось, животных природа исцеляет», – поддакивала мать.

«Больше нет. Звери в нашем безумном мире больны, как и люди», – отвечал Евгений.

В восемнадцать лет добровольно пошел в армию – служить в горячие точки. Чечня не иссякала, а его черные глаза как раз там были востребованы. Ходил в разведку и на переговоры в аулы. После имел льготы на обучение. Выбрал профессию ветеринара.

Однажды вылечил даже львенка из гастролирующего цирка. Львенок терял зрение, плохо ориентировался в пространстве. Альбинос, ничего не поделаешь. «Держись, тезка, прорвемся», – шептал ему, капая в глаза бабкины отвары. Евгений был единственным врачом в городе, не чурающимся нетрадиционной медицины, способной исцелить безнадежно больных. В умелых руках и скальпель, и дорогие лекарства в фирменных упаковках, и дары природы превращались в мощную систему обороны хрупких теплых мирков внутри тел от смертоносных ветров отчаянья. Белый лев вырос на арене, судя по афишам: цирк приезжает в город каждое лето.

Семья Евгения кочует по городам, точнее, ее женская половина. Отец умер в пути, не дождавшись коронации сына. Старшая сестра выгодно вышла замуж в Санкт-Петербурге, а куда дальше они отправились всем табором – устал следить. Вздохнул с облегчением, когда проснулся один. С периодичностью раз в полгода звонили и требовали денег в связи с финансовым кризисом или рождением очередного наследника. Евгений включал режим экономии и высылал перевод, чертыхаясь процентам. Зарплата у царя зверей не соответствует признанию в кругах общественности, а руку не золотил никогда – цыганские корни в прошлом. Со временем научились обходиться сами и звонили теперь, чтобы справиться – жив ли?

Старый дом потихоньку в кредит облицовал сайдингом, сделал ремонт, провел электричество и горячую воду, печь перестроил в камин. На Зарецком пустыре в конце улицы вместо поля разбили парк, рядом с ним выросло двухэтажное здание – единственная в городе клиника для домашних питомцев. Живет почти на работе.

И вот вчера принесли кошку по имени Жанка.

Иногда забытое слово может всколыхнуть… вечность.

– Неподходящее имя для кошки, – подумал вслух.

– Почему? – удивилась хозяйка.

– Кошке нужен дом.

– А Жанке – нет?

Она не вернется. Евгений знал это, как отче наш. Чувствовал, как ветер в камине сквозь сон. И даже выходя из дому в ночь, чтобы услышать ее далекий голос из-за невидимого в темноте горизонта. Она научила его читать: не складывать буквы в слова, а искать скрытый за ними смысл.

– Когда прадед паспорт получал, спросили: чей будешь? Цыгане, ромы… Как еще могли записать? – пересказывал семейную байку.

– И Нищий стал Принцем, – шутила она в ответ. – Романовы – царская фамилия.

Царем он и стал, но не для людей – для животных. Впрочем, благодаря им, и для некоторых людей тоже. Для людей особой – самой лучшей породы. Другие не в счет: цивилизованное общество строится милосердными к нижестоящим на ступеньках эволюции, законы бытия всегда справедливы, и истинная власть дается тем, кто их соблюдает.

Благодаря Жанке, Романов нашел ответы на все свои вопросы в книгах. Кроме одного: был ли он честен с ней, рассуждая о цыганской свободе? Когда точно на временном отрезке пути родилась его собственная мечта: всецело принадлежать обществу, найти свое место в нем, стать его неотделимой – полезной – частицей, до или после встречи с Жанкой?

«Я не искала бы тебя, если бы уже не нашла в своем сердце», – хранил он ее выцветшую записку. Лишь спустя много лет Евгений узнал, что книжная эта фраза адресована Богу.

