Ее последний герой

Встречались и честные ремесленники, трудяги, с трудом шедшие на компромисс с собственной совестью. Они делали крепкие, добротные вещи, любимые народом. Они изо всех сил пытались быть честными, не уподобиться тем, кто устало «кушал» черную икру на правительственном банкете.

Он в глубине души не осуждал никого. Каждый выживает, как может. Кто-то идет на компромисс с совестью, а у кого-то ее просто нет. Да и он не святой. Всякое в жизни было. Было и то, о чем вспоминать неохота, – иначе снова бессонная ночь, давление и прочая муть.

Ну, и если по справедливости, был, состоялся, отгремел, можно сказать. Все успел: и вкусить славы, и постоять на олимпе. И баб красивых любил. И они им не брезговали. И страсти бушевали нешуточные. И деньги водились приличные. И мир посмотрел, ну, не весь, конечно, но все же… Что бога гневить? Яркая жизнь была, насыщенная. Переливалась всеми красками радуги. На десять судеб бы хватило – и впечатлений, и ощущений. А настоящее… Так все претензии к себе, батенька! Но все равно противно. Грустно и тяжко. И тяжелее от того, что сам во всем виноват. Вот и получи.

* * *

Дома было хорошо. В который раз подумалось, что одиночество ее совсем не угнетает. Даже наоборот, придает сил. С содроганием Анна подумала, что если бы… Если бы родители не развелись и были сейчас вместе, то постоянно находились в квартире: мать ненавидела дачу, а отец ездить туда без нее не хотел. Оба пенсионеры, а это означает, что оба толклись бы дома и скандалили еще больше и чаще. Такое непременно случается даже с любящими супругами, когда приходит время выходить на пенсию и видеть друг друга сутки напролет. И про ее родителей «любящие» точно не скажешь. Отец раздражал мать всю жизнь, а беспомощный, постаревший, забывчивый и неловкий – и подавно. Анна видела, как мать физически плохо переносит присутствие отца, вечную гримасу раздражения, брезгливости, даже ненависти на ее лице. И ее, Анну, рвали бы на куски. Злость на мать, жалость к отцу.

В общем, для нее, надо признаться, все сложилось неплохо. Никто не пилит, не «ездит по ушам», не указывает, что делать, и не грузит своими проблемами.

Она, не включая света, прошлась босиком по квартире, провела рукой по мебели, стряхнула с ладони пыль и тополиный пух, открыла настежь балкон и окна и, раскинув в блаженстве руки, плюхнулась на диван.

Оставалась еще пара часов счастья – вечер воскресенья. Завтра снова в путь: пробки, работа, снова пробки, суета, неразрешимые проблемы и решаемые вопросы – в общем, жизнь.

Потом Анна пошла на кухню и заглянула в холодильник. Пусто, как после вражеского набега. Пакет сока давно пора выбросить. Пачка пожелтевшего масла – тоже в помойку. Два престарелых яйца и банка зеленого горошка. Можно, конечно, заказать что-нибудь на дом, суши или пиццу, но неохота.

Заказывать неохота, а есть хочется. В морозилке нашлась пачка пельменей. Красота! Пусть и гадость, по мнению маман, но ей сейчас – в самый раз. Сварила всю пачку, полила майонезом (ужас-ужас!), смолотила за здорово живешь, запила сладким (кошмар!) чаем. Короче, смерть здоровью и фигуре. Да плевать! Всю эту новомодную рукколу, стебли сельдерея и изыски в виде фуа-гра или морских гребешков она презирала. Любила по-простецки, как и отец, картошечку с селедкой, кислую капусту, котлеты, кусочек сальца с черным хлебом. Мать, кстати, постоянно худела – варила бадью сельдереевого супа (дочь называла его «змеиным») и хлебала три раза в день. С таким выражением лица, что хотелось опрокинуть кастрюлю «змеиного» ей на голову. А они с отцом присаживались и, потирая руки, наворачивали картошечки с луком, посмеиваясь над несчастной худеющей.

Анне повезло: комплекцией она пошла в сухощавого и поджарого отца – узкие бедра, длинные, крепкие ноги, впалый живот. Мать презрительно бросала: ну, хоть какая-то от него польза.

После неполезного ужина она снова открыла ноутбук и набрала имя Ильи Городецкого.

«Ничего! – зло подумала она. – Никуда ты от меня не денешься! Добью тебя, не сомневайся. И не таких доставали».

Она глубоко заблуждалась, но пока об этом не догадывалась. Всему свое время.

* * *

Вечером становилось легче. Вечер предполагал скорую ночь. Слава богу, снотворное временно устраняло муки бессонницы.

Городецкий покурил на балконе, сел у телевизора и стал щелкать пультом. Чушь! Везде одна чушь. Просто невыносимо. Не смотри, если так противно. А что делать? Ну да, читать. На одном из каналов он увидел знакомые кадры. Старый фильм. Сделал погромче и не заметил, как всем корпусом подался к экрану. Время пролетело незаметно, и когда на экране появились округлые буквы, складывающиеся в слово «Конец», он откинулся в кресле и перевел дух. Провел рукой по лбу, вытирая выступивший пот. Долго смотрел в одну точку, вспоминая бывшего старого друга, того, кто, собственно, снял эту ленту. Потом тяжело поднялся, вышел, покрякивая, на балкон покурить.

Он смотрел на город, на улицу, где стремительно проносились машины, а перед ним стремительно проносилась его молодость.

Вспомнил автора фильма – Борька Мятников. Он снял всего одну картину, но она оказалась гениальной. Наивный Борька, скромняга и интеллигент, бродил по киностудии с блаженной улыбкой на лице, ожидая похвал и поздравлений от коллег. Борька был приезжим – наивным и молодым, не испорченным столичными нравами, завистями и сплетнями. Чудак человек. Он заглядывал всем в глаза, пытался пожать руки и поговорить. Необязательно про свой фильм – просто про искусство. Его сторонились, обходили мимо, крутили пальцем у виска и считали ошалелым, придурочным, одним словом, чудаком. Прошло немного времени, и Борька действительно ошалел. Он возненавидел всех, справедливо считая их завистниками, снобами и жлобами. Успеха ему не простили. Он стал попивать и лезть на рожон. Вывезенная из провинции жена – тихая, льняно-беленькая, краснеющая от стука входной двери – быстро просекла ситуацию и справедливо решила, что у ее мужа нет будущего.

Девчонке надо было как-то выживать, Москва, как известно, слезам не верит. Через год она ушла от Борьки к его оператору, москвичу с квартирой. Парень он был циничный, испорченный бабами и деньгами – типичный представитель московской богемы. Но не без таланта.

Неиспорченная, легко краснеющая, совсем юная провинциалка поразила бывалого и прожженного бабника наивностью и неприхотливостью. Она не пила, не курила и стеснялась мазать икру на хлеб.

Городецкий быстро увел ее от Борьки и поселил в своей квартире на Смоленской. К квартире прилагалась мама – умная, тонкая, театральная актриса. Глянув на свежеиспеченную невестку, мама тяжело вздохнула и шепнула сыну, что они влипли и она начинает собирать документы в приют. Он рассмеялся и пошутил, что лучше не в приют, а в дурдом: такая подозрительность – уже диагноз.

Конечно, мама оказалась права: девочка развернулась в нереально быстрые сроки. Через два года она уже требовала третью шубу, домработницу и личного шофера. Мама готовила себе на электроплитке в комнате. Оператор пил по-черному, причем на пару с Борькой. Теперь они были друзьями не разлей вода.

Потом умерла мама, оператор оставил хоромы на Смоленской и переселился жить (и бухать) в Мневники, к немолодой костюмерше, влюбленной в него уж который тоскливый год.

Но про Борьку. Почему он не смог заматереть, окостенеть, облачиться в непробиваемую броню и, наконец, выжить? Тонкая натура, не перенесшая зависти, непонимания и отчуждения? Злодейство не для тонкой творческой души? Не перенес, и все, сломался на взлете. Сделать гениальный фильм сил и таланта хватило, а прожить всю эту поганую жизнь… Увы!

Не потянул. Повесился он на чердаке какого-то общежития. И нашли его не скоро. Просто не заметили, как его не стало. У людей, знаете ли, столько проблем!