Из дневника Жанки, на грани столетий

Осень в этом году нервная или зима нерешительная? Ночи разбрасывают по небу не звезды, а пригоршни крупного льда. Но после снегопадов настали сухие ветреные дни. Был снег – и исчез. По-моему, если выпал, так лежи. А когда ни то ни се, не знаешь, что чувствовать. Как во сне живешь. И только Млечный путь ледяной дорожкой от балкона прямо в зиму.

Что-то нас ждет…

Утром решила погадать по книге. Взяла первую попавшуюся с книжной полки, открыла наугад и прочла: «Идеализм – крайняя форма отчаяния. Сон наяву»².

Мне часто снится наше идеальное будущее. Сегодня ночью мы с Джексоном катились на светящихся роликах по Озерному проспекту вниз, к набережной. Над головой – звезды, за плечами – россыпи золотых фонарей. Головокружение огней!

Таких роликов в продаже нет, есть только велосипеды с катафотами, отражающими свет, они тускло мерцают в сумерках, но не светятся сами. Светящиеся ролики изобретут в двадцать первом веке. Останемся ли мы там и наяву вместе?

«Придерживайся своей стороны», – сказал Джексон во сне.

Вечером поджидаю Леру возле Университета. Подруга старше на год и уже учится на юриста. Лера серьезнее меня, за год до поступления выбрала факультет, будущую профессию, посещала подготовительные курсы, всю весну и лето зубрила, поступила. Теперь придется выбирать мне. Но я не знаю, чем заняться и куда пойти учиться после школы. Мама твердит: «Только не филфак! Посмотри на меня, на свою учительницу по литературе… Читать книги можно и нужно вне зависимости от образования, которое должно кормить не только душу». Но другие предметы меня не интересуют. Литература учит жить, и кормить надо душу, а она научит кормиться тело.

Сегодня все пошло не так: опаздывала, а светофор на перекрестке не работал. Побежала до следующего. Могла разминуться с Лерой, но страх очутиться под колесами пересилил, с детства боюсь машин.

Вдруг за спиной раздались резкие хлопки. Визг тормозов. Оглянулась: на противоположной стороне улицы у перекрестка столкнулись вишневая девятка и джип. С водительского сиденья девятки, развернувшейся от удара поперек дороги, в распахнутую дверь выпал водитель. Это в него стреляли. И на глазах у всех выстрелили еще раз – в упор.

Не помню, сколько прошло времени. Оно как будто перестало существовать. Бандиты смылись. Примчался милицейский уазик. Улицу перекрыли. Все столпились вокруг лежащего на дороге бизнесмена. Привстала на цыпочки – из-за спин увидеть, как из кармана пиджака выпал остов часов на золотой цепочке. Уже без циферблата. Говорят, ТАМ времени нет. Он ушел туда, и его земное время исчезло.

А чуть поодаль, на тротуаре, несколько прохожих стояли над другим телом.

«Опять разборки! Студента рикошетом задело», – услышала, подходя ближе.

Студент лежал на газоне, раскинув руки, и смотрел в небо. Глаза у него – как у Джексона: радужки сливаются чернотой со зрачками, а внутри – очерк летящих по небу облаков. Будто прилег на траву отдохнуть или, как в игре, притворился.

В детском саду мы играли в «Оживи мертвого». Нужно лечь на спину, скрестить руки на груди и ни за что не шевелиться. Тебя щипают, тормошат, щекочут, пока не оживешь. Выигрывал тот, кто дольше всех оставался мертвым.

Мне нестерпимо захотелось ущипнуть студента.

Зачем все это? Учишься в школе, набираешься знаний в университете, чтобы шальная пуля в одно мгновение вышибла их из тебя? Зачем планировать свою жизнь, если все в ней так непредсказуемо, так ужасно случайно?!

Вернулась домой и села писать письмо Джексону.

«С тех пор, как узнала тебя, боюсь потерять».

Что я знаю о нем? Мы незнакомы.

«С тех пор, как увидела тебя в июне, боюсь потерять».

Не потеряю! Стоит зажмуриться – и он как сейчас танцует перед глазами.

«Мой мир разделился надвое: до нашей встречи и после».