Хоронили в закрытом гробу, не забыв попричитать у могилы о загубленном таланте, невезении и тяжкой доли гения в «нашей стране». Поговорили у гроба и разошлись. У свежего холмика остались оператор с костюмершей. Она деловито оторвала алюминиевую скобочку у поллитровки и протянула сожителю – вместе с трогательно почищенным яйцом вкрутую.

Он пил из горла́, заливаясь пьяными слезами, а она счастливо гладила его по макушке. Не пил бы, не встретил ту суку – и не видать бы ей его как своих ушей. Ну как же удачно, спасибо, Господи!

Городецкий не заметил, как по щеке скатилась слеза. Опомнившись, смахнул ее рукой и устыдился. Вот ведь старый болван! С чего, спрашивается? А ни с чего! Плач по поколению. Хотя его судьба и судьба несчастного Борьки разве соизмеримы? Спать, спать, спать! Вот ведь угораздило ткнуть пультом именно в этот канал.

Он умылся, потом долго разглядывал в зеркало небритую физиономию, тяжело вздохнул и отправился в постель, предварительно рассосав таблетку американского снотворного.

* * *

Анна снова вглядывалась в лицо своего героя. Современным канонам мужской красоты он никак не соответствовал. Разве что сойдет для рекламы «Мальборо» – прямо тот самый красавчик-ковбой, олицетворение мужественности, физической силы и неприступности. Кумир женских грез и тайных желаний. Впрочем, и в ковбои его бы не взяли – слишком много грусти во взгляде, слишком много ума.

Жаль, что не получилось. Интересный тип. С виду мачо, дальше некуда, такой мачо-интеллектуал. А внутри наверняка – дрожь и пустота. Трусость внутри и обиды. Иначе бы выплыл, побарахтался бы еще на волнах. Наверняка слабак.

Так, что дальше? Фильмография. Кое-какие его фильмы она, разумеется, смотрела. Большую часть. Страну закармливали ими в восьмидесятые, девяностые и начале нулевых. Изредка их повторяли и сейчас, и не посмотреть его творения хотя бы однажды было просто нереально.

Особенно хорошо она помнила «Все то, что было с нами однажды». Милое кино, в меру наивное – все-таки снятое в конце семидесятых. Не так сладко припудрено, как в пятидесятые. Сюжет обычный. Конечно, двое, он и она. Оба – столичные интеллигенты. Он – физик, она – врач. Она беременна, он изменяет ей с лучшей подругой. Она все узнает и уезжает в другой город, он женится на подруге. Она рожает сына, его жена бесплодна. Она почти счастлива в маленьком городишке на Азовском море. Сын удался, есть человек – приличный и душевный. Но замуж героиня не торопится.

Герой, коварный изменник, едет на море с молодой любовницей на машине. Авария. Любовница погибает, героя привозят в районную больничку. Где, разумеется, работает главврачом она, его бывшая возлюбленная.

Она читает историю болезни и понимает, что это он. Он без сознания. Ему делают операцию, он выживает, но она, курируя его, ни разу не заходит в его палату.

Приезжает московская жена и увозит героя в столицу. Он пытается отблагодарить врача, но не удается. Героиня не хочет его видеть.

Спустя пару лет герой, бедолага, слегка оклемался, но жизнь пошла наперекосяк: жена не простила измены, квартиру он разменял, работу потерял. Он одинок и заливает за воротник. А тут в Москву приезжает сын – поступать в университет. Мать мальчика пишет бывшему возлюбленному письмо: помоги ему, когда-то я спасла тебя от смерти. Он принимает парня и помогает ему, не зная, что это его родной сын.

А когда до него доходит… Он бросается в этот приморский городок и просит у нее прощения. Она по-прежнему одинока и любит его, мерзавца. Но хеппи-энда нет. Он уезжает в Москву. Она его не простила.

Тут до него доходит, что эта женщина – подарок судьбы и вообще героиня. И он принимается «искупать»: бросает пить, идет на работу и ищет контакт со взрослым сыном.

Парня забирают в армию. Оба они – мать и отец – стоят на присяге, и он осторожно берет ее за руку.

Парень уходит и, оборачиваясь, подмигивает родителям. Последний кадр – их сцепленные руки.