Только «до» осталось в июне, а за все лето и начало осени мне так и не удалось разыскать тебя. Может, «после» и не случится. Легко писать по заказу, но трудно правду! Не успеваешь написать предложение – и оно тут же теряет смысл.

«Как мне найти тебя?»

В одиннадцать ночи позвонила Лера. Плакала. Сказала, что студента звали Гришей, он первокурсник, и что наша общая знакомая, Надя из одиннадцатого «Б», с ним встречалась.

«От армии парня сберегли – и на тебе! Точно все живем на какой-то невидимой войне», – расстроилась мама.

А если бы я побежала на другую сторону, несмотря на сломанный светофор? – подумала, вспомнив, что сказал Джексон во сне. И внутри похолодело.

Неужели все знал, хотел предупредить об опасности?

****

Письмо Джексону я не написала, вернулась на Зареку.

Из-под капюшона куртки, замирая от страха и стыда, всматривалась в проем улицы, где он танцевал в июне. Главное – не быть узнанной. Мама внушила: женская гордость – единственная ценность, что у меня есть, не сметь никому ни звонить, ни писать, ни даже улыбаться первой. До явления лунной походки Зарека была для меня заповедным краем, куда тянуло необъяснимо, и никто не мог меня поймать. Но как только незнакомые улицы обрели цель – его лицо, глаза, улыбку, я словно утратила право здесь находиться.

Сегодня улица пустовала. Я шагнула вперед, медленно, крадучись, чтобы в случае чего сразу улизнуть дворами на соседнюю. На втором перекрестке из его калитки вынырнула молодая цыганка в цветастом платке и с бидоном в руках. Мама или сестра? Глянула на меня с подозрением, так смотрят на чужаков. Я ускорила шаг. В конце улицы почти бежала, с трудом переводя дыхание. И вдруг дома по обеим сторонам кончились, улица оборвалась в поле. За полем – заброшенный дом. В таком вполне могла родиться и моя бабушка. Она любила окраины. И мне захотелось в нем побывать.

Обошла дом по кругу. Выглядел необитаемым. Но не все окна были заколочены. В одном мелькнула тень. А в заборе передо мной зияла дыра. Через нее и проникла во двор.

– У тебя глаза викинга. Ты, верно, смелая!

Подпрыгнула от испуга. Рядом со мной стоял старик, опираясь на палку. Невольно перевела взгляд на окно.

– Мы здесь вдвоем, – пояснил он, будто читая мысли.

Смотрел на меня в упор, часто моргая, и глаза на мгновение подергивались пленкой, как у голубей или ящериц. Мне стало не по себе, а старик продолжал говорить, не со мной, а куда-то в пустоту за моей спиной.

– Шестнадцать? Прекрасный возраст! Все пути открыты. Но скоро песочные часы тряхнет впервые, и время начнет ускользать сквозь пальцы – не остановишь.

Сумасшедший, подумала, надо бы валить отсюда. Но ноги не слушались.

Вдали раздался протяжный гудок.

– Молоко привезли, хочешь? – спросил он.

– Нет, спасибо, – отшатнулась в ужасе.

Он вылез через дыру наружу. Присела передохнуть на минутку у забора, а когда выбралась в поле, увидела только ветер. Ветер легко увидеть, если трава волнуется, как желтое море, а деревья кланяются, как швейцары пятизвездочных отелей или грешники на причастии. Не видела ни того, ни другого, ни третьего. Да и старика, как пишется, след простыл. Удивительная способность перемещаться в пространстве! Был – и нет его. Куда можно подеваться в открытом поле?

Дома принялась разглядывать себя в зеркале. Если и викинг, то вырождающийся. Цыпленок, если быть честной. Мини-юбки противопоказаны, только джинсы клеш. Монгольские скулы, явно не северные. Оттенок волос называют русым, я называю мышиным. Белая тонкая кожа, капилляры близко – краснею по поводу и без, пудры на маскировку тонну извела! А глаза – да, того самого цвета нашего моря-озера – синь серебра. Считается вторым по величине на европейском континенте. Но хочется быть первой и единственной. Хочется быть Геро… Может, и волосы выкрасить в синий цвет?