Ну, ничего. Вечная любовь, предательство, наказание, раскаяние, осознание. И наконец, прощение. Неплохо, но… Не то что бы все это устарело, и все-таки… Не для современного поколения. Динамично, искренне, не заезженно и не пошло, но ничего нового, новаторского. Такого, чтобы на все времена. Никакого «нового слова» в кинематографе. Симпатично, душевно – и все.

Еще она отрывками помнила другой фильм, «Дожди в начале лета». Тоже история любви. Он – инвалид и талантливый поэт. Она – первая красавица модного вуза. Они пишут друг другу письма, и она не знает о его беде. Он, естественно, одинок и готов любить ее всю жизнь. Она выходит замуж, но их переписка не прекращается. Проходят годы. Она, красивая, успешная и небедная, к середине жизни оказывается абсолютно несчастной. Семейная жизнь полна пошлости и лжи, муж – предатель и сволочь, к тому же нечист на руку. Короче, законченный подлец. Дочь пошла по кривой дорожке. Карьера дала трещину. Героиня повержена и почти уничтожена. Единственная ценность, которая у нее есть, – это письма и стихи забытого богом, прекрасного и чистейшего человека из далекой провинции.

И она едет к нему. Не в поисках любви, ни в коем случае. Просто поговорить. Поддержать друг друга. Наконец, увидеться.

Он, скрывая свою болезнь и ущербность, трясясь от страха, посылает на вокзал своего брата. Итог. Она влюбляется в этого братца, довольно обычного провинциального мужичка. Ее немного смущает его простота, странно, что он писал такие тонкие стихи и такие чудесные письма. Но делать нечего – она остается у него. Несчастный же поэт вынужден наблюдать ее жизнь со стороны. Вот что такое спасовать и профукать свою судьбу. Вот что порождают трусость и душевная слабость. Впрочем, за тетку можно порадоваться. Героиня вполне счастлива и забыла про стихи. Купается в речке и носит из колодца воду, приговаривая, как чиста, прекрасна и самобытна истинная, неприукрашенная, провинциальная жизнь.

Вдруг осенило: нужно позвонить отцу. Все-таки человек одного с режиссером поколения. К тому же отец – телелюбитель со стажем. Маман раздраженно его называла «заслуженный телезритель». Он и вправду обожал ящик и даже в советские времена готов был смотреть все подряд.

Отец немедленно откликнулся:

– Городецкий, а как же! Конечно, помню! Чудесный режиссер! Чудный! Истинный мастер. Ни одного лживого фильма. Никакого прославления эпохи. Все про людей и про любовь. Он снимал о своем поколении. О том, что волнует людей, – о любви, дружбе, предательстве, измене. После его фильмов мы становились добрее и терпимее. Ненадолго, конечно. Ничего революционного, но все про грешную жизнь. Не гений, но мастер. И похоже, не плут. Мы обожали его фильмы и считали своим кумиром.

– Мы – это кто? – спросила Анна. – Не думаю, что маман горячо бы тебя поддержала.

Отец смутился:

– Ну, знаешь ли… Мама у нас вообще… Человек крайне строгий к окружающим и крайне нетерпимый. Чтобы угодить твоей маме, знаешь ли…

– Знаю! – перебила она. – Спасибо, пап!

Не гений – уже легче. С гениями, знаете ли…

Так, что дальше? Жены. Вот это уже интереснее. Первая жена – Лилиана Вышкевич. Красавица с трагической судьбой. Так и написано: «с трагической». И вправду красавица. Блондинка с узким лицом и высокими скулами. Удлиненные глаза, красивые тонкие брови. Изящный нос и слегка капризный рот. Что-то трагическое в лице – может, грустный взгляд и излом бровей? Снялась в одном фильме, взлетела, воспарила и погибла в возрасте тридцати двух лет. Покончила с собой, выбросившись из окна. Мрак. И чего ей не хватало, этой прекрасной Лилиане? Вопрос.

Вторая жена. Тоже актриса. Так, что мы знаем об Ирме Лаевской? Тоже ничего хорошего. Родила Городецкому сына Артура. Погибла в автокатастрофе на трассе «Дон». Семья ехала к морю. С ней были Городецкий (пассажиром, спал на заднем сиденье) и сын. Ирма погибла на месте, у мальчика – легкое сотрясение мозга и перелом ключицы, Городецкий проснулся после аварии без единой царапины. Счастливчик? Как сказать. Пережить такое… Ирма, кстати, тоже ого-го красотка. Брюнетка с голубыми глазами. Вот уж не повезло так не повезло. Все у тетеньки было: успешный муж, красавчик-сынок, ангелочек с белыми кудрями, квартира в высотке, машина с оленем на капоте… И на тебе. Ох.

После смерти второй жены бедняга Городецкий отдал малютку на воспитание родной сестре жены и, похоже, запил. Пять лет ничего не снимал. Любил, видно, свою красавицу. Да и вообще, две жены – двое похорон. Попробуй не запей!

Она вдруг почувствовала жалость к этому немолодому и хамоватому дядьке.

Дальше больше. Спустя довольно много лет Городецкий, похоже, совсем оклемался и вновь «окольцевался». На сей раз, слава богу, женился на обычной женщине, враче. Ни имени ее, ни фотографии в Сети не было. Никакого интереса. А почему тогда наш герой снова одинок? Развелся, овдовел? Непонятно. Где сынок Артурчик, внуки, наконец? Приносят ли отцу под дверь пакет молока и батон нарезного? Неизвестно. И непонятно, будет ли ей, Анне Левковой, это когда-нибудь известно. По причине отвратительного склочного характера героя.

Она задумалась. Послать его ко всем чертям и закрыть тему? Объяснить Вите Попову, любимому начальнику, что клиент сорвался. Сорвался, и все. И такое бывает! Ну да, побрешет Витя минут десять, обольет ее помоями. Барахло, мол, ты, Анька. И профессионализм твой негодный. И какой ты журналист, если не сумела разговорить и раскрутить? Ясно какой. И это переживем. И найдем другого героя. Вот уж не проблема!

Но почему-то не отпускало. Зацепил ее этот перец Городецкий… Чем? Да кто его знает. Может, взглядом задумчивым? Судьбой-злодейкой? Хамством и наплевательством?

Она потянулась к трубке. Еще разик, решила она. Попробую. Чем я рискую? Пошлет? Это вообще смешно. Журналюги – народ привычный. Не впервой.

Анна выдохнула и приготовилась к отпору.

* * *

Резкий звонок выдернул Городецкого из мутного, похожего на забытье сна. Он даже не понял, зазвонил городской или мобильный. Схватил городской, аппарат стоял на полу возле кровати. Потом спохватился и почти под кроватью нашарил мобильник.

В голове мгновенно пронеслись тысячи проклятий. Ну и какой сволочи…

«Сволочь» хрипловатым, но все же достаточно мелодичным голосом пропела что-то невнятное.

– Кто? – раздраженно переспросил он.

Услышав ответ, коротко чертыхнулся:

– Вы, оказывается, не только наглая. Вы еще и тупая.

Она замолчала. «Неужто обиделась?» – подумал он. Они ведь непробиваемые, эти акулы пера.

– Займитесь чем-нибудь полезным, милая, – раздраженно посоветовал он. Не таким поганым и дурнопахнущим, в конце концов. Не дело это – ковыряться в чужой болячке и радостно ее обнародовать.

– Послушайте! – взмолилась она. – Если вы… если вы мне откажете… Я потеряю работу! Вы меня слышите? А я приезжая! У меня комната в ипотеке! И мальчик дома с мамой, в смысле сынок. А мама на пенсии, гипертоник!

Она хлюпнула носом.

Он тяжело вздохнул и замолчал. Молчание, с ее стороны прерывавшееся всхлипами, длилось несколько минут.

– Черт с вами! Приезжайте! – наконец вымолвил он. И потом резко добавил: – И на черта я вам сдался? Вот не понимаю, хоть убей.

Но она уже положила трубку, буркнув «спасибо».

Он растерянно оглядел свою комнату и покачал головой. Нет. Не пойдет. Ни в коем случае! Невозможно показывать это убожество постороннему. И не потому, что журналистка и от нее непременно следует ждать подвоха.

Просто стыдно.

Быстро побрился, сварил очень крепкий кофе, выпил его, обжигаясь, почти залпом. Снова зашел в ванную, критически оглядел отражение в зеркале, покачал головой, тяжело вздохнул и освежился одеколоном. Потом расчесал все еще густые волосы мокрой расческой и отправился к шкафу.