– Ужин готов! – позвала мама с кухни.

– Я не буду! – прокричала в ответ в открытую дверь.

И снова уставилась в зеркало. Но теперь мы там отражались вдвоем. У мамы тоже дар телепортироваться по дому. Скрестила руки на груди, пристально разглядывая меня.

– Никаких диет, некуда мне худеть, – успокоила ее.

– Тогда пошли есть.

– Сегодня лягу спать без ужина. Бабушка рассказывала, на голодный желудок цыгане снятся.

– Он не один, а со всем табором придет! – рассмеялась мама.

Догадалась.

– Больше не поеду на Зареку, – пообещала ей.

– Езди куда хочешь, но будь осторожна.

Инге бы так не ответили. Все-таки повезло мне с родителями. Сидели у нее однажды дома, пили чай на кухне, смеялись. А потом пришла ее мама… Инга вскочила со стула так, словно мы курили траву. Помню, отчитывала Ингу в коридоре, не понижая голоса, чтобы и я услышала: «Не приводи в дом барабашек! Крест в ухе, немыслимо! Сама скатишься!» А моя мама взвесила на ладони алюминиевый крест и рассудила, что такой легкий ухо мне не оттянет, и разрешила носить. А Инге ничего не позволят, дышать не дают спокойно, за каждую тройку ругают. Марат ее несвободой воспользуется, возьмет «на слабо». Мне уже впаривал: рок – музыка твоих предков, «ты так несовременна рядом со мной», рейв слушай, винил носи… А я смотрю на афиши и не понимаю, что такого сделали все эти диджеи: чужую музыку перекроили?

Марат сообщил: убитый возле Универа бизнесмен – хозяин бывшего ресторана на Озерном проспекте, который теперь Питер переоборудовал под новый ночной клуб, «Неосад» называется, моднее не будет в городе. Забрали помещение, не заплатив и трети, когда потребовал свое – пристрелили. Для столиц наш городок – чухонское окно в Европу, и на пересечении дорог сильных мира сего войны не прекращаются. Городок замер, ждет: кто победит, кому жопу лизать и бабло отстегивать. Тихий северный край. Надо бы Ингу предупредить насчет Марата. По уши в криминале, готовит себе светлое будущее после школы. Повторяет за старшим братом: «Конец века – разграбление империи, великий беспредел. В обнулившемся мире будут новые законы, а пока будущее не предопределено, надо успеть набить карманы».

– Как же вы мне надоели оба, созерцатели застеколья! – вклинилась мама в мои размышления.

– Застеколья?

– Один в монитор компьютера смотрит, другая – в зеркало! А ужин стынет!

Да, быть дочерью ученого – привилегия. У нас даже видеомагнитофона, как у всех обеспеченных семей, нет, а компьютер есть. «Отцу на работе выделили, не приближайся, сломаешь – не рассчитаемся!» Включаем тайком с дружками, когда папа уезжает на свои конференции, чтобы посмотреть, как мелькают белые цифры на синем экране. Будто в космос летим, загружаем будущее. А будущее продается: фенечки из кожи и бисера для меня плетут за возможность взглянуть хоть одним глазком.

Поужинаю – придет мое «я» из будущего мучить меня вопросами о смысле жизни. Останусь голодной – есть шанс увидеть, как табор уходит в небо. А ты будешь танцевать на облаках, мять их босыми ногами, как виноград. Во сне на земле пойдет кровавый дождь, как в фильмах ужасов, и лишь я буду знать, что твоя кровь на самом деле вино.

Возле плиты стояла бутылка с характерным узким горлышком: темное стекло, красное вино. Хлебнула залпом, пока мама с папой суетились вокруг стола. «Боже! Это подсолнечное масло! Худшей гадости…»

– Радуйся, что не уксус, – упрекнул папа, пока промывала рот над раковиной.