Шкаф был полон тряпок, когда-то он обожал одеваться и хорошо разбирался в шмотках. Впрочем, в чем тогда было разбираться? И смех и грех! Польская рубашка, чешские брюки, гэдээровские ботинки. А уж если болгарская дубленка – ты вообще король!

Конечно, привозил он шмотки из-за границы. Но заграница эта была все та же – ГДР, Болгария, Польша. Впрочем, нет, бывали еще и Бразилия, и Куба, и Югославия, рай для тряпичников. И Италия тоже была, правда недолго, всего-то три дня. А командировочные были… курам на смех. И в этой Италии он все тогда купил Ирме. Все – это трикотажное голубое платье и босоножки в цвет. На большее не хватило.

И все же… Они были модниками. Серые брюки (индпошив Аркадия Семеновича, Аркаши, большого мастера своего дела), клубный пиджак из сотой секции ГУМа. Югославские штиблеты с дырочками. Галстуки яркой расцветки, румынские. И дубленки, и ондатровые шапки, и французские одеколоны – всего-то трех наименований, но французские. О подделках тогда, кстати, никто и не слышал. А пахли эти французские дай бог! После стирки еще пару дней сохранялся едва уловимый нездешний аромат.

Городецкий скептически оглядел свой гардероб, перебирая рубашки и пиджаки. Жалкое зрелище. Надевать пиджак с немодными бортами – глупо. Никаких сорочек и галстуков, решил он. Смешно. Невелика птица эта провинциалка. Так, рубашка в клетку, джинсы – вполне.

Он быстро оделся и спустился во двор. Перехватить ее у подъезда и зайти на полчаса в соседнее кафе. Там – черный кофе, и всё. Хотя можно и покормить эту приезжую птичку. Наверняка голодная.

Встал под козырек подъезда и закурил. Из подъезда, пошатываясь, вышел немолодой мужик и, оглядев Городецкого с головы до ног, попросил огонька. В доме живут одни люмпены и, следовательно, алкашня. Что поделать, такой район. Старое Очаково. Когда он разменивал квартиру в высотке, ему было все равно, куда ехать, – лучшим вариантом вообще казалось Ваганьково.

Женя предложила несколько вариантов на выбор. Он взял первый, не глядя. Она, как человек честный и порядочный, уговаривала бывшего мужа присмотреться и повыбирать. Он ответил: не заморачивайся, чем скорее, тем лучше. Тогда ему казалось, что в этой квартире он не проживет больше года. А прожил уже девять лет. Живуч оказался!

Она долго уговаривала посмотреть что-то в Беляево – «там тихо и зелено, ну пожалуйста». Он не поехал ни в Беляево, ни на Преображенку, ни в Тушино. Какая разница? Все – выселки, все – спальные районы. А какая разница, где спать и вообще где доживать эту постылую жизнь?

Кстати, она, Женя, поехала на «Университет». Это понятно, там жил ее сын. И еще были доводы: жить надо рядом, мало ли что, а от «Университета» до Очакова не так далеко. Он тогда рассмеялся: неужели не хочешь от меня избавиться насовсем? Неужели не осточертел до отрыжки?

От автомобильной парковки быстро шла молодая высокая женщина с длинными распущенными волосами и разглядывала номера домов. Он тяжело вздохнул и пошел навстречу. Она, подумал он, наверняка она.

Они почти поравнялись и одновременно остановились.

– Вы! – облегченно выдохнула она. – А я боялась, что вы передумаете и не откроете дверь.

Она улыбнулась и сняла большие, закрывающие пол-лица темные очки.

Городецкий пожал плечами и равнодушно бросил:

– К чему такие страхи? Я обещал. И потом, вы так старались меня разжалобить.

Она слегка покраснела и откинула назад волосы.

– Домой, как я понимаю, вы меня приглашать передумали?

Он кивнул и усмехнулся:

– А вы догадливая.

Она улыбнулась в ответ:

– Разве тупые бывают догадливые?

– Обиделись, – констатировал Городецкий.

Она пожала плечами:

– Да нет, что вы, совсем нет. Мы, знаете ли, люди привычные.

– Профессию меняйте, – парировал он, – тогда и в тупости никто не упрекнет.

Она отмахнулась:

– Хватит ссориться! Ну и куда мы с вами направимся?

Он кивнул подбородком на типовой домик из серебристого профнастила с красной вывеской «Кафе “Тюльпан”».

Она подняла брови, вздохнула и пошла вперед. Тюльпан так тюльпан. Странно, что не ромашка. Оригинально даже.

В кафе было прохладно и приглушенно звучала музыка.

– Ого! – удивилась она. – Морриконе.

Он довольно кивнул:

– А как же! Небось, думали, в наших краях – один шансон?

Она кивнула и рассмеялась:

– Точно! Именно так и думала. Как вы догадались?

Он махнул рукой. Неторопливо подошла официантка Нина. Презрительно оглядела его спутницу и слегка улыбнулась ему, видимо, нередкому гостю.

– Завтракать? – спросила Нина. – Все как обычно?

Он растерянно пожал плечом. Нинкину яичницу с помидорами и черными чесночными гренками он обожал. Но есть при девице в его планы не входило.

– Кофе, – небрежно бросил он. – Свари, Нинок, с душой, как умеешь.

Нина кивнула и, плавно покачивая бедрами, поплыла к стойке.

Журналистка подалась к нему и шепотом спросила:

– А что «как обычно», если не секрет?

Он почему-то страшно смутился и пробормотал про яичницу.

На ее лице отразился искренний восторг.

– Яичница с помидорами! Господи, сто лет не ела! Только в Баку тысячу лет назад!

– Нина – бакинка, – ответил Городецкий. – Русская, а муж – азербайджанец. И готовит она по-бакински. Словом, пальцы оближешь и не покраснеешь.

– Послушайте! – Журналистка оглянулась на хмурую Нинку и перешла на шепот: – А можно?

Городецкий улыбнулся и кивнул:

– Ну разумеется! Не за бесплатно же!

Нина кивнула и так же неспешно удалилась на кухню. Пока не принесли заказ, вяло переговаривались о погоде и о чем-то совсем несущественном. Потом появилась официантка, осторожно неся перед собой скворчащую сковородку. Большая сковородка, совсем домашняя, черная, чугунная, стояла на столе, лениво отплевываясь все еще горячим маслом.

– Фантастика! – восторженно покачала головой барышня. – Так и хочется прямо оттуда, макая белым хлебушком… Как дома!

Он усмехнулся:

– Можете себе позволить. Но есть из одной сковородки с вами я бы не стал. Так едят только близкие люди, от которых не ждешь никакого подвоха и с которыми можно расслабиться. А тут…

И он с сомнением покачал головой.

– Не доверяете, – понимающе кивнула она. – А вот это зря. Ну что я могу вам сделать плохого? Например?

– Не доверяю, – согласился он, – и что можете сделать плохого, точно не знаю. Но точно знаю, что можете. И вообще, чего от вас ждать? Вероятнее всего, подвоха.

Она пожала плечами и, решив завершить дискуссию, ловко разделила яичницу пополам.

Несколько минут жевали молча. Потом она улыбнулась:

– Совместная трапеза сближает, правда?

Он ответил:

– Да нет, не всегда. Вот, например, супруги. Сколько лет живут вместе, столько собираются за кухонным столом. Хлебают суп, жуют котлеты. Дуют на горячий чай. Молчат или спорят. И при этом, вполне вероятно, ненавидят друг друга. Так ненавидят, что странно, что не давятся.

– Образно! – рассмеялась она. – Так и представляю себе двух стариков с котлетами на вилке, мечтающих проткнуть горло визави. Этой самой вилкой из нержавейки.

Уже благодушная – после стольких комплиментов благодарной гостьи – Нина принесла в медной турке кофе и две маленькие чашки.

Они пили кофе и молчали. Наконец Городецкий сказал:

– А ведь вы мне соврали.

Она удивленно вскинула брови.

– Соврали, – уверенно подтвердил он. – Никакая вы не приезжая. Вы москвичка.

Она чуть смутилась, а он продолжил:

– Москвичка. Из нормальной интеллигентной семьи. С хорошим образованием и любящими родителями. Так?

Она, чуть подумав, кивнула.

– А что, очень бросается в глаза? Ну, что не приезжая? Интересно, по каким признакам? Нет, правда! Вот жутко интересно!