– Неправильно мы с отцом тебя воспитываем, – вздохнула мама.

– Наоборот правильно, – возразил папа, – растим свободного человека новой эпохи, а не узника страны советов. Без ошибок не обойтись.

Он математик и знает, сколько неправильных решений нужно перебрать, чтобы найти одно – правильное. Мама с ним не спорит. В нашей литературе вообще не принято отвечать на вопросы, только задавать.

Ответить придется читателю. Пишут же: утро вечера мудренее. А главное – оно всегда настает, сколько ни откладывай.

****

– Сейчас Жанна прочтет доклад о романе Евгения Замятина «Мы» и ответит на ваши вопросы, – объявила литераторша и посмотрела на меня по-кошачьи.

Я на секунду прикрыла глаза – глупая детская привычка прятаться: кажется, если ты никого не видишь, то и тебя не поймают.

– У нас с тобой уговор, – сказала она.

Кошки всегда получают желаемое, надо бы у них поучиться.

Снова это тошнотворное чувство беспомощности, как в кабинете у зубного: девочка, скажи «а-а-а», деваться некуда, придется разинуть рот.

Уговор заключался в следующем: она покрывает мои прогулы, а я готовлю доклады по внеклассному чтению. Наша школа объявила себя лицеем, и меня чуть не отчислили после девятого класса, когда всех, кто портил общую картину успеваемости, в том числе по поведению, разгоняли по просто школам и ПТУ. Литераторша с историчкой убедили всех, что у меня способности к гуманитарным наукам, размахивая перед носом директора моей медалью за сочинение о «Преступлении и наказании» Достоевского для городской олимпиады. Медаль была одна, их всего двое, а проступков и замечаний в моем дневнике – уйма, но гуманитарии все-таки обладают даром убеждать. Их послушали. Мне дали зеленый свет в старшие классы и университетское будущее.

Алиска поступила в кораблестроительное училище. Но уже ко второму курсу выяснилось, что никакие корабли они там не строят, а без присмотра балду гоняют по коридорам. Второй год балдеет без чужой указки!

– Старый парк аттракционов скоро закроют. Может, на зиму, а может, навсегда, – сообщила мне по секрету. – Надо успеть!

Я вспомнила свое последнее первое сентября. Выпускной лицейский – до невозможности пустой класс! Надписи и рисунки на партах закрасили, под ногами не доски, а новенький линолеум, а главное – лица в окружении гладиолусов! Никогда не любила этот гербарий, ничем не пахнет и ассоциируется с концом лета и свободы. С концом всему. Сидели за партами: «ровная осанка – правильный статус». Сами как гладиолусы: прилизанные, отглаженные, точно свободную форму объявили для меня одной. Оглядела класс: единственные из выживших близких – Марат, Коста, Инга. Остальных еще год назад слили и долили чужаками из других классов.

Марат прическу соорудил под «Depeche Mode». Ангел изменчивой моды. В детском саду воспитатели называли его «амурчиком» за «нежные щечки», еще тогда мерещилось в нем что-то подленькое, лживое, как в любом идеале. Срифмовала амур с лемуром. Смотрит не мигая, и никто не знает, что у него на уме. Лапкой хвать – и полмира в руинах. А после того, как в первом классе попросил прыгнуть на незапечатанную крышку колодца во дворе – чуть не перевернулась! – уже не сомневалась, кто он на самом деле. На Косту, прямо у нас за столом, опрокинул вскипевший чайник – как бы невзначай. Коста теперь красавчик, крутой барабанщик рок-группы, но мама однажды грустно сказала, что жениться он вряд ли сможет, и девчонки за ним бегают зря.

Инга… Что о ней рассказывать? У нее даже комнаты своей нет, живет при младшей сестре как нянька. Иногда думается: друзей, как и родителей, не выбирают. Как сидели с Маратом на одном горшке в детском садике, так и сейчас не далеко друг от друга переместились: за одну парту и на ступеньки общей лестничной площадки.