– Признаков много, – уверил ее он, – и все налицо. У вас, например, в отличие от приезжих, нет затравленности во взгляде, потому что нет кредитов и ипотеки на шее. Разве не так? И ребенка у вас нет, и больной мамы. Все вранье! И как я могу после этого вам доверять?

– Ну и что? – Она, ничуть не смутившись, небрежно махнула рукой. – Даже если все это правда? Мне же надо было вас заманить, ну хотя бы жалостью. Вы ведь наверняка сентиментальны. Об этом говорят все ваши фильмы.

Он разозлился – и на «сентиментальны», и на «заманить», и на то, что она совершенно не смутилась и даже не порозовела, когда ее обличили. Не извинилась, в конце концов. «Непробиваемы! – подумал он. – Все эти непробиваемы! Четко знают свое дело. Надо, и все! И все способы хороши».

Он затушил сигарету и резко бросил:

– Вот поэтому у нас с вами и ничего не получится. Потому что ложь с самого начала. И еще совет: в следующий раз врите поосмотрительней. Поизощреннее как-нибудь врите, поискуснее, что ли. А то так все примитивно, что противно, ей-богу! Знать, что тебя купили, и так задешево.

Она дернулась, наконец покраснела и встала со стула.

– Какая отповедь! Прямо как преступнику. Ну и бог с вами!

Она открыла кошелек и бросила на стол пятьсот рублей.

– Спасибо за ланч. Все было прекрасно. Я имею в виду то, что касается непосредственно самой еды. И кофе, кстати. Так что времени зря я точно не потратила.

Она усмехнулась и, схватив сумку, быстро направилась к выходу.

У двери обернулась и, прищурив глаз, нежно пропела:

– И вам совет, если позволите. Такие, – кивнула она на сковородку, – завтраки вам, уж простите, не на пользу, сплошной холестерин. Кашка, знаете ли. Овсяная или, скажем, манная. Да и с кофе поосторожнее, в вашем-то возрасте. Берегите себя! Вы же всеобщее достояние.

И, громко хлопнув дверью, она скрылась из виду.

– Сука! – выкрикнул он.

Нина озабоченно выглянула с кухни.

– Дрянь какая, – продолжал, уже тише, он.

Да и сам – старый идиот! Вот поперся же. Клоун, болван.

Он оглянулся (Нины в зале не было) и быстрым движением смахнул в ладонь розовую пятисотку. Потом мгновенно прикинул: две яичницы – сто пятьдесят, кофе еще восемьдесят. Плюс гренки – еще сороковник. Итого: двести семьдесят. Достал из кармана триста рублей, тремя бумажками, и аккуратно положил их под блюдце.

Тридцать рублей – нормальные чаевые за завтрак.

– Ланч, – криво усмехнулся он и снова произнес: – Ланч! Мерзавка.

* * *

Она села в машину и поняла, что ехать прямо сейчас не сможет, тряслись руки. «Паркинсон, блин», – зло подумала она.

Она глотнула теплой воды из бутылки и завела машину. День был безнадежно испорчен. Это она поняла. Вот только почему? Мало ли у нее было таких ситуаций? Да миллион. И похуже. А тут…

«Расстроилась! Дура! – ругала она себя, сильно газуя на светофорах. – Вот как чувствовала, не надо с ним связываться. Сразу было видно: напыщенный индюк и закомплексованный неудачник. Ну и хрен с ним, рухлядь, кандидат на помойку».

Она подрулила к зданию редакции и, сделав пару глубоких вздохов, пошла к двери. Попов не любил сорванные интервью, и поэтому предстояли разборки. «Не привыкать!» – подбодрила она себя, неожиданно вспомнив о грядущем сокращении.

* * *

Городецкий прошелся по окрестным дворам, зашел в магазин, купил две бутылки пива и побрел домой.

«Веселенький предстоит денек, – подумал он. – Пиво, телевизор, диван и… Скорее бы ночь и маленькие розовые пилюльки, сулящие большое и светлое счастье – беспробудный сон. Зато до утра».

Дома было невыносимо душно. Он встал под холодный душ. Горячую воду отключили неделю назад, а в жару без нее еще тяжелее, чем в холод. Пиво бросил в морозилку, не забыть бы достать.