Лера с Алиской тоже сидели за одной партой, и меня тогда в их жизни не существовало. Писали на стенах и скамейках: «ЛЕРА + АЛИСА». Но потом Лера уехала в летний лагерь к морю, а мы с Алиской море рисовали разноцветными мелками на асфальте во дворе. Осенью в школе Алиска познакомила меня с Лерой, и я ей сразу понравилась тем, что выгодно оттеняла их дуэт блондинки и брюнетки своей мышастостью. В шестом классе Алиска подхватила гепатит, пропустила много занятий, и ее переместили в мой класс, на второй год. После мы еще долго называли себя тремя мушкетерами. А сейчас я жду Леру возле Универа на Озерном проспекте, Алиску возле ПТУ на набережной. И пути их не пересекаются. Лера нацепила тонкие очки в позолоченной оправе, стянула белокурые волосы в хвост и изо всех сил старается походить на юриста, считает, правильная внешность поможет сдать все экзамены и получить диплом. А подруга-пэтэушница портит ей имидж. Странно, что и мама с недавнего времени частенько ставит мне ее в пример. Не Алиску, конечно, Леру. Однажды вообразила себя юристом – и расхохоталась: более злостного нарушителя правил не найти. Хотя… говорят же: «закон что дышло». Можно было бы стать адвокатом, искать дыры, как в заборах, и спасать бунтарей вроде меня.

А пока мы с Алиской действовали по плану: несколько капель йода на кусочке сахара, ломтик луковицы, выжатый в глаза, – и вот оно, заветное официальное освобождение по причине ОРЗ.

Раздолбали все гоночные машинки, два раза прокатились на «Чертовом колесе», выпили в кафешке на летней веранде шампанского. А потом лежали на зеленой пока траве и смотрели в небо. Высокое и прозрачное, с легкими перьями облаков. Ощутила, что пью эту синь глазами, почудилось, что лечу. Или падаю? В бездонную пропасть небес, как Холден Колфилд. Самые волшебные дни осени! Если бы на третий во дворе не встретили мою классную…

И вот сейчас выставили перед гладиолусами. И надо бы как-то начать о перегибах тоталитарного режима, где все были равны, даже по половому признаку, и о наших замечательных постперестроечных временах, где каждый уникален и волен выбирать себе судьбу и дорогу. Ерунда! Все они одинаковые! Модные. Все как все. Шмотками обмениваются. Ни за что не надела бы чужое платье!

Ощущение тяжести в желудке, а в голове все крутится вопрос: «Зачем I-330 понадобилось взрывать Зеленую стену? Почему самим не сбежать? Бросили бы зомби на произвол судьбы и через Древний дом – на волю. Нет, пожертвовали собой ради тех, кто ничего не знал и не просил даже».

Пригрезился старик-отшельник с глазами ящерицы из заброшенного дома на краю поля. Считается, ящерицы – прямые родственники доисторических драконов или динозавров. А вдруг он колдун и открыл третий путь? Если вспомнить, с какой скоростью перемещался в пространстве…

– Девочка плохо социализируется, – говорили обо мне сначала в детском саду, а потом и в школе. – Никакой солидарности с окружающими. Если дело так и дальше пойдет, то встанет вопрос о способности сопереживать. Об отсутствии человеческого сочувствия, об аутизме, алекситимии.

Мама с папой не верили. Я тоже, но мне приходилось изображать эту самую солидарность. С детства ненавидела командные игры: несколько придурков рвут друг у друга мяч, то ли дело бег: обогнал всех – прибежал первым, если никто подножку не подставит на старте. Коллективные медосмотры приводили в ужас. Всякий раз говорят: «Раздевайтесь!» – и такая безысходность накатывает! Хочется уйти внутрь себя, нырнуть с головой в свитер, как в колодец, или хотя бы закутаться в плед. Чтобы никто не сравнивал меня с другими.